Тот день, когда жизнь Ивана бесповоротно изменилась, начался как обычно.
Зная, что ему предстоит долгий путь, он встал спозаранку. Подкинул в остывший котел дров, собрал съестной припас на день, сменную обувь и нательное белье. Взял в сенях топор и пятиметровый кожаный кирам и затемно вышел из дома.
Весна того года выдалась ранней и сырой. В начале марта уже частили дожди, за считаные дни превратив снежное одеяло в рваную ветошь. Тусклое солнце каждый день сонно оглядывало мир, явно не понимая, для чего его разбудили так рано. По деревенским улицам текли потоки мутной снеговой жижи.
Иван шел ходко — когда солнце позолотило макушки сосен, было пройдено не меньше половины пути. Остановившись в приметном месте, он отыскал взглядом гостеприимное бревно, на котором уже не раз перекусывал. Присев, вынул из рюкзака бутерброд с салом, термос и, умостив все на коленях, кинул взгляд вперед.
Криволесье… Странная, необитаемая часть леса. Если тут кто и жил, так разве что навки да лешие.
Иван неспешно жевал белоснежные, с тонкими розоватыми прожилками ломтики, изредка поглядывая на причудливую стену деревьев. Закрученные в жутковатые спирали, они клонились в разные стороны, словно неведомая сила закружила их, свела с ума да так и бросила.
Одни верили, что причина этого — скрывающееся в глубине Криволесья древнее капище, по сей день не утратившее темной силы. Другие утверждали, что виной тому залежи железной руды.
Лет сорок назад здесь даже собирались начать добычу гематита. Взялись рыть карьер да отчего-то бросили. Поговаривали, что жила кровавик-камня, как в народе называли гематит, оказалась блуждающей.
Рыхлая почва и близость торфяников сделали свое дело — карьер продолжил разрушаться. По весне ржаво-красная талая вода наполняла его, размывая склоны. С каждым годом он расползался вширь, словно запущенный ожог с некрозом. Раскисшая земля не удерживала корни деревьев, и кривые сосны падали одна за другой. Новоявленный овраг был полон их безжизненных изломанных тел.
Местная легенда гласила, что сделанная из такого дерева кукла с вживленным в грудь кровавик-камнем может забрать душу. Иван смеялся над подобными суевериями. Мертвых кукол он не встречал, а вот с людской подлостью сталкивался предостаточно. И ни в какой кровавик-камень не верил — если сердце с гнильцой, то оно себя проявит безо всякой там магии.
Перекусив, Иван поднялся. Взглянул на наручный гирокомпас — магнитный здесь не работал, как сбоили часы и напрочь разряжался телефон. А без компаса можно было часами ходить по кругу. Солнце не помогало — время тут чудило: могло скакнуть или замедлиться, и то, что ты считал рассветом, на деле оказывалось закатом.
Заблудишься — помочь будет некому. Местные сюда не совались — к чему? Криволесье ничего не родило. Редкие настырные туристы, жаждущие эффектных снимков, пропадали без вести. Звери и птицы обходили Криволесье стороной. Лишь злые дикие пчелы, словно поняв, что здесь можно не бояться врагов — ни медведей, ни куниц — облюбовали это место.
Иван шел, глядя под ноги. Подтаивающий снег опадал, словно взбитые яичные белки, обнажая склоны гигантского оврага. Не заметишь края — скатишься в полную снежной каши ямищу.
Когда Иван добрался до подновленного в прошлом году мостка, оказалось, что тот сполз с подмытого склона. А ведь оставлял в запасе добрые полтора метра…
— Чертова водороина… — Иван оглянулся, подыскивая подходящую валежину, как вдруг сбоку раздался глухой хлопок, переросший в стонущий гул, и одна из растущих на краю оврага сосен накренилась, взрыв корнями рыхлую землю.
От рухнувшего ствола в воздух взвились клубы снежной пыли. Словно в агонии, подрагивали торчащие из оврага корни. А вывернувшийся пласт земли обнажил яму глубиной в три человеческих роста…
Иван вытянул шею. Упавшая сосна не могла утащить за собой столько земли. Значит, где-то под ней скрывалась полость… А потом земля плавно колыхнулась, и почва ушла у него из-под ног. Лес кувыркнулся, небо с землей поменялись местами. Пронзительно хохотали навки. Падая, Иван видел лишь головокружительный танец беснующихся деревянных тел…
Он очнулся от боли в спине и затылке. Глаза не видели, и разум сжался от ужаса — ослеп! Но по проступившим размытым силуэтам стен и обломанных корней он понял, что просто очутился в темноте. Темнота пахла сыростью. А сквозь сырость тянулась тончайшая струйка гниловато-приторного запаха.
Противно до одури кружилась голова. Шапки не было. Иван коснулся затылка, и на руке осталось липкое влажное пятно. Пошевелил ногами и с облегчением выдохнул — ноги слушались. Из глубины пещеры донеслось глухое ворчанье. Спину продрал мороз — а если медведь? Невероятно, но если?
Иван пошарил вокруг — вдруг отыщется топор, — но под руку попадались лишь комья земли. Оскальзываясь, он с трудом поднялся и двинулся вперед, пытаясь определить, где выход. Оступившись, взмахнул руками и зацепил что-то гибкое, свисающее сверху. Посыпалась земля — Иван метнулся в сторону, уходя из-под града валунов. Вместе с ними в пещеру съехал и ствол поваленной сосны.
