— Шкура-то нежная у тебя, мяса мало. Под шашечкой бы долго не протянул. В том деле жирные хороши, пузатые, их строгать сподручней, но мы и тебе найдем справу. Посмолю чуток, и продолжим, продо-олжим!
Развернулся к керосинке, зашелестел бумагой. Спешить ему впрямь некуда, а уж кожи на Никите хватит до самого утра. Если драть полосками по вершку. Боль притупилась, но знающий человек наверняка сумеет ее вернуть и преумножить тысячекратно.
Никита дернулся снова, еще и еще — руки свободней не стали. Без толку! Герои Майн Рида наверняка перетерли бы вервий и одолели злодея, но это ведь в книжках! Там, где добро всегда побеждает! Родительский дом, медведик на полке, строгий, но любящий взгляд мамы, отцовская ладонь ерошит волосы… Запахи дыма, солнца и хлеба…
— Ты чего это? — обернулся Фрол, мигнул самокруточным огоньком. — Проняло-таки? Оно всегда бывает, не сумлевайся. Этот ваш тоже все хорохорился, дерзил, а как взялись строгать, так и кончилась дерзость. У всех кончается.
Никита вдруг понял, что воет, утробно и безнадежно. Надо бы умолкнуть, но тело уже не слушается, бьется в путах.
— Ты погодь, сбереги дыхание-то. Пригодится еще. За ночь мно-ого чего изведаешь. Не преставился бы до времени, а то ведь слабенький, вовсе хлипкий. Сдохнешь, и не послушаю… или, может, о пощаде готов молить?
Вой в груди наконец иссяк, а угловатая худая фигура уже нависла сверху — показалось даже, что глаза светятся. Отблескивают угольками, жадным, поганым предвкушением.
— Ты не думай, малой, я ведь и пощадить могу. — Дохнуло в лицо горячей вонью, гнилыми зубами пополам с махрой. — Я все могу, я ж хозяин тебе сейчас! Попросишь как следует, да и жить останешься! Ты, главное, не ори, все одно не услышат, ты умоляй! Жить, смекаешь?! Жи-ить!
Корявая ладонь прошлась по лицу, дернула, кляп исчез. Удалось вдохнуть полной грудью. Будто перед атакой. Ляшенко, ребята, багровые тела под деревом. Родители смотрят строго — не подведи, не разочаруй — дядька Мокей прищурился в ожидании. Как под их взорами умолять и плакать?!
— Чего притих-то? — Зверь в человеческом облике нагнулся еще ниже. — Может, глаз тебе выжечь, чтоб завеселело? Я ж по-доброму хотел, на согласии!
— Пжста, — отозвался Никита скупо, на новом выдохе. Силы сберег. Глотнуть бы побольше воздуха, прояснить голову… поздно!
— Не расслышал я тебя. Громче давай!
Чужое лицо, совсем близко: клочковатая борода, блеск зрачков и крупный бугристый нос. Рядом!!!
Никита рванулся, зубы клацнули, Фрол дернулся понапрасну, взвыл. Рот переполнился соленой медью.
— Ум-м-м… гхры! Псти!!!
Кулаки лупанули в голову, справа и слева, но не разжать сейчас зубы. Сдавил сильнее, и враг заорал всерьез. До хруста сомкнуть! Рухнуть обратно на спину — Фрол наконец отскочил, руки прижаты к огрызку носа.
— Здшу! Птрошить тебя буду, с-сука, ме-едленно!
Поднял нож, полез буром — Никита встретил его ногами, со всей безнадежной яростью. Враг отлетел, обрушился на пол вместе с керосинкой. Звон стекла и рычание. Перевернуться, ползти как змея, связанными руками кверху, выть от боли тихонько… пока не уткнулось в раненый живот что-то острое, занозистое. Так уткнулось, что остатки сил исчезли.
— Вфе, малой, отбегался, — сказали сверху, и неодолимая сила перевернула обратно на спину. — Кланяйфя там Бесу ф чертями!
