– Забелин запросил у Комиссии средства на раскопки. Думаю, вы знаете, чем это закончилось.
– Вам отказали.
– И вдобавок высмеяли. Пусть нам и удалось доказать безусловную подлинность рукописи трибуна, но само ее содержание вполне ожидаемо назвали собранием доисторических сказок и страшилок. К тому же мы не могли указать четкое место предполагаемого нахождения древнего судна. В тексте явно содержалось его упоминание, однако, к сожалению, последняя часть манускрипта оказалась настолько повреждена огнем, что развернуть свиток без его разрушения оказалось совершенно невозможным. Мы с Забелиным отправились на Кавказ, где на собственные средства организовали раскопки в нескольких районах, казавшихся нам подходящими. Однако регион распространения каменных изваяний чудовищ-вишапов, упоминавшихся трибуном, был слишком обширен, к тому же, судя по тексту рукописи, жрецы древнего культа намеренно скрывали место истинного пребывания корабля «богов». Поэтому, пусть каждый из нас и взял на себя отдельную часть упомянутой области, мы так ничего и не добились. Ну а потом…
Мясников лишь покачал головой. Вряд ли стоило продолжать. Потом он, несмотря на научную степень, повел себя как последний глупец и добровольно отправился на самую кошмарную войну в мировой истории, которая превратила его в калеку. Он хотел стать частью чего-то большего, чего-то великого – а стал меньше, чем просто человек, превратившись в его блеклое, искореженное, задыхающееся от подъема на второй этаж подобие. Потом был госпиталь в Крыму. Потом переворот, хаос, бегство. Грязные холодные комнатушки. Голод. Нищета. Пустота.
– Даже не верится, что речь идет о высокоразвитой цивилизации, возможно существовавшей и обладавшей мощным оружием еще до первых городов, – покачала головой Елена.
– Вот и Комиссии тоже не верилось, – хмыкнул Птицин. Мясников тоже усмехнулся.
– Так или иначе, исследования были остановлены, – сказала доктор Штерн, прислонившись к панели из красного дерева. Мясников в который уже раз удивился дворцовой отделке купе – хрустальные светильники, шторы из генуэзского бархата… Представители страны победивших рабочих явно знали толк в роскоши и предпочитали путешествовать в комфорте.
– Мои – да. Чем занимался все эти годы Лавр Петрович, мне неведомо, – ответил Мясников, постаравшись насытить звучание имени и отчества Птицына максимумом иронии. – А что касается профессора… Я слышал о его судьбе.
Он едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь едкое насчет «детских шалостей» новых властей и не удостоить Птицына еще одного колкого взгляда. Еще совсем недавно Мясников разразился бы гневной тирадой по поводу произвола большевиков, которые довели несчастного ученого до нищеты и голода, а потом, по слухам, казнили по сфабрикованному обвинению. Но сейчас… Он чувствовал, что эти люди – и те, кто стоит за ними, – готовы помочь возобновить исследования. А дареному коню в зубы не смотрят. Даже если он красный.
– Да, весьма печально, – покачала головой доктор Штерн, явно не печалясь ни секунды. – Что ж, к счастью, благодаря Лавру Петровичу, который занял высокий пост в Комиссии при новой власти, материалы Забелина удалось сохранить. В том числе и свиток трибуна. Который, как вы знаете…
Штерн умолкла, и Мясников нетерпеливо проворчал:
– Ну давайте, выкладывайте уже, как вам удалось его развернуть.
– Мы не разворачивали, – ухмыльнулся Птицын.
– Но… Вы же сказали, что расшифровали… – забормотал Мясников. Он вдруг почувствовал себя героем дурацкого розыгрыша.
– Расшифровали, да. Но не разворачивали, – промурлыкала доктор Штерн, еще сильнее запутав своего спутника. Несколько секунд они с Птицыным наслаждались недоумением на лице Мясникова, а потом женщина сжалилась и сказала:
– Вам знаком термин «рентгеновское излучение»?
– Конечно, – прохрипел Мясников. Если бы не очередной легочный спазм, он бы зарычал – ведь она посмела усомниться в его элементарных познаниях в современной науке. Даже в годы крайней нужды он не переставал следить за новейшими открытиями. – Это электромагнитные волны, способные вызывать фотографический эффект. Насколько мне известно, их все шире применяют в медицине.
– Совершенно верно. Кстати говоря, в восемнадцатом году открылась первая в России клиника, использующая подобное устройство, – заметил Птицын. Мясников удивился – он полагал, что в те годы в России открылась разве что дверь в преисподнюю, – но куда больше его интересовало, к чему эти разговоры про невидимые лучи.
– Однако сфера их применения, как мы недавно поняли, не ограничивается медициной, – подалась вперед доктор Штерн. Мясников почувствовал слабый цветочный аромат ее духов. – Эти лучи способны проникать сквозь вещество, причем различные субстанции поразному их поглощают. Соответственно, они позволяют получить изображение материалов с различной контрастностью.
Мясникову понадобилось несколько секунд, чтобы понять, к чему клонит большевистская Афина.
– Чернила.
– Я знал, что у тебя еще не все мозги разложились от той бормотухи с рю д’Алезья, – рассмеялся Птицын. – Верно. В чернилах свитка есть металлические примеси. Римляне использовали их для изготовления свинца. Он не просто заметен на снимках – есть даже эффект люминесценции. В общем, в этих лучах текст трибуна прямо светиться начинает!
