— Пожалуй, отправлюсь домой. Судя по часам, жена уже должна была перестать сердиться. К тому же еще немного посижу здесь с вами — и таки выпью рюмку. И не одну.
Улыбнувшись, он кивнул и двинулся к выходу. Но перед тем как раствориться в толпе, застыл на миг, повернулся и проговорил:
— Прочтите «Грех».
А потом исчез. Миг спустя Рыбин подумал, уж не породило ли старика его воспаленное от нехватки спиртного сознание. И лишь вторая рюмка на стойке напоминала, что его собеседник был настоящим. Мгновение спустя бармен убрал и ее. А потом протер место, где та стояла, словно окончательно стерев следы этого человека и его странного рассказа, заставив Рыбина сомневаться в их реальности.
Рыбин сомневался в реальности мира внизу. Сомневался в том, что существует он сам. Что есть хоть что-то, кроме ревущей тьмы. Постепенно все, чем был мир вокруг, все, чем был он сам, истончилось, стерлось бесконечной бурей, вымерзло и выветрилось, превратив его в бестелесный призрак. Рыбин больше не чувствовал тепла — теплая одежда и пух спального мешка, казалось, вообще не согревали, а редкая кружка чая из растопленного на горелке снега походила на несколько глотков пустоты. Холода, впрочем, тоже не было, хотя снаружи, за хлещущей на ветру стенкой палатки, температура упала ниже минус двадцати. Не было почти ничего. Все стало воспоминанием о самом себе. Анина гибель казалась отголоском забытого сна. Сна во сне. Здесь, в этом неистово ревущем ничто, вымерзла даже скорбь.
Да что там гибель жены — даже смерть Синичкина, случившаяся позавчера, казалась ненастоящей. Просто шутка. Скоро он вернется как ни в чем не бывало. Рыбин уже видел его вчера, во мгле. С болтающейся безвольно, раздробленной при падении в трещину головой на сломанной шее, тот брел за остальной группой. Рыбин разделил свой дневной паек надвое и оставил половину на снегу — чтобы Синичкин подкрепился. Если, конечно, мертвецам нужно есть. Ему самому уже давно не хотелось.
Хотя кое-что оставалось. Рассудок. Болезненно трезвый без алкоголя и во всех смыслах холодный ход мыслей, едва слышно пощелкивающих в голове, как хорошо смазанные шестеренки. От запредельных нагрузок, холода и кислородного голодания ум словно лихорадило, и он снова и снова перебирал обстоятельства, загнавшие Рыбина в эту смертоносную пустоту, все события последних дней и странные действия Зуева, последовавшие за гибелью Синичкина.
А еще в голове постоянно сменяли друг друга, как слайды в старом проекторе, образы из той тибетской легенды — «Грех Намдэ Цэнпо». Перед выездом из Катманду Рыбин нашел ее в Интернете, скачал и читал на смартфоне вечерами, лежа в спальнике в дрожащей на свирепом ветру палатке.
Усталость была чудовищной, но одним из симптомов горной болезни было сочетание сонливости и бессонницы, так что времени для чтения хватало. К тому же «Грех» отлично усыплял — это была короткая история, но обильные описания одеяний героев вкупе с архаичным языком заставляли прорубать путь через текст с усилием, будто выдалбливая суть повествования ледорубом из древней льдины. «Грех» повествовал о властителе княжества по имени Намдэ Цэнпо, молодая жена которого умерла от чумы. Правитель впал в уныние, и лишь принесенные бродячим мудрецом известия о существовании далеко в горах загадочного места, бейюла, способного возвращать к жизни мертвых, вновь вдохнули в него жизнь. Мудрец рассказал князю о том, что во льдах скрыт некий «небесный дар» и он сможет получить обратно из мира мертвых любую душу, но лишь отдав три других взамен.
Придворные советники пришли в ужас, когда узнали о планах князя. Они пугали его демонами, злом, проклятиями… Увещевали личным запретом, наложенным патриархом Самбхава, объявившим эти земли бейюлом. Но князь был непреклонен. Взяв с собой отряд преданных воинов, он отправился в путь.
Месяцы спустя он вернулся. Никого из спутников с ним не было. Но была Доржи, его жена. Тогда придворные объявили ее исчадием ада и предали огню. Князь погиб, защищая воскресшую супругу.
— Читаешь «Грех Намдэ Цэнпо»? — спросил Зуев несколько дней назад, перекрикивая рев ветра, тормошившего палатку, как голодный зверь — добычу. Рыбин делил жилище с Зуевым, в другой палатке ночевали Ерин и француженка.
— Ты знаешь эту историю? — ответил Рыбин.
— Грустная байка, — сказал Зуев, глядя в дрожащий нейлоновый потолок. Его глаза едва заметно поблескивали в темноте отраженным светом телефонного экрана, как ледышки. Мрак, скрывавший все остальное, превратил Зуева в бесплотный фантом, в голос ледяной ночи. Лишь болезненное, сиплое дыхание напоминало Рыбину, что рядом с ним живой человек.
— Там и правда творятся чудеса, — вдруг прошептал Зуев. Ветер будто намеренно затих, позволив этому шепоту достичь ушей Рыбина. — Скоро сам увидишь.
— О чем ты? — ответил Рыбин, выключая смартфон и пряча его в спальник, чтобы не разрядился от мороза. — Откуда ты знаешь, что там?
Зуев не ответил. Как не отвечал и прежде, когда Рыбин или Ерин интересовались, почему, несмотря на бурю, застилавшую все вокруг непроницаемой пеленой, и вопреки бредовым показаниям сбесившихся навигаторов, он постоянно знал, куда идти, и уверенно вел их дальше. Зуев лишь молчал и слабо, тускло улыбался в ответ. Сейчас Рыбин видел только это холодное мерцание глаз в темноте, но все же почему-то знал — Зуев улыбается и теперь.
