Утром стало ясно, что нужно возвращаться.
— Мы не сможем перейти перевал Душ. Не с ней, — покачал головой Зуев, кивнув на палатку Ерина. Пар из кружки в дрожащей руке застилал его лицо. Чахлое, едва пробивавшееся сквозь тучи солнце залило бескрайнее плато ледника тусклым, болезненным свечением. — Но мы можем спуститься через Цирк. В дне пути оттуда, на китайской стороне границы, есть глухая деревенька, где нам смогут помочь. А уже оттуда выберемся в цивилизацию.
Никто не возражал. Насилу позавтракав супом и шоколадом, они продолжили путь. Девушку по очереди тащили на импровизированной волокуше, сделанной из тента от палатки и треккинговых палок.
К полудню погода стала портиться. С каждым шагом реальность происходящего разжижалась, таяла. Поначалу Рыбину казалось, что ноги весят тонну каждая, и передвигать их было почти как переставлять вручную гранитные колонны. Но затем пришла странная, нездоровая легкость. Тогда он и увидел Синичкина — впервые после его смерти. Он шел за ними. Рыбин понял, что они ошиблись, — Синичкин был жив, но они бросили его там, в снегу. И теперь он пытался догнать их. Рыбин хотел сказать всем об этом, но словно разучился говорить. И не мог остановиться. Так что он продолжал идти, порой оглядываясь, чтобы увидеть во мгле темную фигуру. Иногда ему казалось, что он видел и других. Погибших французов. Древних воинов, спутников Намдэ Цэнпо.
Аню.
Они словно наблюдали за ними, смотрели представление из какой-то потусторонней ложи. Представление или состязание. Мертвые делали ставки, дойдут ли живые до цели.
Эта мысль заставила Рыбина рассмеяться, но вместо смеха из горла вырвалось хриплое карканье. Ветер вырвал его изо рта, заглушил, впитал в снег и унес прочь. А потом Рыбин расплакался. Ветер забрал и слезы. В голове метались мысли, как горящие люди в охваченном пожаром доме. Намдэ Цэнпо… Виктор Харт… Его странно знакомое лицо на старинной кинопленке…
— Все, что случилось, было не зря, — сказал Зуев ночью. Или днем? Рыбин уже не ощущал разницы. — Мы совсем близко. Утром ты получишь свою награду.
Рыбин улыбнулся. У него больше не было вопросов. Он хотел лишь тепла. Хоть крупицу тепла.
И Аню.
— Я не смогу идти дальше, — пробормотал Рыбин. Он сидел на рюкзаке у костра рядом с палаткой. У костра, которого не было. Он видел костер и чувствовал тепло, чувствовал его жар на коже и глубоко внутри. Но знал, что огня нет. Он сотворил его сам. Это было странное ощущение — словно он властелин мироздания, способный лепить пламя из снега, творить целые миры. Лишь одного он не мог — идти дальше.
— Дальше и не нужно, — ухмыльнулся Зуев. Лед вмерз в его бороду, в кожу, словно он сам был ледяной скульптурой. — Мы пришли.
Зуев повернулся и подошел к склону в десятке метров от лагеря. Рыбин последовал за ним.
Сначала Рыбин решил, что ему померещилось. Он протер перчаткой заиндевевшее стекло маски, но картина лишь прибавила в своей грандиозности.
Котловина, заполненная ледовыми столбами, была вытянутым овалом и походила на самый большой в мире стадион. На месте «арены» виднелось что-то черное. Проталина.
Ледовые башни искрились, переливались в утреннем солнце, их затейливые, невообразимых оттенков отсветы на склонах гор походили на блеск иных, неземных звезд. Сераков было так много, причудливо искаженных, выщербленных ветрами, зазубренных и ощетинившихся острыми осколками, что Цирк напоминал огромный ледяной лес.
— Цирк Годеш, — прошептал Зуев. Ветер теребил прядь его седых волос, выбившуюся из-под шапки. — Здесь нет смерти, Саша. Здесь сбываются мечты.
— Что ты, мать твою, несешь? — спросил Рыбин, чувствуя, как сквозь усталость, будто крик через толщу воды, пробивается злость. Ему осточертели все эти загадочные фразочки. Пользуясь минутным просветлением, он хотел было обрушиться на Зуева с вопросами — тот явно знал об этом месте куда больше, чем говорил, и даже не слишком усердствовал в сокрытии этого знания. Но прежде чем с обветренных губ Рыбина сорвалось хоть слово, Зуев повернулся и двинулся к лагерю.
— Пойдем. Соберем палатки и спустимся.
И тогда Рыбин понял, что там, внизу, он получит куда больше ответов, чем от Зуева. Спотыкаясь от слабости в ноющих ногах, он побрел к палатке собирать вещи.
Спуск был пологим, кошки отлично держали на плотном, искрящемся как глазурь фирне. Француженка утром пришла в себя и могла идти сама, опираясь на плечи Ерина и Рыбина. Она была бледной, легкой, будто призрак. Странно было чувствовать исходящее от нее лихорадочное тепло, пробивавшееся даже сквозь многослойную одежду. Тепло… Словно забытая, никак не обретающая четкость тень давнего воспоминания, мелькающая на самом краю памяти.
По пути вниз, следуя за Зуевым к растущим впереди серакам, они сбивчиво объяснили ей по-английски, что произошло с ней и ее спутниками. Девушка только прошептала, что помнит, как засыпала той ночью, и больше ничего. Но сказала, что они специально выбрали место вдалеке от лавиноопасного склона и не представляет, как такое могло произойти. Рыбин с Ериным лишь переглянулись, ответить им было нечего. Ведь их там не было.
