Кто-то из операторов на станции додумался включить обводную линию и перебросить поток сразу в реку. Вода ушла, но люди пострадали. Начальнику очистных, считай, повезло — он погиб, а то бы затаскали по судам.
Макс сморгнул. Под веками вспыхнула картина: фигура на фоне светлеющего неба, раскинув руки, падает вниз…
Он потыкал кнопки кофейного автомата. Выставил максимальное количество сахара — с недавних пор он терпеть не мог горечь.
Кофейный автомат заурчал, выплюнул в стаканчик горячую жидкость. Макс посмаковал сладость на языке, в горле. Глотнул еще — и закашлялся. Потому что открыл глаза.
В пластиковом стаканчике плавала белесая пенка, закручиваясь в центре в водоворот: знакомый темный смерчик.
Рука дрогнула. Пальцы оцепенели.
— Максим, график продаж падает. А вы кофе распиваете!
Макс поднял взгляд.
Директор смотрел в упор, поджав губы. Свет блестел на лысеющей макушке.
— Вышел на минуту, — пробормотал Макс.
Горячий кофе растекся в желудке. Жар от него пробежал по телу, к ногам и вверх по позвоночнику. Затылок щекотно закололо.
Макс посмотрел на директора. Встряхнуть бы его за грудки, за лацканы дорогого пиджака — впечатать лысой головой в стену. А лучше — в решетку. Вжать лицом в прутья, чтобы мутная пена залилась в оскаленный рот, бензиновая пленка покрыла щеки. Чтобы он задыхался. Чтобы умолял, а вода заливалась в уши.
— Отчет мне на стол через час! — хлестнул голос.
— Да, я сделаю, — заторможенно ответил Макс.
Если подкараулить директора вечером возле всегда пустынного сквера, то все реально. Рядом как раз колодец, в котором постоянно шумит вода. Поднять крышку — пара минут, с его-то опытом на очистных.
Прихлебывая кофе, Макс пошел к рабочему месту. Он больше не замечал, как вихрятся темные водовороты в стаканчике, поставленном на стол.
Оксана РоссаКровавик-камень
— Сыно-оче-ек! Кровинушка-а!
Полукрики-полустоны черными взъерошенными птицами метались по комнате. И всем было не по себе от чудовищной скорби, что заполонила скромно обставленный домик, вытеснив все светлое, что когда-то происходило в нем. Но надо было смиренно стоять у гроба с распластавшейся рядом женщиной. Невольно впитывать ее боль, мечтая о глотке свежего воздуха. Стараться не смотреть на лицо и шею умершего, изуродованные настолько, что их так и не удалось толком привести в порядок. Получилось лишь прикрыть сосновыми лапами содранную до кости половину лица да спрятать под воротом рубашки дыру на шее размером с кулак.
Зверь порвал? Или лихой человек постарался? Нашедшие Бориса Лисина на опушке Криволесья — и как добрался дотуда с такими-то ранами — твердили, что и то и другое. Лицо умершего сточили зубы, да, но не звериные, а человечьи. И кусок из шеи они же вырвали.
Поверить в это было бы невозможно, если бы не Криволесье…
Слухи — один другого страшнее — скользкими червями ползли по Овражино, оставляя после себя липкий душный след, от которого хотелось бежать куда глаза глядят. Так же как и из этой пропитанной тоскливым ужасом комнаты.
Но надо было ждать, оказывая поддержку — мучительную для присутствующих и бессмысленную для убитой горем матери. Рано или поздно боль притупится — жизнь возьмет свое. А пока надо было ждать…
Гудела стиралка. Из кухни доносилось натужное кряхтенье — старый холодильник с возрастом стал шумным, словно глуховатый дед.
Как Сашка раньше не замечал этих раздражающих звуков? Наверное потому, что они с братом вечно шумели сами — слушали музыку, по-дурацки орали в караоке, телик смотрели. Но все эти звуки исчезли вместе с Пашкой…
Жалобно, словно больной котенок, скрипнула дверь.
— Ты решил насчет поездки? — Мама устало прислонилась к косяку.
Сашка не повернулся на голос. Зачем? Она на него и не посмотрит — как всегда, в последний год ее взгляд при разговоре с единственным теперь сыном сразу устремлялся куда-то вдаль. Хотелось бы Сашке знать, о чем она в это время думает. Как ругалась на сыновей за шум и разбросанные вещи? Как за месяц до Пашкиного исчезновения отходила его мокрым полотенцем за то, что не пришел ночевать?
— К тете Вале или в деревню?
Голос ее — тихий, бесцветный — едва достигал Сашкиного сознания. Выбор до смешного невелик, как между казнью и пожизненным. Тетя Валя сюсюканьем сведет его с ума. А в деревне…
Сашка провел пальцем по столу, оставляя дорожку из пыли, крошек и Белкиных шерстинок. Попытался сосредоточиться на вопросе, чтобы он не растворился в звенящей пустоте, что наполняла его голову. Так же как растворялись голоса учителей и школьные задания. Ах да, деревня…
Там хорошо — речка, рыбалка, посиделки до утра, малина с куста, яблоки десяти сортов.
Но без Пашки все теряло смысл. Кто подстрахует на речке? С кем делиться сладкой малиной? Дразнить Веньку Мухомора, чтобы после с хохотом увертываться от хлестких ударов пастушьего кнута?
