Понтигалы останавливаются в добром десятке шагов от старика; меня, как тюк с тряпками, грубо бросают на землю.
— Мы привели его, старик. А теперь твоя часть сделки: тысяча гальдов. Хочу сказать, что это была по-настоящему тяжелая работа, — уверенно, но с заметными нотками страха молвит «Старший».
— Вы опоздали…
— Знаю-знаю. Но ты сам понимаешь, что твой парнишка очень искусен насчет убийства. Кучу народу положил. Ребята из крепости Пацека доложили, что купец приходится крысенышу двоюродным дядей! Он ослепил собственного дядю и вырезал ему язык… Он убил всех своих родных… Это самый отбитый сукин сын, которого я встречал.
— Я знаю, — негромко говорит Игумен и улыбается.
— Пожалуйста, я не хочу торговаться. Мы отняли у тебя немного времени, но он убил нашего воина. Я думаю, это сопоставимые вещи.
— Не волнуйся, понтигал. Торга не будет, вы не покинете этот лес. Вы умрете.
— Но… Ты совершаешь большую, просто огромную ошибку! Мы лучшие люди самого Псаря, у тебя будут проблемы, ты… Ты.
— У всего есть своя цена, господа. Псарь продал вас с потрохами.
Говорят, что понтигалы никогда не поворачиваются к врагу спиной, не бегут с поля боя и с достоинством встречают смерть. Какая гнусная ложь… Я никогда прежде не видел, чтобы грузные люди бегали так быстро. Но Игумен не врал: не суждено им покинуть Мжэржский лес. Три черные стрелы с вороным оперением настигают их по очереди: судя по всему, стрелял один человек, но настоящий мастер своего дела.
— Вот мы и встретились, мой мальчик. Последний из Пустельг, самый крепкий птенец в помете! — Игумен вскидывает руку, и кинжал из рукавной петли падает ему в ладонь. Я открываю глаза шире, чтобы встретить свою смерть, но старик перерезает мне путы… — Встань, мой мальчик. Наверное, ты думаешь, что я изощренно лишу тебя жизни? Отнюдь. Ты слишком дорог мне. Драгоценный мой, ах! Я с самого детства наблюдаю за тобой: ты всегда был самым скрытным, самым хитрым, самым подлым, но и самым искусным. Ты предал всех, кого мог, ты убил своих родных. Ты убил бы и меня, если б хватило ума и сил. О! Я уверен, будь у тебя больше времени — ты бы непременно и меня переиграл. А я уже стар, мой ум уже не столь остер… Возьми…
Из складок робы старик достает небольшую книгу в кожаном переплете. Я запомнил ее на всю жизнь: это Кодекс Серой радуги. Сколько утомительных часов я провел, сидя над копией этой книги и переписывая каждую ее строчку. Благодаря ей я научился читать и писать. Это… Подарок? Но…
— Возьми. Теперь он твой! Только человек вроде тебя способен собрать новый выводок Воробьев, вырастить их в Рябинников и, возможно, отобрать Аиста из стаи Пустельг. Я передаю тебе власть, мой мальчик. Аист будет свободен: ты готов сменить оперение?
— Да. — Я сглатываю, тело бьет мелкая дрожь. — Черт возьми, да…
— Все так, как я планировал. Как и должно быть…
Я повинуюсь и подхожу ближе, Игумен крепко сжимает мою ладонь и вкладывает в нее кинжал. Он правит моей рукой и бьет себя в сердце. Когда пелена страха спадает, я продолжаю то, что он начал: остервенело бью старика в грудь бритвенно-острым кинжалом. Бью и бью без устали, пока под моею рукой не возникает хлюпкое алое месиво. Все кончено.
— Аист будет свободен! — Из кустов можжевельника на поляну выходит отец Бочкарь, игумен ордена Кровавых пивоваров. Его братья облачаются в латы, повторяющие очертания тучных тел. Их бордовые мешковатые рясы не позволяют различить обман: Кровавые пивовары хороши в открытом бою.
— Аист будет свободен! — С верхушки раскидистого клена на землю почти бесшумно спрыгивает отец Тетива, настоятель ордена Ночного тиса. Его стрелки славятся своей скрытностью: еще ни одного из его лучников не удалось поймать.
— Аист будет свободен! — В нескольких шагах от меня из кустов выходит плешивый человек в грязной зеленой мантии, в руках он держит посох-лопату. Это отец Звездонос, основатель и бессменный лидер ордена Чумных кротов. Его воспитанники преуспели в искусстве подземной войны. Они зарабатывают тем, что копают тоннели в расположение врага и проводят по ним солдат вражеской армии. Говорят, что конец света начнется после того, как Чумные кроты найдут ад и освободят Дьявола.
— Аист будет свободен! — кричат они хором. — Аист свободен, да здравствует Игумен!
Я принимаю этот сан, я готов сменить оперение…
Сергей ВозныйБесова капуста
Козья ножка никак не желала скручиваться. Может, бумага тому виной — затертый кусок петроградских «Известий», неведомым путем угодивших в эти края, — а может, зрелище перед носом. Три тела, висящие на карагаче, будто багровые, переспелые плоды. Запах еще не пошел, но мухи слетелись со всех уездов, облепили мясо гудящим роем. Отложат яйца, закопошатся черви…
На этой мысли Никита вздрогнул, и бумага порвалась. Лоскут с нелепой надписью «…рьба с тифом на железных до…» торчал теперь в сторону дразнящим языком паяца.
— А ну дай! — протянул руку Калюжный. — Бросал бы смолить и махру бы не переводил! Мамкину титьку тебе в самый раз!
