– Ты сумасшедшая! – рассмеялся он после поцелуя.
– Мы, – улыбнулась она и сразу поморщилась. – Чем смердит?
– Тухлыми яйцами какими-то. Признавайся, падла, ты шептуна пустил? – Макс повернулся к Сене.
Тот не успел ответить. Дверь сарая распахнулась, выпуская высокую фигуру в клубах дыма. Взмах колуна снес Сене половину лица. Максим успел лишь вскинуть руки, прикрывая голову. Топор вошел ему в левый бок, полоснул живот, и парень покатился по грязи. Женский крик над головой оборвался хрустом. Рядом лежало что-то теплое, липкое и вонючее.
Тело онемело, и Максим с трудом повернул голову, чтобы не видеть собственные внутренности. Маша стояла на четвереньках, из ее разбитого лица щедро капало.
Козья шерсть тлела чуть выше пары раздвоенных копыт. Парень скосил глаза. Шов исчез: черная голова с рогами вросла в человеческое тело.
– Всякий невинный, сваренный в крови невинных, возродится Зверем. И пойду Я в дома клеветников и ругателей, самозваных палачей и истязателей. Чтобы воздать им! И окрасятся ваши ночи в цвета Мои, – голос колоколом разнесся под сводами хвойных великанов.
Человек-козел схватил Машу за волосы и потащил к старому дому. Но Максим не услышал ее криков. Холод тонкими иглами проник под кожу, от щек, по лбу, к вискам. Будто ледяные руки легли на разгоряченное лицо.
В козлиных глазах отразился диск окровавленной луны.
Олег Савощик
Спаси и помилуй
– Слушай, Федь, почему ваши так любят читать фантастику? – Антон замер перед книжной полкой, наклонив голову и изучая цветные корешки Азимова, Саймака и Брэдбери. – Это ж первый шаг к науке, к теории Дарвина, и вообще.
Молодой дьякон улыбнулся, словно ему приходилось отвечать ребенку.
– Всякий истинный христианин живет в мире чудес, Антош. Для него чудеса – реальность. Говорящий куст, хождение по воде, воскрешение… И еще тысяча чудес, о которых ты даже слыхом не слыхивал. Мы верим в них или хотя бы чувствуем, что должны верить, потому что без них наша вера исчезнет, исчезнет наша реальность. Для нас фантастика – то же, что для вас, невоцерковленных, христианские чудеса – другой мир. Вы бежите от бытовой серости, а мы немного отвлекаемся от сверкающей чудесами христианской действительности.
– Но разве хороша самая яркая и чудесная реальность, от которой все равно хочется отвлечься? – иронические нотки пропали из голоса Антона, он смотрел теперь на друга совершенно серьезно.
– Чем ярче, тем сложнее. Я пока не успел позабыть мирскую жизнь. – Федя поднялся и стал ходить по своей маленькой комнате, подметая линолеум полами рясы. – «Реальный» мир проще, он черно-бел. Не спеши спорить. Закон, общественный договор, мораль не предполагают особенных трактовок. Сейчас, дай покажу тебе кое-что. Ты знаешь, я много лет уже интересуюсь необычными иконами, а за каждой из них стоит история. Иногда ужасная, еретическая, а иногда настолько нравственно-сложная, что диву даешься.
Дьякон подошел к полке и снял с нее большой самодельный альбом. Откинув тяжелую, обтянутую бархатом крышку, стал листать страницы, пока не нашел нужный разворот с хорошими глянцевыми фото, спрятанными под полиэтилен.
– Посмотри на эту икону. – Федя развернул альбом к гостю.
– Икона как икона. – Антон пробежал глазами по фотографии. – Мне все святые на одно лицо.
– А ты присмотрись.
– Это у него лодка в руках?
– Поморский рыбачий карбас, а что внутри – видишь?
– Гроб! Гроб, натурально!
– Точно, Антоша, гроб. А знаешь, что в гробу? Останки его жены, собственноручно убитой.
– Хороший святой, сразу видать. И за что он голубушку?
– Всякое говорят. Кто говорит, за измену, кто – за то, что бесы в нее вошли.
– Удобное объяснение. Запомню на случай, если Ирка мне надоест.
– И посадят тебя в тюрьму в твоем мире прогресса, дарвинизма и прочего. А Варлаам Керетский получил епитимью и плавал по суровому Белому морю, соблюдая строжайший пост, пока останки супружницы не истлели. И был прощен. Людьми и Богом. Для меня это чудо прощения важнее всех библейских чудес, они – лишь оклад, сверкающий драгоценностями, притягивающий взгляд. Но оклад никогда не превзойдет глубины самой иконы.
Антон слушал, в задумчивости листая страницы альбома. Федя хотел было продолжить, но удивленный возглас друга сбил его с мысли. Почесав жидкую бородку, дьякон подошел к столу.
– А, испугался святого Христофора?
На потемневшей иконе в сером кафтане под алой накидкой, сжимая в руках посох и крест, стоял святой, и кудри скатывались с его вытянутой собачьей головы.
– Ни разу я не испугался!
– Одно из самых удивительных изображений, встречающееся, впрочем, не так уж и редко, – говорил Федя, не обращая внимания на слабый протест друга. – Старообрядцы довольно ересей наплодили, но многое и сохранили для наших времен. Их ловили и убивали, их иконы жгли, а они скрывались в непроходимых лесах, чтобы сберечь свою правду. Я не могу разделить их взгляд на веру, но не могу и не уважать их подвижничество. Многие образа из этого альбома старообрядческие: вот трехликий четырехглазый Бог – иконописец так понимал его триединство, вот запрещенная, как и псоглавый Христофор, троерукая Богородица, это святой Варфоломей, одеждой которому служит содранная кожа, переброшенная через плечо, вот лабиринт между раем и адом: пойдешь вслед за одним из смертных грехов – окажешься в геенне, одумаешься – будешь на небесах. Страшно, но, если задуматься, – очень обнадеживающе. Выбор всегда есть. Прощение ждет всякую раскаявшуюся душу.