– К сожалению, у нас ушло много лет на постепенную расшифровку, – продолжила Елена. – Текст в разных витках и с разных сторон папируса наслаивается друг на друга, так что пришлось проделать тяжелую и кропотливую работу. Но в прошлом году мы наконец закончили.
– Невероятно… – только и сумел прошептать Мясников. – И что… что же…
– Сейчас сам увидишь, – торжествовал Птицын, от чувства собственной важности, казалось, распухший даже шире, чем прежде, и грозивший занять весь предоставленный объем купе. Он покопался в своем кожаном саквояже и выудил оттуда пачку помятых бумаг.
– Вот. Чтобы не тратить твое время на перевод, мы попросили Липского.
– Липский? – фыркнул Мясников, протирая очки. – Ему только стрелки трамвайные переводить…
Впрочем, несмотря на скверное качество перевода, взгляд Мясникова вскоре побежал, спотыкаясь о косноязычные обороты, поскакал галопом, перепрыгивая целые абзацы – главным образом полные устрашений и предостережений, которые услышал римский трибун от таинственных жрецов. Мясников вновь чувствовал, как эти слова пробуждают внутри страх, – и радовался как ребенок. Зловещая древняя тайна, возможно, скрытая где-то там, в горах, пугала его – но и заставляла чувствовать себя живым. Так было еще до войны, а уж в окопах постоянный страх и вовсе стал для Мясникова синонимом жизни. В каком-то смысле мирная жизнь убила его. И вот он снова чувствовал прилив сил. Единственным опасением было не найти в тексте указаний на конкретное место…
Вскоре Мясников вздохнул с облегчением – его тревоги были напрасными.
– «…и дабы не дерзнул никто из смертных взойти на нечестивую (подчеркивания и знаки вопроса, оставленные бездарем Липским) небесную пристань и сойти в потаенную в чреве гор Колыбель, охраняет ее стоглавая тысячерукая мерзость, воплощающая Спящего Врага людского…» – задумчиво пробормотал Мясников. Поезд тряхнуло, и Птицын изумленно и смешно крякнул, но Мясников не обратил на это внимания. Он словно уже начал раскопки – в глубинах своей памяти. Нетерпеливо прогрызая путь сквозь наслоения лет и обугленные руины жизни, он наконец нашел то, что искал.
– Плато Демеши, – прошептал Мясников, сам не веря в свою удачу. А потом повторил – на этот раз торжествующим воплем: – Это Гегамский хребет, Лавруша, Гегамский! Я работал там летом тринадцатого!
Взгляд Мясникова скользнул по пейзажу за окном – в свете фонарей на перроне какого-то полустанка проступали из тьмы деревенские дома. Они выглядели ненастоящими, искусными подделками, как рукописи Сулукадзева. Весь мир сейчас был рукописью Сулукадзева, все минувшие годы, – настоящее было только там, в поднебесье, среди источенных свирепыми бурями каменных истуканов-менгиров. Истуканов, среди которых выделялся один – изображавший чудовище со множеством рук и голов.
– Хм… Это к западу от Севана? – спросил Птицын, вновь принявшись копаться в саквояже. Наконец он извлек помятую карту, словно изгрызенную по краям мышами. – Где-то здесь?
Мясников кивнул… и вдруг побледнел от осознания огромной ошибки, которую только что совершил.
– Дай угадаю, о чем ты подумал, – хмыкнул Птицын, отмечая на карте возможное местонахождение каменной «мерзости». – «И на хрена он нам теперь нужен?» Да?
Против своей воли Мясников усмехнулся.
– Да ты просто медиум, Лавруша.
– Не беспокойся, мы тебя в утиль не спишем. Если что-то в тех горах и отыщется, ты должен быть там. Эта находка и твоя тоже, по праву.
Мясникова окутывала смертоносная мгла. Едкий, убийственный туман, густой и темно-зеленый, как болотная жижа. Эта дрянь пахла чесноком, к едкой вони примешивалась гарь от соломы, которую жгли перед окопами, – это якобы могло приглушить действие отравы. Тщетно. Как и пропитанные мочой тряпки на лицах Мясникова и его товарищей. Все тщетно. Справа Каевича рвет кровью. Его кожа позеленела, зрачки черные, как у змеи. Мясников даже не смотрит туда – он просто знает. Почему? Разве он уже был здесь?
Туман полнился искаженными, чудовищными силуэтами, сгущаясь почти до непроницаемой гноящейся массы, в которой разносились обрывки криков, грохот выстрелов, клочки молитв, которые бормотали умирающие… Грязь под ногами, с островками пожухлой от яда травы, усеивали мертвые тела. Мертвая земля, мертвые люди, мертвенная едкая дрянь, заменившая воздух, – все вздрогнуло от разрыва снаряда где-то в тумане.
Мясников повернулся вправо, к Каевичу, но увидел не его. Это был Птицын. Огромный, нелепый в унтер-офицерском мундире, изодранном, испачканном кровью и грязью. Мундире, который Птицын никогда не надевал, просидев всю войну в Петербурге. Но вот он – здесь. Умирает от попавшей в легкие смеси хлора и брома. И кожа его зелена. И зрачки черны, как у рептилии.