Угловатая фигура, разгорающийся огонь позади — ветошь от керосина занялась. Мысли четкие, будто не умирать сейчас. Даже собственный живот разглядел — в ошкуренном грязном мясе застряло что-то корявое. Ржавый подковный гвоздик-ухналь. Не больно уже и не страшно. Дергаться, рваться, тянуть!
— Ну, ори напофледок! Пофлуфаю!
Рука с ножом взлетела и пошла книзу. Медленно, как в кошмаре. Веревка вдруг лопнула, но успел лишь выставить ладонь навстречу клинку — увидеть, как сталь прошивает насквозь, вылезает меж косточками острым широким клювом.
— Иф ты! Нафты-ырный!
Фрол дернул — пришлось скрючить пальцы и удержать клинок — потянул за собой, но вторая рука Никиты сделала главное. Вырвала гвоздик из раны и ткнула вслепую, на последнем отчаянии.
— Твою же… ядь такая! — изумился «товарищ Коцюба». Пошарил под бородой, выдернул — в лицо Никите хлестнула тугая соленая струя. Враг рванул ворот, зашарил суетливо под толстовкой, посыпались тряпки и узелки, попытался зажать рану, а соленое и горячее все хлестало, пачкало вокруг уходящей жизнью. Приподнялся — и Никита опять ударил. Связанными ногами, всем весом. Отбросил тяжелое тело к полыхающей ветоши. Снова перевернулся, пополз на руках — в правой ладони все торчит нож, а вынуть не хватает сил. Только ползти! Дым разъедает глаза, но видно как днем, дверь не открывается… сдаться бы и уснуть прямо здесь… устал…
— Малой! Ты куда это? Офтанься, негоже так!
Фрол и сейчас никуда не спешил. Сидел в языках пламени, одежда помалу занималась, темная струйка еще хлестала из бороды, но тихо, угасающе.
— Мы ж фместе должны… а-а вот и Бес пожаловал! Спляфем как раньфе… офтанься, ну…
Никита разглядел наконец под дверью клинышек, дернул. Скрип петель и холодный воздух в лицо. Сзади завыли на низкой ноте, зарычали утробно, но выполз уже за порог. Дверь затворилась сама, будто дернули изнутри. Отделила от страшной старинной сказки, где чудовища слишком похожи на людей, а Зло боится огня и железа. Черный вонючий дым сквозь щели, жар в спину, угасающий вой. Ползти и цепляться, ползти и цепляться, ползти…
…Еще бы нож выдернуть, но левую руку тоже свело — пальцы сжали что-то в судороге, не разогнешь.
Кисет.
Черная саржа, кровь и шитые гладью изящные сабельки, крест-накрест.
Елена Щетинина, Наталья ВолочаевскаяПлоть-трава
Укроп появился за ужином. В ту самую минуту, когда Олег садился за стол, вдыхая маслянисто-сливочный аромат картофельного пюре и терпкий уксусный запах соленых огурцов. Он потянулся за вилкой — и взгляд скользнул по перышку укропа на указательном пальце.
Он мазнул по нему большим пальцем, стряхивая. И подумал, что в последний раз резал укроп на прошлой, что ли, неделе. Неужели с тех пор не смылось?
После ужина, когда он, лежа на диване, пристраивал на животе планшет с сериалом, палец снова попался ему на глаза. Укроп никуда не делся.
— Лежик, Лежик. — Деда Митя всегда называл его Лежик, отказываясь произносить «Олег» или «Олежка». На расспросы почему, уклончиво отвечал — мол, так звали его погибшего фронтового друга, потом как-нибудь, тяжело вспоминать. Олежка не возражал против такого прозвища. Родители дивились — дед и при рождении внука пытался их отговорить от этого имени, чуть не плакал, но отец настоял, пожав плечами на стариковские причуды. Постепенно прозвище переняла и бабка, а вслед за ней нет-нет да и повторяли родители.
