— Почему Папанин?
— Ну ты же нас завел в какие-то дебри? Как Иван Папанин! А еще друг называется. Хорошо хоть не в болото. Выводи давай обратно.
Олегу снился зеленый сон. Зеленый до одури, до оскомины во рту. Зеленый свет пронизывал все — словно Олег плавал в океанской глубине, тщетно пытаясь подняться к поверхности.
В зеленом сне колыхалась трава. Она была везде — под ногами, перед глазами, над головой. Олег брел в ее зарослях, разводя руками упругие, сочные стебли — будто плыл, пытаясь преодолеть мощное прибрежное течение.
Трава пахла кровью. И блевотиной. И свежим, только-только порубленным мясом. И сгнившей картошкой. Эти запахи не смешивались — они существовали отдельно, точно баночки с разноцветной гуашью. Олег шел так, чтобы дышать мясом. Он любил стейк с кровью. Он не понимал веганов. Он терпеть не мог овощные салаты. Поэтому он шел через траву и дышал сырым, свежим, только-только порубленным мясом.
Что-то дышало, шевелилось и хрипело неподалеку от него. И оттуда несло тоже мясом. Только уже залежавшимся. Тухлым. Скользким и склизким. Олег не шел туда. То, что шевелилось, двигалось к нему. Хрипы становились слабее — но при этом явственнее. И волны тухлятины вмешивались в аромат сырого стейка с кровью.
Олег уходил дальше, забирая влево. Под ногами пружинил мох, с чавканьем захватывая ступни. Ковыль мельтешил перед его глазами — светлые белесые метелки.
«Ячмень гривастый, Каразин, — вдруг услышал он голос биологички. — Ячмень гривастый, а не ковыль». Плевать. Они всегда называли его ковылем. Пацаны из дедовой деревни когда-то научили его дурацкой игре — положить эту метелочку на язык острием к горлу и три раза сказать «трактор». Ни у кого не получалось больше одного раза. Бабушка раскрашивала метелки ячменя-ковыля в разные цвета и ставила в вазу. Олег любил в детстве тайком отщипывать тоненькие синие, зеленые, красные ниточки — пока колоски окончательно не лысели. Бабушка так и умерла — раскрашивая ковыль за столом, упав лбом в блюдечко с краской и сжав в окоченевшей руке кисточку. Блюдечко раскололось, и бабушкина кровь смешалась с берлинской лазурью. Колоски тихо шуршали на сквозняке.
Что-то сухое и острое царапнуло ему ладонь — и он, рефлекторно сжав ее, поднес это к глазам. Еще колоски. Остюг — или устюг — он так и не знал, как они правильно называются. Мягкие и плотные весной, к августу они становились колючими и рассыпались от малейшего шлепка. Собаки, что жили у родителей Олега, приносили эти устюги на себе с пустыря за домами, и родители каждый вечер заставляли сына проверять и вычесывать жесткую шерсть. Конечно, он ленился. Конечно, за это в итоге поплатились псы. Овчар начал хромать, припадать на правую лапу, грустно скулить и отказываться от еды. Грешили на занозу, на разбитое стекло, но только когда лапу разбарабанило вдвое, а при каждом шаге из-под пальцев пса сочился желтоватый вонючий гной — только тогда они обратились к ветеринару. Лапу спасли — хоть и распахали до плеча. Ветеринар потом показывал эту дрянь — маленькое зернышко колоска с усиками, гладкое в одну сторону, шершавое — в другую. Овчар так и хромал до конца жизни. А вот дворянина не спасли. Пес долго мучился — молча, отворачивая голову с крупными, с горошину, слезами на глазах. Из-за густой, свалявшейся шерсти не было видно раздутое — сплошной нарыв — брюхо. Врач сказал — зернышко попало в половой орган, когда пес бегал по траве, — и затем пошло по мочеточнику, царапая и раздирая нежную слизистую. С тех пор Олег никогда не бегал голышом в траве.
Ему вдруг стало странно холодно. Зеленый свет вокруг него сгустился и начал оседать — как туман, как мокрая занавеска. Он опустил глаза — он был голым. Вот только что — в джинсах и футболке, а теперь голый, как из бани. Даже кожа была такой же — красной и распаренной, с белесой коркой на пятках. Она чуть колыхалась, шла волнами — будто под ней было что-то живое. Живое и беспокойное, рвущееся на волю. Трава вокруг Олега одобрительно кивала в ритм этому колыханию. Ему не было больно, нет — лишь легкий зуд разрастался под кожей, перетекая в томительно-острое жжение.
Как только он подумал о зуде и жжении — зачесалась голова. Он коснулся рукой волос — и они опали ему в ладонь, как старая иссохшая шерсть. Зуд усилился, что-то рвалось наружу — из головы, из груди, из живота. Кожа трепетала — словно под ней пробегали насекомые. И словно их усики медленно прорастали из пор. Он попытался ухватить это «что-то» — но коротко стриженные ногти соскальзывали.
Зеленый свет густел вокруг него, превращаясь в желе. Запах свежего мяса стал плотным и тягучим, он вбивался в легкие при каждом вдохе. Кожа уже не зудела — она сокращалась в мелких, частых, мучительных судорогах.
То, что двигалось за ним, было уже рядом. Олег мог разглядеть серую кучу, которая хрипела, сипела, булькала и плевалась. Ее плотно обволакивала вонь тухлого мяса. А он был в доспехах из аромата свежего.
— Кто ты? — спросил он, удивляясь своей смелости.
— Ф-ф-ф… — простонала куча.