— Ну так что? — В мамином голосе, словно молодая трава сквозь холодную землю, пробивалось раздражение. Сашка вздохнул — никуда бы не поехал, так ведь сама наотрез отказалась оставлять его одного на время командировки. Буркнул еле слышно:
— В деревню.
Мама отрешенно кивнула, вышла молча. С подоконника спрыгнула Белка, забралась к Сашке на колени, потерлась о руку курносой мордочкой. Он машинально погладил ее. Что ж, как-то придется вытерпеть эти два месяца.
К вечеру они были в Овражино. Деревня встретила печным ароматом топящихся бань. Суббота — все моются. Даром что в каждом втором доме теперь ванная. Баня — это святое.
Дед Иван ждал у калитки — высокий, прямой и крепкий как столетний дуб. Гонял меж частыми белыми зубами спичку. Волосы — темные, с легким налетом седины. На открытых предплечьях бугрились мышцы. И не скажешь, что деду за семьдесят. За последний десяток лет он даже будто помолодел. В Сашкиной школе сорокалетний физрук выглядел хуже.
— Здравствуй, Наталья, — прогудел дед и перевел взгляд на внука, — здорово, Сашок!
Мама ответила вялой улыбкой, искоса оглядела свекра. У его ног крутилась серая кошка. Заметив в Сашкиных руках переноску с настороженно замершей Белкой, подошла ближе и любопытно привстала. Под гладкой шерстью обрисовался тугой живот.
— Муха опять брюхатая, — вскользь заметила мама. — Куда котят девать будете?
Дед перебросил спичку из одного угла рта в другой.
— Раздадим помаленьку, — протянул узловатую руку, забирая сумки. — Ну что, Сашок? Готов к сезону?
Наклонился, неумело облапив его свободной рукой. Сашка поморщился — этого еще не хватало. Несвойственная деду нежность умиляла и бесила одновременно. Да еще пахнуло чем-то солоноватым, с примесью сладости, словно бы горстью металлических монет, что долго держали в потном кулаке. Сашка скосил глаза — на вороте дедовой майки темнели пятна.
— Хорь попался, я его лопатой угомонил, — подмигнул дед, — замарался чутка. Идемте, Лида уж вся исхлопоталась.
Во дворе пахло скошенной травой и распаренным березовым веником, в доме — свежей выпечкой, картошкой с мясом, оконной геранью и дегтярным мылом. Сашка поставил в сенях кошачий туалет и переноску — пусть Белка осматривается. На широком, как по заказу, подоконнике примостил лежанку, под окно — стойку с мисками.
— Это скотине столько чести? — насмешливо, хоть и беззлобно осведомился дед.
Сашка промолчал — для деревенских любая животина просто скотина и не более.
— Да пусть возится. — Мама мимоходом взъерошила ему волосы, и он едва удержался, чтобы не увернуться из-под мягкой, пахнущей цветочными духами руки. Дед хмыкнул и вошел в кухню.
Бабушка — низенькая, полноватая, с забранными в пучок волосами — стояла у плиты. Услышав вошедших, оглянулась и, на ходу вытирая ладони о фартук, поспешила навстречу.
Сашка покорно вынес порцию душных объятий и с облегчением плюхнулся за стол. Мама была терпеливей. А может, и впрямь соскучилась.
Дед переоделся в чистую рубаху, достал початую бутылку водки, плеснул по стопкам.
— Да погоди, на стол соберу, — заругалась бабушка.
— Собирай, кто неволит, — отмахнулся дед и повернулся к внуку: — Давай, Сашок, садись ближе, погутарим.
Пока Сашка пересказывал небогатый событиями, о которых уместно упомянуть за семейным столом, учебный год, бабушка с мамой накрыли стол.
— Оставь мальчишку, — шикнула Лидия на деда. — Пусть покушает. Устал с дороги.
И хоть Сашка и не устал, все же с удовольствием уписал две тарелки тушеной картошки. Бабушка готовила вкусно — с зеленью, с чесноком прямо с огорода. Дожевывая, потянулся к пирогу с грибами, но тут она все испортила.
— Миленький. — Бабушка уперла подбородок в сложенные домиком ладони. — Кушает за себя и за Пашеньку, царствие ему небесное…
Сашка чуть не подавился.
— Спасибо… — пробормотал он, поднимаясь, — я пойду.
— На здоровье, золотой. — Бабуля и не заметила перемены настроения внука. Мама смотрела в окно пустым взглядом. Только дед ощупал Сашку внимательными глазами.
Выходя, Сашка услышал, как мама всхлипнула, и поспешно отсек дверью все эти сопли-слезы. Да Пашка бы ржал как сумасшедший, если б увидел, что он тут нюни распускает.
Соскучившаяся Белка робко мяукнула. Сашка сел на корточки, почесал пушистую мордочку через дверцу.
— Выпустил бы. — В сени вышел дед. Голос у него был что полевой ветер — насыщенный, терпкий, будящий воспоминания. Противясь им, Сашка внутренне сжался, пытаясь отстраниться.
— А Муха обидит?
В кухне засвистел чайник. Там же еще пирожки с прошлогодней засахаренной брусникой, подумалось Сашке. Вспомнились большие корзины крупных, пронизанных солнцем и пахнущих лесом рубиновых бусин. Почти полная его и та, что с верхом, — Пашкина. Брат всегда был шустрее, смелее. Сашка закусил губу — как он ни старался, воспоминания рвались сквозь выставленный заслон…
— Муха у нас что валенок. Да и в дом мы ее не пускаем, — успокоил дед. — Выпускай.