– Вот на три дня и приготовила! – неожиданно для самой себя огрызнулась Людмила. – Я не обязана каждый день у плиты торчать.
Старуха беззвучно пошамкала накрашенными губами, но ничего не ответила. Она никогда ничего не говорила прямо, в лицо. И эти вопросы про еду – тоже неспроста! Наверняка намекает, мол, невестка слишком много ест.
Мысленно послав свекровь куда подальше, Людмила продолжала раздраженно орудовать лопаткой. Затылок наливался нехорошей тяжестью. До этого момента давление никогда не поднималось так рано.
Свекровь продолжала топтаться за спиной. Людмиле становилось неуютно. И чего она ждет? Извинений? Пожалуй, и правда получилось грубовато. Обычно она держалась со старухой вежливо-отстраненно, никогда не демонстрируя явного раздражения, а тут вдруг… С другой стороны, та сама виновата: прицепилась и никак не отстанет!
– Вы будете сейчас обедать? – принужденно выдавила Людмила, выждав еще немного.
– Нет, Людочка, я попозже. – Старческий голос сочился патокой, как будто и не было предыдущего резкого диалога. – Через часик принесешь мне пиалочку супа? Ко мне в комнату, я там покушаю.
– Не буду я ничего носить! – внезапно вспыхнула Людмила, с грохотом припечатав крышку к сковороде. – Вы и сами прекрасно ходите! – Слова вырывались сами собой, как пар из треснувшего котла – Это я еле ползаю с давлением, а приходится еще у плиты крутиться! Чтобы вас накормить, между прочим! А вы только и знаете, что критиковать: это не так да то не этак! Сколько можно-то уже?
Выплюнув последнюю фразу, Людмила в упор глянула на свекровь, внутренне готовясь к первой настоящей перепалке за все время их совместной жизни.
Старуха застыла напротив, быстро моргая почти лишенными ресниц веками. Морщинистый подбородок нервно подрагивал.
– Зря ты так, Людочка. – Она наконец укоризненно покачала головой и, выпрямив, насколько возможно, спину, повернулась к выходу из кухни. – Никого, кроме себя, не любишь. Вот за это тебя Боженька и наказывает. А то давно бы уже все свои болячки вылечила.
Людмила застыла, глядя вслед расфуфыренной старухе. Горло перехватило от обиды и возмущения. Слова – достаточно едкие и колкие, чтобы как следует осадить старую гадину, – так и не пришли на ум.
С деревянной лопатки, сжатой в побелевших пальцах, капал жир. От плиты тянуло горелым.
Некстати скрутило живот.
Выключив газ, Людмила привалилась к столешнице возле плиты. Она стояла согнувшись, одной рукой опираясь о столешницу, а другую прижав к животу. Ком боли возник где-то в глубине брюшной полости и вскоре переместился вниз, в область грыжи. Плотный, пульсирующий. Подвижный.
Непривычная боль длилась не больше минуты, а потом так же внезапно отступила. Еще некоторое время Людмила не двигалась, опасаясь снова потревожить бунтующие внутренности, но неприятные ощущения больше не возвращались. Голова по-прежнему была налита чугуном. Еще не хватало самой инсульт заработать из-за этой проклятой старухи!
Наспех закончив кухонные дела, она направилась в комнату, к мужу. По пути краем глаза заметила, как поспешно закрылась дверь в старухину комнату. Уже успела нажаловаться!
– Лень. – Людмила подошла к мужу, развалившемуся с книгой на диване, но садиться рядом не стала. – Ты можешь поговорить со своей матерью? Она со мной обращается как со служанкой. Я такого терпеть больше не буду. Скажи ей…
– Да че вы пристали ко мне? – раздраженно перебил Леня, оторвавшись от боевика в мягкой обложке. – Заколебали уже! Обе! – Книжка, шурша растрепавшимися страницами, полетела в дальний угол дивана. – Одна – скажи ей то, другая – скажи ей это! Вы че, сами разобраться не можете? Ну пусть она старуха, но ты-то взрослая баба! Сама придумай, как себя вести с ней!
Уперевшись в артритные колени, Леня с натугой поднялся с дивана и, не дожидаясь ответных реплик, вышел на балкон. Плотно прикрыл за собой дверь. Сквозь белый тюль Людмила видела, как он накинул «балконную» куртку и сгорбился у открытого окна с сигаретой.
Она грузно пересекла зал, ушла в свою комнату и не вышла ни к обеду, ни к ужину. Под вечер в комнату заглянул муж, но Людмила сделала вид, что спит. Ни разговаривать, ни даже видеть домашних не хотелось. Мысли о свекрови не вызывали ничего, кроме отвращения.
Так Людмила и лежала, час за часом, отвернувшись к стене, к удушливо-пыльному узорчатому ковру. Время от времени она коротко сотрясалась всем своим обильным телом в такт тихим рыданиям, но в основном лежала неподвижно, не меняя позы. Двигались только руки: мягкие пальцы массировали и поглаживали то рыхлый живот, то спаянный с ним безобразный вырост. Привычные автоматические движения.
Раньше можно было отвлечься от всего хотя бы на работе, а теперь… Неужели это навсегда? Четыре стены и прогулка до магазина – вот и вся жизнь! Возможно, если бы не свекровь…
От внезапного сильного спазма Людмила тихонько охнула, ткнувшись лбом в жесткий ворс ковра.
