Саша на подгибающихся ногах отступила к стене возле лестницы, сползла на пол. Она чувствовала себя мертвецом, словно бы некая бестелесная ее часть стремительно разлагалась и смердела; она чувствовала этот запах отчетливей, чем запах свежей крови. С хриплым воем она обратила взгляд к темному потолку, что закрывал далекое и, верно, совершенно пустое небо. Руки ее судорожно тискали тетрадь и карандаш.
«пусть всего этого не будет
небудетнебудет
отстаньте от меня я просто хочу жить счастливо»
Наверху подвальной лестницы распахнулась дверь. Вниз начала спускаться Маруся, ее коротко стриженные волосы топорщились ореолом, свеча в руке дрожала. На последних ступенях она остановилась, испуганно разглядывая Сашу: та, сидящая на полу, в одной рубахе, с грязными ногами, с бледным безумным лицом, что-то царапала в тетради и не сразу обратила на нее темный дикий взгляд. А затем Маруся увидела брызги крови у лестницы.
– Боже, я так и знала, ты совсем безумна, – прошептала Маруся и бросилась обратно с истошными криками «Помогите!», но споткнулась на самом верху лестницы и упала на четвереньки, и тут Саша нагнала ее, схватила за пелерину и со всех сил дернула вниз. Маруся скатилась по крутой лестнице, упала навзничь, стукнувшись затылком о каменный пол, и больше не двигалась.
– Марусь… – Саша наклонилась, дотронулась до плеча подруги. Маруся остановившимся взглядом смотрела перед собой. Рядом теплился выпавший из подсвечника огарок свечи, от него понемногу занималась пламенем Марусина белая пелеринка.
Вот теперь не осталось ни страха, ни жалости, ни даже раскаяния – лишь огромное желание прекратить все это, швырнуть в вечную тьму беспамятства и небытия. Саша обернулась к темноте под лестницей. Ее луноглазые рыболикие боги смотрели на нее, боги, что всегда отвечали, в отличие от прочих богов, всегда выполняли, по человечьему хотению, по их всемогущему велению, но требовали непомерную плату. Саша не отводила взгляда.
Затем она взяла тетрадь и карандаш, и в свете костерка от уже вовсю полыхающей пелеринки на мертвой подруге начала рисовать. Она изобразила тетрадь с обгоревшим обрезом, объятую огнем, что перемалывал ее в пепел, и подписала:
«Уничтожьте ее, не нужна она мне больше».
И сразу же внизу, под чертой, проявилась надпись кривыми, изломанными буквами:
«Сделано».
Тетрадь в ее руках вспыхнула огнем по обрезу. Так просто, так легко! Почему Бергер не догадался, почему она сама не додумалась раньше?! Но прежде чем отбросить тетрадь от себя, Саша успела прочесть и другое: под ее предыдущим пожеланием, про «жить счастливо», под чертой, уже выставлен, как обычно, счет:
«1000… 10000…
«Сколько-сколько?! Я не успеваю сосчитать нули!»
…живых человеческих тел, даю год».
В следующее мгновение огонь охватил всю тетрадь. Саша отшвырнула ее – та упала точно в груду старой мебели, и вскоре из недр как попало сваленных стульев вырвались длинные языки пламени. Дым заполнял помещение, душил, затмевал сознание. Кашляя, Саша упала на колени; древние рыбьи лики по-прежнему смотрели на нее, и в их мертвых круглых глазах светилась холодная насмешка.
«Я сейчас сгорю тут, – было ее последней мыслью. – И слава Богу».
Но Тот, кого она славила, ее, по-видимому, так и не услышал.
Очнулась Саша на снегу. Пахло гарью, в стылом воздухе летал пепел, и пепел покрывал ее с ног до головы. Училище полыхало, перед главным фасадом без толку метались пожарные, и Саше показалось, будто в золотящихся пламенем окнах она видит гибкие черные тени, что скользили в огне и воздухе, будто в водной стихии, и пировали, ликовали – в училище было несколько сотен душ.
Кто ее вынес из горящего подвала?
Саша посмотрела на свои перемазанные гарью руки. Встать и пойти прямиком в огонь. Но позволят ли ей это сделать? Ведь она еще не заплатила по выставленному счету. Тысяча. Или десять тысяч. Живых человеческих тел. И несколько сотен уже заплачено.
Саша невольно оглянулась.
Тысяча или десять тысяч… Не так уж много, в сущности. Москва большая.
Оксана Ветловская
Навья морось
Двери закрылись, и поезд, с грохотом набирая ход, покатил по рельсам. Из решетки динамика где-то под потолком струилось монотонное, с металлическими нотками бормотание. Отдельные слова прилипали друг к другу и сливались в дребезжащий гул, который с трудом можно было разобрать:
– …следует до стан… со… еми… новками… арово… янцово… мох… синники.
Егерь сидел у окна. Он устроился в конце вагона со всем возможным комфортом, который могло предложить жесткое, покрытое ободранным лаком сиденье. Здесь можно вытянуть ноги и нет соседей, жалующихся на сквозняк, – закинув рюкзак на багажную полку, он первым делом приоткрыл окно. Несмотря на теплую погоду – а весна в этом году пришла рано, – в поезде до сих пор топили.
Народу набежало порядочно, и егерь порадовался, что догадался выйти из дома загодя. Свободных мест почти не осталось. Дачники со своими вечными кадками с рассадой расползлись по вагону стаей саранчи. Группа молодежи с палатками и рюкзаками заняла тамбур. Из щели между створками доносился гитарный перебор и тянуло сигаретным дымом.
