бы другим. Деретесь красиво, пан Псарь оценит. Но сделайте милость: сдавайтесь сами. Вы должны хозяину за Яцека, и видится мне, что два лжеинока за годик-другой смогут окупить его затраты. Поэтому, дорогой мой «монах», это и в ваших интересах.
— Милые люди, вынужден вам отказать. Также предупреждаю: если кто-то из вас будет излишне настойчив, у пана Корбутовича появится второй рот — поперек шеи.
— Да и хер с ним, режь!
Корчмарь, до сей поры бормотавший себе что-то под нос, вдруг оживляется. Он громко крякает и начинает тяжело дышать.
— Ние можна! Ние можна! Пять детей у пана, пять! Жена не тянет. Инок отпускает пана Корбутовича, пожалуйста! Пан Корбутович умоляет!
Что ж, выбор невелик. Короткий взмах — вжик! — податливая плоть разъезжается под острой сталью. Пан Корбутович хрипит и хватается за перерезанное горло, безуспешно пытаясь остановить кровь. Я пинаю тело к единственному входу за стойку (понтигалы точно не будут прыгать через нее), в мою сторону летит протазан, но копье, предназначенное для рукопашной схватки, в полете слишком медленно, увернуться не составляет труда. Я пячусь к окну, прыгаю спиной вперед и выбиваю стекло. Слава удаче!
«Брат Пустельга! — слышу я крики брошенного на произвол брата. — Брат Пустельга!»
Теперь это его проблемы. Кодекс говорит, что, если ситуация требует, — лучше бежать и выжить, чем попытаться спасти и погибнуть. Это как раз тот случай. Ни в коем случае нельзя опаздывать на епитимью!
День сегодня поганый, но я жив, в рукавной петле покоится нож, а это уже немало.
— Простите, пани, но мы не можем его взять. Сами поглядите, — плешивый носатый монах жестом обводит толпу чумазых ребятишек. — Еще один рот, а времена, прости нас Господь, сами знаете какие.
Мать, даже будучи истощенной до предела, выглядит крепче монаха. Кажется, она давит на него самим своим ширококостным крестьянским естеством. Тем не менее — монах умудряется смотреть на нее свысока, проигрывая в росте.
Мать сдается, она падает на колени перед этим странным человеком, она складывает руки в умоляющем жесте, хватает монаха за пояс.
— Но мой кузен говорил, что вы возьмете его! Мы же договорились… Пожалуйста, отец, умоляю… Так у него будет хоть какой-то шанс. Если он останется здесь, его ждет гибель.
— Ваш кузен, несомненно, уважаемый человек, с ним всегда было приятно поторговать, но… Доля странствующих монахов нелегка: ваш сын может умереть во время перехода через горы, его могут утащить дикие звери ночью, он может подхватить брюшную болезнь. И потом: служба Господу — сама по себе труд, очень тяжелый труд…
— Пожалуйста, хотя бы шанс, всего один шанс…
Я смотрю на отца, на этот живой скелет, обтянутый кожей землистого цвета. На руках у него спит моя сестра — истощенная кукла с большими синими глазами. Она сосет тряпичный узелок, а в нем крошево из хряпы. Я завидую! Я тоже хочу хряпу!
— Иди, сынок. — Отец легонечко толкает меня в спину; мать почему-то плачет, отвернувшись от нас. — Тебя ждут.
— Мама? — шепчу я одними губами. Чувство досады и страх качают меня на волнах отчаяния. Неужели отец не видит, что эти люди гуртуют детей как овец? Почему мать не смотрит на меня? — МАМА!
Монах с неожиданной силой дергает меня за рукав, это действует отрезвляюще — будто окатили холодной водой. Словно волны утлую лодочку, меня с разных сторон обступают мальчишки. Я смотрю в их суровые лица и вижу одну лишь усталость. Кажется, сегодня кончилось детство.
Верста за верстой, лига за лигой: мы брели под палящим солнцем, нас до нитки промочил неистовый летний дождь, немилосердный ветер высушил наши слезы. Мы шли, не зная куда, а наш проводник, велевший называть его Игуменом, кажется, единственный знал, где эта дорога должна закончиться. Мы были послушными, потому что хотели жить. Один из мальчишек, который все порывался сбежать, получил кнута от одного из двух братьев-монахов, что собирали нас в тесное стадо.
— Переборщил, Пустельга, — крикнул Игумен. — Он и полверсты теперь не пройдет. Прояви милосердие!
Человек, которого назвали Пустельгой, послушно кивнул и этим же кнутом принялся душить раненого строптивца. Мальчишка сопротивлялся изо всех сил: он мелко семенил ножками, хватался тоненькими пальчиками за петлю, смешно дергался и хрипел. И все же тощий Пустельга был достаточно силен и проворен, чтобы закончить это представление в считаные мгновения.
Нам было страшно, но клянусь — никто из нас не посмел отвести взгляда. Каждый понимал, что мог бы оказаться на месте этого горластого мальчугана.
Братья заставили нас тащить труп, как мы думали — хоронить. Не было никаких носилок, куска ткани или даже шестов, чтобы облегчить ношу. Мы передавали холодеющее тело друг другу, и его тяжесть подарила нам смирение.
К вечерней заре мы вышли на окраину леса, и Игумен велел копать. С собой у братьев не было лопат, поэтому копали руками, но, хвала Небу, неглубоко. После мы наломали валежника и сбросили его в свежевырытую яму.