— Кто ты? — повторил он.
То, что двигалось, содрогнулось в пароксизмах рвоты.
— Кто… — начал он.
И тут его челюсть распахнулась. Раззявилась — как у старой деревянной игрушки-щелкунчика. Хрустнули связки, лопнули мышцы — и из его горла к небу рванул огромный мясистый подсолнух.
Олег упал на спину, прямо в море травы и мха.
Подсолнух покачивался над ним — и птицы клевали его семена, осыпая Олега влажной сырой трухой. То, что двигалось за ним, подползло совсем близко, окутав зловонием тухлятины.
— Ф-ф-фдр… — просипело оно. — Н-н-н-н-н-н-нт…. Гр-р-р-р-ргр…
Оно припало к губам Олега и стало пить его слюну. Пить с жадностью, взахлеб, прокусывая губы и язык, мешая слюну с кровью. Пить и пить…
А потом Олег проснулся.
В дебри Митя действительно их завел. Но не сразу. Сначала они пошли по дороге — должна же она куда-то вести? Например, в деревню. Но очень скоро наткнулись на первый перекресток. Указатели на нем были вырваны из земли, таблички выгнуты и искорежены. «Неужели, чтобы врага запутать? — догадался Митя. — Вот это тактика!» Но они-то врагами не были, а вот запутаться — запутались.
Жара не спадала, хотя верхушки деревьев позади них уже цеплялись за солнце, словно пытаясь забросить его за зеленый забор, как за волейбольную сетку.
Из-за этого забора стали теперь все чаще появляться, сыто урча, самолеты — всегда парами, пролетали над головами и исчезали, и если бы не приглушенный грохот, доносившийся с той стороны, и легкая дрожь земли, и тающие в небе дымные борозды, — можно было бы списать все на пару гигантских стрекоз, тихо-мирно промчавшихся по своим делам. Но из-за этих стрекоз Митя решил, что им лучше свернуть в лес.
Хотелось пить. Олег все время жевал что-то зеленое — то пучок травы, то листья с кустов. Рот его стал зеленым — светло-зеленые губы, вокруг которых он размазывал грязно-зеленые потеки. Один раз они набрели на ручеек и упали в него, жадно глотая воду вместе с лесным сором — хвойными иголками, кусочками коры и бересты, с жуками, с землей, — лишь бы разлепить ссохшиеся кишки, смочить пустыню, в которую превратились их внутренности. Хотелось пить носом, ушами, глазами — лишь бы влага проникала в тело — любым путем.
Тогда Мите и пришло в голову, что можно рискнуть и вернуться в лагерь, чтобы позвонить оттуда — маме на работу или хоть в милицию. Ведь прошло уже несколько часов после того, как они наткнулись на следы автобусов — значит, автобусы давно доехали. И значит, мама, не найдя его, переполошилась, да и родители Олега тоже, наверное, поднимут всех на ноги, и за ними отправят кого-нибудь. Или уже отправили! Те приехали в лагерь, но никого не нашли. И как раз сейчас могут возвращаться по дороге в город. Значит, следовало держаться ближе к дороге и двигаться в сторону лагеря — там телефон, вода и, возможно, еда. Митя поделился своими соображениями с Олегом. Тот хотел было накинуться на приятеля, но мысль о еде его остановила, и он снова зарылся в ручей, насколько хватало его глубины, втянул воду, выдохнул пузырями воздух, вынырнул на пол-лица, ухватил рукой молодую березку, еще зеленую — ствол, как стебелек, с тремя листиками, сочными, не тронутыми солнечным жаром, — выдернул с корнем и запихнул в рот.
Наутро, украдкой взглянув в зеркало, он увидел, что зелень поползла по деснам дальше, покрывая слизистую бледно-зеленым слоем, который на зубах отдавал синевой. Олег осторожно потрогал это. На пальцах остались слизь и мох.
Он долго чистил — сначала обычной щеткой, потом электрической — позаимствовал у Марины, — потом прошелся ногтем, соскребая остатки. Десны продолжали отливать зеленым, но если при разговоре не сильно поднимать губы, то не будет видно. Тем более что с людьми он не работает, а в серверной мышам наплевать, как ты выглядишь.
В подъезде пахло строительной пылью, кислыми огурцами и кошачьей мочой. Он быстро сбежал на три пролета вниз, перепрыгивая через ступеньки и хватаясь за перила на поворотах, подпрыгнул на третьем этаже и коснулся кончиками пальцев потолка, покрытого подпалинами и жжеными спичками, — привычка-ритуал, оставшаяся еще со студенчества…
…и столкнулся нос к носу с тетей Зиной — соседкой сверху.
— Изви… — начал он, но его слова потонули в громком, почти ультразвуковом вопле.
Вопила тетя Зина. Вопила, уронив на пол сумки, — что-то разбилось и сейчас растекалось маслянистой лужицей. Вопила, прижав руки к щекам. Вопила, выпучив глаза, в которых плескался жгучий страх.
Олег отшатнулся — в свою очередь ощупывая лицо. Под пальцами что-то чвякнуло — и они погрузились во влажное и склизкое. Запахло мокрой травой и сырым деревом.
До лагеря тем вечером они не дошли. Не дошли даже до шоссе. Пытаясь ориентироваться по солнцу, Митя сильно намудрил с направлением, и все, что они нашли, — заросшая двухколейная лесная дорога, которая привела их на широченный луг. Луг ломился от сочной травы и ждал косарей и Петрова дня. На открытое место они выходить не решились и углубились обратно в лес.