Боль не проходила. Только чуть притихла, притаившись где-то в глубине. Снова подступили слезы. Хотелось подтянуть колени к груди, к самым ключицам, свернуться калачиком и исчезнуть – как в детстве! – но она не могла: мешала грыжа, мешали отвисшие живот и грудь, мешали разросшиеся бедра…
Как она могла позволить себе стать такой?
От невыносимой горечи хотелось выть. Она и завыла – тоненько, с придыханием, едва слышно, – но от нового спазма перехватило дыхание.
Казалось, будто комок болезненно окаменевших внутренностей тянут наружу, силой проталкивая через ноющий, напряженный перешеек между брюшной полостью и грыжевым мешком.
Людмила хотела позвать мужа, но не сумела набрать в грудь воздуха.
Нутро ковырнули раскаленным прутом, горло обожгло желчью.
Кожаный бурдюк, обтянутый безразмерной сорочкой, зашевелился под ее пальцами. Это не были газы или перистальтика. Огромная грыжа дрожала, сотрясаемая чем-то, что ворочалось и пихалось внутри.
Простыню вдруг залило теплое. Давление исчезло, и на растопыренных дрожащих пальцах Людмилы повис обмякший склизкий лоскут.
Нечто влажное, размером с крупную кошку, скользнуло вниз, задев ее колени, перевалилось через лодыжки и шлепнулось на пол.
В этот самый момент боль прекратилась.
Той ночью она была уверена, что сходит с ума. Всего этого просто не могло быть в действительности.
С минуту Людмила пролежала неподвижно, уставившись широко распахнутыми глазами в темноту. Наконец ее руки медленно ощупали сначала живот, а потом влажный, скомканный подол сорочки.
Грыжи не было.
Это было невозможно, но она исчезла.
Еще некоторое время Людмила шарила по кровати вокруг своего живота, как будто содержимое грыжевого мешка можно было случайно обронить во сне. Как будто это было бы более нормальным, чем то, что происходило на самом деле.
Собравшись с силами, Людмила осторожно поднялась с кровати и включила свет. Она ожидала увидеть лужу крови – а как еще могло быть, если она разом лишилась половины внутренних органов? – но жидкая слизь, пропитавшая постель и подол сорочки, напоминала скорее розоватую сукровицу.
И дверь… Разве она не закрывала дверь перед сном?
В тот раз заставить себя заглянуть под сорочку Людмила не смогла. Просто прижала пухлую ладонь к складке между животом и бедром, где раньше была грыжа, и вышла из комнаты. Ей нужен был телефон, оставшийся в прихожей, в сумке. Нужна была скорая. Людмила понятия не имела, что можно сказать диспетчеру, но…
Ее внимание привлек свет, льющийся из-за приоткрытой двери в комнату свекрови. В полосе света, расчертившей надвое участок пола перед дверью, поблескивали какие-то влажные разводы. Вспомнился склизкий ком, скользнувший по ее ногам. Что бы это ни было, оно… Оно могло двигаться.
Глухой стук заставил Людмилу вздрогнуть. Звук раздался из старухиной комнаты. Разумеется, это могло быть что угодно. Свекровь часто не ложилась допоздна, читала или смотрела телевизор. В конце концов, она могла что-то уронить или…
Повисшая тишина была еще хуже, чем этот внезапный звук.
Людмила покосилась на мужа, мирно похрапывающего на своем диване. Это он должен был сейчас вызывать ей скорую, он должен был проверять, как там его мать! Сейчас она разбудит его и…
Ватные ноги сами понесли Людмилу вперед. Мимо спящего Лени, мимо оставленной в прихожей сумки с телефоном. Прямо в комнату свекрови. Босая ступня скользнула в сторону, наступив на тот след в пятне света. Покачнувшись, Людмила ухватилась за дверной косяк и неуклюже ввалилась в комнату.
Он сидел на груди у старухи.
Скользкий, изломанный, бледно-розовый – противного, почти телесного цвета. Кривые ручки упирались в старухины ключицы, горбатая, с гребнями позвонков спина переходила в длинный неровный хвост. Получеловечек-полуслизняк.
Свекровь, одетая в легкомысленную кружевную комбинацию, лежала на спине, откинувшись на высокую подушку. Голова с остатками седых волос была склонена набок, одеяло накинуто до пояса, правая рука безвольно свесилась с кровати. На полу под обмякшими пальцами лежала раскрытая книга.
Человечек обернулся. Кожа на его затылке и шее собралась влажными складками. Маленькое личико с провалом на месте носа сморщилось в оскале. Рот – ровная прорезь от уха до уха – был полон мелких игольчатых зубов. Рыбьи глаза не выражали ничего.
Старуха проснулась, когда крохотные пальчики впились в ее шею. Наверное, собиралась вскрикнуть, но не успела: вытянутая голова существа закупорила распахнутый рот. Потом толкнулась дальше. Глубже.
Людмила окаменела.
С трудом втягивая воздух в легкие, сминаемые разбушевавшимся сердцем, она продолжала держаться за дверной косяк и молча следила за происходящим. Поймала безумный взгляд выпученных глаз свекрови. Та что-то мычала и сучила ногами, запутавшимися в одеяле. Она пыталась схватить человечка-слизняка, но кисти в извилистых венах то и дело соскальзывали, будто она пыталась удержать в руках влажный кусок мыла.
Нужно было что-то сделать. Закричать. Разбудить Леню. Позвонить куда-нибудь.