– Но ведь вы считаете, что каждый человек – грешник, – возразил Антон и с вызовом добавил: – И даже ты, раб божий.
– Я первый из грешников. Но я верю во всепрощение.
Дьякон хотел было продолжить, но где-то в складках рясы тонко запиликал старый мобильник. Отыскав нужную кнопку, Федя поднес телефон к уху. Лицо его менялось каждый миг недолгого разговора: удивление, испуг, отчаяние. Но стоило собеседнику повесить трубку, оно стало спокойным и решительным.
– Антон, у нас беда приключилась, подкинешь меня до больницы, раз ты на машине? А договорим как-нибудь после.
В дороге Федя сосредоточенно молчал. Черный «паркетник» Антона легко преодолевал февральскую распутицу – в лужах незаасфальтированных дорожниками ям плавали айсберги грязного льда. У больницы неловко, по-женски, подобрав длинное платье, дьякон выбрался из машины, в несколько прыжков добрался до асфальта и обернулся:
– Спаси Бог, Антоша! Ты обязательно еще приезжай, недельки через две, скажем!
У палаты его уже ждала матушка Ефросинья.
– Сереженька… С сердцем плохо стало… Врачи ничего не понимают… А он тебя зовет… С детишками уж простился… – сбивчиво причитала она.
– Да полно вам, чего же прощаться-то? Коли зовет, значит, силы есть. – Федя натягивал на мокрые домашние туфли голубые бахилы.
Отец Сергий лежал в отдельной палате. Лицо цвета вкусного борща тревожно подрагивало, как у спящего. Но стоило только дьякону опуститься на стул в изножье, больной распахнул глаза и заговорил:
– Тебя одного ждал, думал, не стерплю, Феденька. Час мой пришел – помираю. Не спорь, погоди, мне лучше знать. Приход тебе не отдадут, не успел я задумку свою подготовить как следует, но ты не бросай паству. Не знаю, кого мне на смену пришлют, но ты, я верю, стерпишь. Служи, люби. Я исповедовался отцу Владимиру, который меня сюда свез, но есть на моей душе чужой грех, который ни ему, ни Господу знать не надобно, а тебе – наоборот. Я расскажу. После сам поймешь, почему.
Отец Сергий задыхался, как выброшенная на берег рыба. Феде хотелось встать и позвать врача, но он не решался – сидел как подобает, опустив глаза долу.
– Был друг у меня семинарский, на тебя похож – не передать. Тоже добрая душа и все иконами интересовался. Тогда специалистов в Церкви было мало, и он в свободное время пропадал по запасникам, библиотекам да барахолкам. Народ голодный в девяностые все, что можно было продать, продавал. И вот он однажды приходит без денег – его, помнится, настоятель в хозмаг послал, – но с иконой, завернутой в тряпицу. Епитимью, конечно, принял, но икону никому не отдал, даже мне не показывал никогда. А потом нас судьба разбросала. Время трудное, никаких тебе сотовых и джипов – у нас тогда паства небогатая была, это уже после расселили старушек под элитный коттеджный поселок. В общем, потерял я его из виду и не искал больше. У Фроси тогда детишки пошли один за другим – без того забот хватало. Но однажды приехал ко мне человек из епархии и спросил о давешнем знакомстве. Я отрицать не стал, и он тогда отвез меня в храм, что оказался совсем неподалеку.
Отец Сергий потянулся к стакану с водой. Дьякон приблизился и аккуратно влил немного между потрескавшихся губ.
– Жарко мне. И тем летом было жарко как в аду. Теперь уж можно сказать так. Ни ветерка, деревья в парке стоят недвижимо. Мы едва смогли протиснуться к храму – мешали иномарки. Сплошь черные, угловатые, как катафалки, стояли они на каждой аллее и даже на лужайках. Словно не к храму едешь, а на разборки бандитские. Но вокруг ни души. Тишина. Только у портала мнется милицейский наряд. Как сейчас помню, солнце бьет в глаза, а в церкви темно, будто все окна позанавесили и свечей не зажигали. Стоишь на пекле, ничего толком не понимая, а в прохладу храма идти не хочется. Стоишь, всматриваешься в темноту до рези в глазах, а ноги словно в землю вросли. Никогда, ни до ни после, я такого страха не испытывал. Но стыд пересилил – что это я в дом Божий войти не смею?
За спиной у Феди приоткрылась со скрипом дверь, но, прежде чем он успел обернуться, отец Сергий рассерженно махнул рукой.
– Брысь, Фросинья, – и, уже обернувшись к дьякону, продолжил: – Вот. Еще один грех напоследок взял. Когда я внутри оказался, сперва ничего разобрать не мог – пошел наугад. Пока глаза пообвыклись, дошел до притвора и наступил на мягкое. Смотрю – рука. Рядом от нее человек. А за ним еще и еще один. Тут и милиция с фонариками подоспела. А лучше бы без них, во мраке. Прыгают лучи и всюду находят только тела, тела, тела. Я решил сперва, что не поделили братки чего прямо на службе, только ни капли крови на полу не было. Какого ни перевернут – цел, лишь на лице ужас отпечатался. Были, конечно, и бабы их тут, и даже детишки…