Лишь позже, сопоставив даты Великой Отечественной и возраст деда, Олежка понял, что и ему, и другу было не больше двенадцати лет… И тем более забоялся расспрашивать.
— Лежик, Лежик! — Бабка держит руку шестилетнего Олега и качает головой. — Ну как так! Посмотри, под ногтями целый огород.
Олежка смотрит на ногти. Он не любит их подстригать — особенно на левой руке. Ножницы соскальзывают, больно дергают, нет-нет да и прищемляют кожу — он лучше обгрызет, пока никто не видит! Но чтобы можно было обгрызть, нужно, чтобы ногти отросли подлиннее. Вот он и ждет. А бабка, как назло, успевает первой.
— Лежик, Лежик. — Бабка трясет его руку. — Так нельзя! У тебя под ногтями вырастет помидорное дерево!
Бабка врет. Помидоры не растут на деревьях. И под ногтями ничего не вырастет. Как не вырастет в животе арбуз — так его стращала бабка, когда он ел его вместе с косточками. Как не прорастут репейники в голове — и об этом ему рассказывали, когда он после прогулки по лесу отказывался мыться. Как не случится многое из того, чем пугают взрослые, — из того, чем пугали в детстве их самих.
— Не вырастет, — отвечает он и вырывает руку. — Не вырастет, баба. Деда, скажи ей!
Ему обидно, что его считают за дурачка. Его — который живет в городе, ездит на троллейбусе, смотрит телевизор — то есть делает все то, о чем в его возрасте бабка не имела ни малейшего представления. Да он даже читает сейчас, как бабка — так же запинаясь, с трудом разбирая слова, — но сколько ей лет и сколько ему!
— Деда, деда! Скажи ей!
Деда Митя сидит на лавке, прижав к уху старый радиоприемник. Антенна давно сломана и торчит из гнезда проржавевшим острым обрубком — поэтому радио не работает, а только шипит и скрежещет, иногда глухо кхекая. Дед слушает эти хрипы и сипы с глубокомысленным видом, иногда раздраженно или, наоборот, одобрительно кивая. Олежка несколько раз попытался подсесть к нему, воображая, что этот шум — шифровка иностранных шпионов, но ему это быстро наскучило.
— Деда! Деда!
— А? — Дед вздрагивает и отвлекается от радио. — Што?
— Деда, скажи ей, что под ногтями никакие помидоры не вырастут! — Краем глаза Олежка видит, что бабка делает деду страшные глаза — «подтверди, мол, мою ложь», — и надеется, что тот все-таки на его стороне. — Скажи ей!
— Конечно, не вырастут, — усмехается дед. — Вот тоже придумала! Помидоры — под ногтями!
— Поняла? — Олежка выдергивает у бабки свою руку. — Не вырастут!
И, благодарно кивнув деду и показав язык бабке, несется через двор на улицу. Краем уха он успевает услышать негромкое дедово:
— Помидоры только на письке растут.
Но не обращает внимания.
— У Лариски помидор на письке! — Олег вроде и шепотом сказал, а слышно было на всю линейку. Горнист только что отыграл, а начальник лагеря уже открыл рот, чтобы задвинуть утреннюю речь.
Пацаны из третьего отряда не сдержались и захихикали, уткнув обгоревшие носы в криво повязанные красные узлы. Девчонки вспыхнули так, что слились цветом со своими галстуками. Митька полыхнул пуще девчонок — до того обиделся за Ларису. Хотел было обернуться и врезать Олегу — хоть и друг, а что ж краев не видит! Впрочем, Митька догадывался, что Лариска нравилась и Олегу, тот просто не знал, как подступиться. Но врезать Митька не успел — вожатый уже подлетел, скрутил дурачка за ухо и протащил сквозь строй. Сейчас выведет в центр, и начнут распекать в два голоса. Но вожатый увел хныкающего, но покорного Олега в сторону и бросил за хлипкую дощатую дверь пристройки главного корпуса, где хранился всякий хлам — черенки лопат, сдутые мячи и сломанные койки.