Грубые, желтые от никотина пальцы управились вмиг, скрутили газету кулечком и заломили у основания. В довершение щедрот достал даже главное свое сокровище — кисет из саржи, с вышитыми гладью сабельками, крест-накрест. Зачерпнул табака самокруткой, до краев.
— Держи вот. Оно понятно, что душа не на месте, с таких-то дел!..
— Спасибо, дядя Мокей, — пробормотал Никита и заставил себя оторвать взгляд от курительной роскоши. Посмотреть на то, что еще вчера было Колькой, Гришкой и Богданом, троицей лихих парней, ускакавших на разведку. Угловаты теперь, нелепы, будто куклы, оструганные плохим столяром. Кто-то из бойцов уже влез на дерево, потянулся ножом к веревке, и первое тело шлепнулось оземь — влажно, будто котлета на сковородку. Мухи взвились шелестящим облаком, Никиту замутило. Он отвернулся и глядел теперь на своего комвзвода — так было проще. Товарищ Ляшенко, втугую перетянутый ремнями поверх трофейного френча, агитировал усатого деда в папахе — местного старейшину.
— Скажи, отец, ну как оно может быть, что всем глаза застило?! Вы ж эти кушери знаете почище своего огорода! Где банда-то ховается?!
— Не ведаю того, — ответил дедок в который раз, уважительно, но непреклонно. — Бес и есть Бес, кто ж его прознает?!
— Да не бреши, отец! Они это зверство при всей станице творили, стало быть, имеют у вас поддержку и сочувствие! Известно вам, да помалкиваете!
— Псы брешут, а я тебе по-людски гутарю. Над бандой закона нет, потому мы за них не в ответе.
— Вот так, значит? — прищурился Ляшенко, на смуглом худом лице заиграли желваки. — Вы, значит, люди, а наша кровянка для вас и дерьма не стоит? Один так думаешь или все?
Прошелся взглядом по толпе станичников: бабы, дети, еще старики, да и тех немного набралось. Мужчины все на войне. Кто за кого дерется — пойди угадай сейчас!
— Молчите? Ну, лады, по-другому буду спрашивать. Становись-ка, отец, вон туда, к стеночке. Смелее давай!
Толпа зароптала, но тихо, даже бабы не охнули. Обычай такой или привыкли уже ко всему на свете? Бойцы в оцеплении переглянулись, а тот, что на дереве, перестал карабкаться к телам, оседлал узловатую ветку. Старик промедлил самую малость — перекрестился на купол церквушки за соломенными крышами, после сделал, что было сказано. Стоял теперь у беленой стены, сам затертый, совсем не героического вида: рубаха-бешмет из простой холстины, такие же шаровары да туфли-чирики на толстый носок. В городах подобные дедушки кучкуются по лавкам, вспоминают юность, а этот даже к стенке не прислонился. Спина прямее штыка!
— Семенов, Ковальчук, слушай мою команду! — Голос Ляшенко зазвенел перетянутой струной, глаза превратились в щелочки. — На позицию станови-ись! Винтари н-на изготовку!
Спичка сломалась — трудно держать коробок и цигарку одной рукой, а карабин сейчас не опустишь. Станица большая, хаты за площадью тонут в зелени, из любого окна может глянуть нацеленный ствол.
— Значит так, разлюбезные граждане! Вашу эту молчанку считаю контрреволюционным заговором, потому карать за нее будем по всей строгости! Детишек и баб не тронем, а вы уж не обессудьте, старые! Ну, как вам такой расклад?!
Вторая спичка сломалась тоже — пальцы вдруг задрожали. В жирной, безветренной тишине закудахтала курица, смолкла, стал слышен звон мушиной стаи у карагача.
— Семенов, Ковальчук, к стрельбе гото-овсь!
Лязгнули затворы, два карабина поднялись и загуляли стволами будто пьяные.
— Как расклад, говорю?! Не по нраву?! Может, кто чего сказать решил, душу свою облегчить?!
Молчание. Хмурые лица, сжатые кулаки, взгляды исподлобья. Тот, что у стенки, улыбнулся вдруг и кивнул всем сразу — одобрил.
— Не желаете, значит?! Ну ладно! Це-ельсь!
— Погоди, командир. К чему горячиться-то?
Голос негромкий, а прозвучал весомее колокола. Все как один обернулись.
— В расход — дело нехитрое, только Бес ведь урона не понесет. Давай, может, по-другому?
Ляшенко с ответом помедлил. Глядел на Калюжного, желваки под кожей гуляли все сильней. Пару лет назад, по слухам, шею будущего комвзвода черканула офицерская шашка, не задев ни жил, ни хребта, — извернулся, зарубил двух корниловцев, но не мог с тех пор держать голову прямо, и речь иногда сбивалась.
— По-другому, значит? — переспросил тихо, будто сам у себя. — Они нас так вот, а мы д-добренькие?
— Злыми надо быть с врагом, командир. Это ж разве враги?
Зря сказал — комвзвода будто кнутом хлестнули, лицо начало багроветь даже сквозь загар. Подошел стремительно, Никите пришлось отшагнуть, а вот Калюжный остался на месте. Тоже с виду не герой: коренаст, в линялой форме, рослому Ляшенко едва по плечо, но нависнуть над ним у командира почему-то не вышло.
— Ты чего творишь, Мокей Саввич? Решил меня уронить перед всеми?
— А ты меня шлепни, Степан Кондратьич. И ребятам пример, и станичные сразу поймут, что с тобой шутки плохи. Зато не озлобишь их против нашей власти и новых Бесов из них не сделаешь.