Егерь кашлянул, привстал и сдвинул фрамугу еще на пару сантиметров. Посмотрел в окно. Там под стук колес проплывали покрытые свалявшейся черно-желтой порослью поля с белыми прогалинами тающего снега. На горизонте в сизой дымке под облаками угадывался лес. Крыши домиков, стайками мелькавших за деревьями охранной полосы, все как одна были выкрашены синей краской.
Достав из кармана рюкзака потрепанную книжку, егерь отыскал страницу, на которой остановился до этого, и погрузился в чтение.
«Крупный охотничье-промысловый зверь в окрестностях Лисьего Мха представлен в основном лосем и кабаном. Из хищников в лесах обитают волк, рысь, расплодившийся в последние годы хорь и, конечно же, лисы. Местные грибники рассказывают, будто бы к северу встречаются оставленные хозяевами медвежьи берлоги, хотя самого медведя здесь не видывали уже давно. Лишенный кормовой базы, он…»
Чей-то локоть ткнул его под ребра, и егерь оторвался от рассказа о лесных обитателях Лисьего Мха. Скосил глаза. Между лавкой и тамбуром суетился поджарый мужичок. Лет полста на вид, но на деле, скорее всего, моложе. Скошенный, вероятно сбитый в драке нос венчал обветренное худое лицо. Видок помятый, но подбородок и щеки гладко выбриты.
– Подвинься, земеля. Народу вишь сколько?
Вагон был и впрямь забит почти под завязку. Егерь огляделся. Странно, что никто не побеспокоил его раньше.
Он сдвинулся к окну, освобождая место, и мужик сел рядом, пристроив между ног облезлый светло-коричневый чемодан. От попутчика пахло мазутом, машинным маслом и немного водкой.
Устроившись, сосед протянул ему мозолистую ладонь. По контурам ногтей въелась черная несмываемая грязь. Предплечья под закатанными рукавами рубашки были покрыты густыми и рыжими, под цвет чемодана волосами.
– Егерь, – коротко представился егерь, пожимая руку.
Глаза его нового соседа округлились, и в них засветилось уважение.
– Эвон оно как, – протянул мужичок. А мне сперва подумалось, что ты из городских.
– Из городских, да не совсем, – сказал егерь. – Командировочный. Тебя как звать-то?
– Зовут-то по-разному. – Цепкие глаза смотрели с прищуром, словно их навязчивый обладатель приценивался: кто – «Эй, ты», кто – «Разрешите обратиться». – А величать Саней.
Саня наклонился к чемодану. Замки лязгнули, и на свет появилась прозрачная пол-литровая бутылка.
– За знакомство?
Опрокинув для проформы стопку за встречу, егерь вежливо отказался от второй. Его попутчика это совсем не расстроило, и он налил себе по новой, с радостью согласившись на предложенные егерем в качестве закуски бутерброды. Саня был далеко не единственным, кто коротал время в дороге за выпивкой. Жизнь в поезде бурлила.
Двери открылись, внутрь протиснулась дородная женщина. Расстегнув огромный клетчатый баул, она зычным голосом принялась предлагать уважаемым пассажирам кроссворды, гороскопы и шерстяные носки.
– Что за чтиво? – Саня потянулся за лежащей на лавке книгой и, дробя слова на слоги, прочитал название: – «Про-мыс-ло-вая о-хо-та в Ли-сьем Мху. Ва-си-лий Бо-ков». Глянул на егеря с интересом. – Никак в Мох едешь? – спросил он, вновь наполняя стопку.
– Туда, – кивнул егерь.
– Чудно́е место, даром что городом считается. Да и люди там… А впрочем, сам увидишь. Стращать не стану. – Саня помолчал, покосился на обложку и продолжил: – Знал я Василия Бокова – в одну школу когда-то ходили. Вася Бок – дюжий мужик, охотник. Здоровее тебя, пожалуй. – Он оценивающе посмотрел на егеря. – Беда у них в семье приключилась: племянник Васин погиб. Упал со стройки. Такое горе, эх. – Саня сделал глоток прямо из бутылки. – Сам-то Бок давно из Мха уехал. А теперь, значит, про охоту пишет…
Егерь слушал молча, не перебивая. Набрался его собеседник уже изрядно. Язык заметно заплетался, глаза покраснели – по щеке стекала пьяная слеза. Запах водки, казалось, заполнил вагон.
– Я-то дальше, в Осинники еду, на базу, – перевел тему Саня. – Мотористом там. Работа интересная – дух захватывает. Любой мотор перебрать могу: от ЗИЛа до… до… – запнулся он.
– До «фольксвагена»? – предположил егерь.
– Во, – выдохнул Саня, обдав его водочным духом. – Соображаешь. – Ну, будем.
Выпив очередную стопку, он крякнул. Откусил от бутерброда, прожевал и наклонился к егерю.
– А знаешь что. – Саня прищурил слезящиеся глаза. – Свояк у меня там, во Мху. Как доберешься, загляни к нему. От Саньки скажешь. Все равно сразу тебя не поселят, знаю я их. Админисрация, чтоб ей просраться, – со злостью добавил Саня и погрозил кулаком в пустоту. Не сколько голов в вагоне обернулись, но он не обратил на это внимания. – А так – перекантуешься ночь-другую, – продолжал он. – Рыбацкая, дом два. Пузырь захвати только. Квартиру н