Когда пыль осела, Иван осмотрелся. Упавшее дерево, почти закрывая собою просвет, лежало наклонно, макушкой упираясь в землю, корнями стремясь в небо. Но едва Иван принялся карабкаться по нему, снаружи раздалось натужное гудение, и еще одна сосна, горестно трепеща ветвями, рухнула вниз. Пещера заходила ходуном — сыпались комья земли, ворочался пол. Внизу что-то хрипело, боясь упустить добычу. Сорвавшись с ненадежного насеста, Иван полетел прямо туда, где его ждало нечто…
Запах гнили перекрыл дыхание. Он ударился головой, почувствовал, как корни и ветки секут кожу. Ноги провалились во что-то жесткое и податливое одновременно.
Он едва не задохнулся — рот и нос были полны земли. Иван кашлял долго и надрывно, едва не выхаркав легкие. После лежал в изнеможении, пока боль в пояснице и вывернутых ногах не стала невыносимой.
Он все пытался умоститься на рассыпающихся комьях земли, как вдруг в полумраке проступило темное широкоскулое лицо. Надвинулось, обдав звериным дыханием. Прикрытые тяжелыми набрякшими веками глаза сочились злобой и холодным интересом. Простреливший спину приступом радикулита испуг отпустил, стек вниз холодными липкими волнами, оставив после себя промокшие от пота подмышки — лицо не принадлежало человеку.
Это был идол. Гнилая колода с грубо вырезанным лицом. Порождение безумия леса или дело человеческих рук?
Мощный лоб завершался лысой макушкой. Под короткими выпуклыми дугами, имитирующими кустистые брови, темнели глазные впадины. Длинный прямой, словно лезвие ножа, нос упирался в толстые брезгливо выпяченные губы. Тяжелый подбородок завершал надменную маску.
Весь день Иван пытался освободиться. Сумел выдернуть левую ногу, но правая застряла намертво. Лодыжка горела огнем. Что-то — сплетение корней, кривой сук — держало ее.
Иван тянул ногу изо всех сил, пытался распутать невидимые узлы — бесполезно. Идол наблюдал. Насмехался.
Смотреть в ответ было невыносимо. И сил уже не было. Иван откинулся на спину и уставился в едва видимое меж стволов и веток серое небо. Начало моросить. Капли — холодные, мелкие — густо сыпались вниз. Иван облизал губы. Подставил под пахнущий хвоей дождь ладони, поочередно слизывая влагу то с одной, то другой. С водой в рот попадала земля. Скрипела на зубах.
Изнемогающий, промокший и замерзший, он то и дело проваливался в болезненный сон…
…Заканчивался второй день. Поясницу немного отпустило, зато лодыжка распухла еще больше. Лихорадило. Может начаться гангрена, меланхолично думал Иван, безотрывно глядя в тусклое небо. Иногда сквозь апатию прорывалась паника, и он начинал метаться, словно пойманный в капкан зверь, в безуспешных попытках вырваться на свободу.
Идол не отпускал. Смотрел, ухмылялся.
Чувствуя, что снова отключается, Иван взвыл и прокусил большой палец. Боль, что должна была быть острой, показалась далекой и бесцветной, как уплывающий туман, однако взбодрила его. По подбородку, щекоча, потекла кровь. Сквозь узкую прореху меж туч слабо блеснуло солнце, отразилось от черно-стальных и вишневых пластов. Нашлась-таки блуждающая жила кровавик-камня!
Глаза идола алчно вспыхнули. Губы жадно приоткрылись… Иван оскалился.
— Кровушки захотел? — ерничая, он скрутил кукиш. Деревянное лицо дрогнуло, напряглось в предвкушении. — На-ка выкуси! — Иван зло ткнул идола в лицо.
Древесина чавкнула, расползлась сгнившим картофелем. Иван запоздало отшатнулся, но тело повлекло вперед. Теперь застряла и рука.
Кровавик-камень в груди куклы из мертвого дерева может забрать человеческую душу.
— Лучше болячки мои забери! — содрогнувшись, рявкнул он взирающей на него намалеванной харе. И внутри колоды что-то коснулось пальца — мягкое и слабое, будто толстый червь. И тут же вцепилось, засасывая. Иван завопил. Он извивался в попытках освободиться и в какой-то момент понял, что его не держат.
Постанывая, торопливо отполз в сторону. Идол наблюдал за ним. Прежде блеклые глаза блестели, рот кривился в сытой усмешке. Иван затравленно смотрел на него, понимая, что он вовсе не вырвался. Его отпустили.
Он закрыл глаза, и быстрый горячечный сон сморил его. Проснулся насквозь мокрым от пота. Зато ничего не болело. Отлежался, подумал он и боязливо глянул на идола. Тот стоял на прежнем месте. Сыто поблескивали под полуопущенными веками глаза. Еще недавно сплошь гнилая древесина приобрела приятный здоровый оттенок.
— Нажрался, да? — не скрывая отвращения, пробормотал Иван. — Ну, будь здоров, тварь. А мне пора.
И принялся карабкаться наверх.
— Возвращайся… — беззвучно напутствовал идол.
Конечно, возвращаться он не собирался. Добраться поскорее до дома и забыть, забыть напрочь жуткое происшествие. Но на третьи сутки, встав ночью по нужде, Иван почувствовал, что недавно пострадавшая нога кажется ватной. Он закатал штанину и обомлел — ссадины на лодыжке превратились в черные гангренозные пятна. Нога казалась набухшей, словно пропитанная водой губка. Иван осторожно коснулся пятна и едва сдержал крик — в месте прикосновения кожа лопнула. Из трещины густо сочилась сукровица, застывая бугристыми восковыми потеками.