Впрочем, странное молчание руководителя группы было ерундой в сравнении с тем, что произошло с Синичкиным. Этот мощнейший альпинист с особой страстью к ледолазанью присоединился к Зуеву после того, как тот пообещал ему восхождения на причудливые сераки в Цирке Годеш. Когда три дня назад они перешли через перевал Душ и под ураганным ветром двинулись вдоль хребта, Синичкин шел во главе связки. Все они сильно устали, ураганный ветер и снег едва позволяли разглядеть идущего в полутора метрах впереди. Рыбин брел третьим, едва переставляя ноги, когда веревка резко натянулась, рванув его вперед. Рыбина развернуло, он рухнул на снег, рюкзак навалился сверху, выбив из легких разреженный воздух. Веревка тут же потащила его вперед, во мглу, где едва различимая тень Ерина с криком растворилась в белизне.
Многолетний опыт заставил руки без указаний истощенного, одуревшего от высоты мозга самостоятельно вонзить ледоруб в присыпанный снегом лед. Это замедлило, но не остановило сползание в невидимую бездну. Лишь когда Зуев сделал то же самое, они сумели остановиться и закрепиться.
Трещина была забита свежим снегом и оттого почти незаметна. Им удалось вытащить Ерина, оставшегося без рюкзака, а затем и Синичкина — сохранившего рюкзак, но лишившегося жизни. Шея ледолаза была сломана, в голове, с которой слетела каска, зияла чудовищная рана. При подъеме наверх голова безвольно болталась, как у китайского болванчика, окропляя кровью стены ледяного провала.
Гибель товарища повергла Рыбина и остальных в уныние. Но реакция Зуева оказалась куда более странной — он внезапно впал в настоящую панику, заметался по лагерю, наспех разбитому после трагедии на леднике, и принялся бормотать себе под нос что-то невнятное. Конечно, смерть была ужасным событием, но в горах это было привычным, рутинным ужасом — расщелины, камнепады, лавины и чудовищные высотные нагрузки уносили жизни множества альпинистов, и каждый знал кого-то, кто не вернулся с заснеженных вершин. Зуев не был исключением — к своему шестому десятку он лишился многих товарищей. Поэтому Рыбин списал неадекватность руководителя на обострившуюся горную болезнь. Она не давала покоя им всем, свирепствуя куда сильнее, чем ожидалось на такой высоте. Тошнота, головокружение, отсутствие аппетита и апатия сочетались с нарастающей сновидческой зыбкостью всего вокруг. Будто они уходили все глубже в какую-то запретную, закрытую на ремонт часть мира, которую еще не успели как следует обустроить, прорисовать, наполнить цветами и звуками.
Приступ паники у Зуева миновал, когда на закате, в темнеющей снежной мгле, показались неясные силуэты. Вскоре выяснилось, что это были трое французских альпинистов. Двое мужчин и девушка. Они двигались к перевалу и заблудились в пурге. Зуев указал им путь, и французы ушли, надеясь пройти еще немного до темноты. После их появления истерика Зуева сменилась угрюмой задумчивостью. Ерин предложил вернуться, но руководитель отказался.
— Он хотел бы, чтобы мы дошли, — пробормотал Зуев, устремив пустой взгляд вслед уходящим французам.
Рыбин не возражал. Он тоже хотел дойти. Хотел увидеть Аню, не думая о том, как это возможно. Увидеть хоть тень, отблеск, ледовый фантом. Как увидел один из спутников Харта в двадцать первом.
А еще он думал о Намдэ Цэнпо, который не только увидел.
Той ночью Рыбина, как обычно, разбудил переполненный мочевой пузырь — причина, выгонявшая любого на холод из теплого спальника, невзирая на холод и пургу. Зуева в палатке не было. Выбираясь из спального мешка, Рыбин коснулся спальника соседа. Мешок успел остыть.
Ботинки превратились в куски льда, в которые едва удалось воткнуть стопы. Снаружи Рыбин обнаружил, что буря утихла. Свежий снег искрился на палатках в свете звезд, казавшихся такими близкими — и одновременно чужими и холодными. Помочившись в снег, Рыбин повернулся к палатке и заметил в темноте дрожащее пятно света. Оно плыло над ледником, приближаясь к лагерю. Это было что-то огромное. Исполинский циклоп со светящимся глазом.
Лишь на расстоянии двух-трех шагов Рыбин понял, что это был Зуев. Он нес кого-то на плечах. Девушка. Длинные светлые волосы свисали вниз, скрывая лицо и едва не волочась по снегу. Волосы, покрытые снегом и кровью. Кровь забрызгала и большой смайлик на ее куртке, придав ему хищный, кровожадный облик.
— Я услышал… крики, — пробормотал, тяжело дыша, Зуев. Он торопился к палатке Ерина. Рыбин двинулся следом, неуклюже ковыляя в своих не до конца оттаявших ботинках. — Направился вниз, нашел их лагерь… Лавина. Все погибли, кроме нее.
Там, в полузабытом «внизу», Ерин был фельдшером и после беглого осмотра решил, что девушке ничего не угрожает. Она потеряла сознание от сильного удара по голове, но ссадина оказалась неглубокой. Они осторожно уложили ее в спальник Рыбина, вложив туда несколько химических грелок. Сам Рыбин остаток ночи провел, натянув на себя всю свою и зуевскую одежду — и все равно не сомкнув глаз от лютого, прогрызающего, проедающего себе путь к телу, как кислота, холода.