Исполинские льдины на границе огромного лабиринта нависали над проходом и походили на врата древнего заброшенного города. Путники будто входили в ледовый грот; яркий, слепящий солнечный свет сменился приглушенным свечением — голубоватым, бирюзовым и еще множества оттенков, многие из которых Рыбин видел впервые. Ветер, не стихавший наверху, в Цирке сменился тишиной, быстро наполнившейся новыми, непривычными звуками. Рыбин начал слышать тяжелое, свистящее дыхание спутников и собственное, а еще звук шагов, эхом отражавшийся от ледяных глыб и вскоре наполнивший лабиринт шорохами и шелестом, словно вокруг таились, ползая в трещинах расколотых льдин, огромные змеи. Звуки постепенно слились в неясный вкрадчивый шепот. Он доносился со всех сторон, как будто зашептали их рваные, искаженные отражения, мелькавшие в изломанных, выщербленных льдинах, как в нагромождении битых зеркал.
Извилистый проход медленно уводил их вниз. Порой встречались развилки и боковые ответвления, где Зуев, решительно шагавший впереди, без раздумий выбирал направление. Рыбин решил, что он просто торопится пройти лабиринт насквозь и начать спуск в деревню, но не мог отделаться от старого ощущения, что руководитель группы хорошо знает, куда идти, и оказался здесь не впервые. В конце концов, все эти дни он… Он что? Что-то о кадрах из фильма Харта… И о пути, который знал Зуев. И о мертвых, вновь становившихся живыми… Вопросы вязли в болоте, которым стали мысли от истощения и недостатка кислорода.
Мысли Рыбина бестолково и вяло блуждали, сталкиваясь, как рыбы в переполненном аквариуме супермаркета, пока их движение не прервало какое-то новое, глубинное движение в одной из льдин. Он посмотрел туда, но увидел лишь вытянутое, скрюченное трехглавое чудище, созданное льдом из их с Ериным и француженки отражений.
Вот снова. На этот раз с другой стороны.
Ерин вскрикнул и замер, уронив руку девушки; та всем весом повисла на Рыбине, слабые ноги которого подкосились, и они упали на колени, будто преклоняясь перед открывшимся им чудом.
Во льду был человек. Старик. Обнаженный, он приближался, проступал из глубин льдины. Дряблая, сморщенная бледная плоть, лысый череп в темных пятнах, бездумный взгляд немигающих выпученных глаз — он походил на какую-то глубоководную рыбу, поднимавшуюся из толщи вод, куда никогда не проникали свет и тепло.
— Mon dieu [10]…— прошептала девушка; Рыбин почувствовал, как ее пальцы вцепились в его плечо. — Pepe [11]…
Старик приблизился вплотную к поверхности дня. Его рот резко, неумело раскрылся в подобии улыбки, обнажив серые беззубые десны. Он вытянул руку вперед и упер ладонь в лед. Пальцы расползлись в стороны безвольно, как щупальца дохлого осьминога.
— Pepe… — повторила француженка, стянув зубами перчатку и протянув руку навстречу. Она приложила ладонь к бугристой ледяной глади, где в холодной синеве подрагивало что-то похожее на старого человека.
— Tu es chaud [12]…— пробормотала она, и Рыбин увидел блеск слез в ее глазах. — Chaud…
А потом старик что-то сказал. Сквозь лед не донеслось ни звука, но Рыбин заметил, как двигались его губы, когда он приложил их ко льду в подобии поцелуя. Двигались, подергиваясь неестественно, как две налитые кровью пиявки. Француженка вздрогнула и отшатнулась, отдернув руку, словно лед стал обжигающе горячим.
— No… Pepe, no… — затрясла она головой.
Старик повторил свое немое послание, и девушка заплакала.
Рыбин вдруг заметил кое-что еще и вмиг позабыл о девушке и ледяном старике. Из льдины по другую сторону прохода надвигался другой силуэт. И еще до того как черты прояснились, стали четкими, он уже узнал их — узнал тело, каждый изгиб, каждую впадину и выпуклость которого знал наизусть. Это была Аня. Она шла к нему.
— Ты… Аня, ты… — только и мог лепетать Рыбин, когда жена, нагая и почти белая, словно плывущая в ледовой лазури, подошла совсем близко. На ее лице царила отрешенность, водянистые глаза смотрели в пустоту… и вдруг резко уставились на него, вонзили в Рыбина холодный, мутный взгляд, сквозь который едва проступало какое-то подрагивание, копошение, заставившее Рыбина подумать о муравьях, поедающих тушу мертвого зверя.
Она протянула руку, он вытянул свою. Ощутил ее тепло сквозь намокший лед. Она была там. Была настоящей.
— Аня… Мне так… Так… — забормотал Рыбин, не зная, как это возможно, во что верить, не отличая уже реальность от бреда, от высотных галлюцинаций, не отличая явь от сна — и не желая отличать, пока она здесь, такая близкая, такая теплая, и между ними лишь тонкий, тончайший слой льда…
Повинуясь внезапному порыву, он отстегнул ледоруб от рюкзака и с размаху вонзил острие в лед. Кусочек мутноватой лазури откололся, а с ним — часть Аниного лица: глаз, бровь, кусочек рта и носа… Упав россыпью осколков под ноги Рыбина, они спазматически задрожали, как отброшенный ящерицей хвост.