Один из Пустельг достал из кисета огниво и с помощью трута запалил костер. От огня стало уютно, потянуло спать, однако же испытания наши на сегодня не окончились. Теперь мы поняли, зачем на самом деле тащили труп.
Братья аккуратно уложили мертвого мальчишку в яму и старательно, чтобы не потерять жар, закопали его в угли. Аппетитно потянуло жареным мясом, наши животы заурчали хором.
Мне достались, пожалуй, самые несъедобные части: кисть руки и кусочек позвоночника с налипшими ошметками мяса. Все посчитали мою долю справедливой, потому что я позже других попал в стадо. Хотелось возмутиться, заявить, что за последние четыре дня я съел только маленький сухарик, что выдавал нам Игумен, и что до этого мать с отцом лишь единожды дали мне лист вареной хряпы. Но я не решился, боялся, что отберут и это жесткое, соленое, недожаренное мясо. Я прекрасно понимал, что ем труп своего вчерашнего товарища по несчастью. Но ужасно хотелось жить! Мать (тяжело было думать о ее предательстве без слез) что-то говорила про шанс? Что ж, я не должен его упустить! Я должен выжить всем назло. Но, если будет другая еда, клянусь, я больше не притронусь к мясу!
Суглинок Великой равнины за день сильно нагревался, а остывал лишь к утру. Игумен запел песню на неизвестном нам языке, а братья Пустельги проверяли — спим ли мы. Впервые за много дней я был почти сыт, земля приятно грела; сон настиг мгновенно.
Епитимьи лжеиноков похожи на исполнительные повеления иных монашеских орденов, но только у нас исход почти всегда один: убийство во славу Серой радуги. Жертвой может быть знатный воин, как-то насоливший Игумену, влиятельный землевладелец, слишком близко подступивший к нашим тайным убежищам, это может быть любой другой человек, которому не посчастливилось перейти дорожку ордену.
Хочется спать, усталость сосет соки из моих мускулов, но я умею терпеть. Если не умеешь терпеть — ты не Пустельга.
Игумен благословил меня на убийство Густава Пацека, купца старшей гильдии. Пан Пацек — честный человек, ему не повезло лишь в одном: торговать с врагами ордена. Броня и оружие для Срэбрянцева ландмейстерства — его личная ответственность. И он поплатится, клянусь Серой радугой. Я лучший брат среди прочих; на епитимье со мной будут еще два брата. Мы последние из Пустельг. Смена из Рябинников еще не подросла и не напиталась кровью, но это ничего: их сейчас шесть десятков. В нашем выводке было в два раза меньше, и, если повезет, через пару лет у ордена будет десяток смертоносных и безжалостных стервятников.
Купец построил себе настоящую крепость на скале; отдал целое состояние, чтобы сделать свою жизнь неприступной тайной. Но у нашего Игумена тоже водятся деньги, а они открывают любые двери.
— Брат Пустельга! — окликает меня хриплый баритон. Рослый монах, косая сажень в плечах. Он стоит, подбоченившись в тени разлапистой голубой ели. Он необычайно смугл, и в моменты, когда он отворачивается от солнца, кажется, что в глубине капюшона его монашеской робы клубится первородная тьма. И эта тьма зубасто улыбается.
— Брат… Рад тебя видеть. — Я отвешиваю поклон.
— Вас должно быть двое.
— Должно быть, — соглашаюсь я. — Но на нашем пути встретились понтигалы. Брат Пустельга пожертвовал собой, чтобы хотя бы один из нас смог совершить эту епитимью!
— Достойно! Его смерть была не напрасна. Нас двое, а это в два раза лучше, чем епитимья в одиночестве.
— Твоя правда, брат. Но… Вас тоже должно быть двое! Где твой спутник?
— Утонул в болоте. Ты знаешь, что велит Кодекс на этот случай.
Нас осталось двое… Мы последние, а пополнение еще не подоспело. Надеюсь, что у Игумена есть на примете парочка талантливых Рябинников, которым стоило бы сменить оперение раньше срока.
Брат молча показывает мне карту. Игумен щедро заплатил другим лжеинокам — ордену Чумных кротов, чтобы те прокопали тоннель. Из него мы попадем к отхожим ямам темницы. Почти половина версты под землей, весь путь ползти в нечистотах: что ж, если это единственный путь — так тому и быть.
Слава небесам, тоннель оказывается не таким низким, как можно было предположить: можно идти, согнувшись, но все же идти. Я ожидал большей грязи: холодный подземный ручей приносит застоявшуюся вонь дерьма и мочи, но под ногами всего лишь вода. Я судорожно вспоминаю, как прятался в деревенском сортире на одной из прошлых епитимий: меня искали рыцари, но так и не нашли. В тот день дерьмо я выковыривал даже из ушей.
— Долго еще? — спрашиваю я у брата.
— Осталось чуть-чуть, еще пара поворотов — и мы будем на месте.
Я иду позади, брат в вытянутой руке несет фонарь с тощей свечкой; света едва хватает, чтобы освещать пространство на два шага впереди. Но поворотов оказывается гораздо больше. Когда я уже уверен, что стоит повернуть обратно, мы видим неверный оранжевый свет, пробивающийся сквозь щели дощатого пола.