С чемоданом Митя давно и без сожаления расстался, оставив себе лишь полезное — складной нож, теплый свитер и тельняшку для Олега, сообразив, что ночью без солнца они задрогнут. Шорты он сменил на штаны по той же причине, рассудив, что лучше снять лишнее, если будет жарить, чем замерзнуть без одежды, если будет холодрыга.
Однако солнце село раньше, чем он рассчитывал. Некоторое время шли через лес строго на закат, Митя все еще надеялся выйти на шоссе до темноты, но шоссе не было ни видно, ни слышно. Лишь пару раз им слышался гром — то ли далекой грозы, а может, то был грохот взрывов. Олег — даром что всю дорогу болтал без умолку, несмотря на пересохшую глотку, — теперь притих и держался ближе к Митьке, время от времени хватая его за локоть.
Поэтому Митька и не заметил темную кучу на пути. Споткнулся и полетел вперед, вспахивая лбом и носом прелый хвойный ковер. Куча под ним, показалось ему, шевельнулась и то ли взвыла, то ли вздохнула.
Олег тоже споткнулся, но не с таким размахом — у него лишь подогнулись колени, и он качнулся, упав на четвереньки. Но руками тут же нащупал такое, что вскочил как ошпаренный, откинулся назад, больно ударившись копчиком о корни, и шустро отполз, перебирая руками и ногами, как кузнечик.
— Митька! — хриплым шепотом позвал Олег, от страха на всякий случай закрыв глаза — не видишь, значит, нет ничего.
Тьма за закрытыми глазами промолчала.
Из дома он больше не выходил. Позвонил на работу, сказался больным, покорно выслушал злобную тираду начальника. Премии в конце года не будет, да и надбавок в этом месяце можно не ждать. Он молча кивал — будто начальник на том конце линии мог увидеть это — и тер ладонью щеку.
Пять минут назад он соскоблил все, что выросло на его лице — грубые, плотные, острые, покрытые шершавыми усиками ростки. Бритва не взяла их, пришлось взять канцелярский нож. Ростки были жесткими, лезвие несколько раз соскальзывало — и порез тут же раскрывался, как маленький — детский — рот. Странно, но крови не было — лишь несколько бледно-розовых капелек, которые тут же втягивались обратно, словно их всасывал кто-то невидимый — тот, кто гнездился глубоко в Олеге.
Ему показалось, что он стесал все, избавился от мерзкой, колючей, жуткой растительности, что превращала его лицо в зеленую маску, в какой-то сраный экспонат на сраной выставке флоры — ведь он трудился над этим четверть часа! Но сейчас он провел рукой по щеке — и шершавые усики щекотали ладонь.
— Иди ты в пень, — сказал он начальнику и положил трубку.
А потом долго сидел в оцепенении.
«В пень»?
Тьма, усталость, перепуг, тягучие объятия пряной лесной почвы — и Митьку, и Олега мгновенно утянуло в беспокойный, но долгий и глубокий сон.
Проснулся Митя оттого, что что-то щекотало ему левую ноздрю. Едва ощутимо — как бывает, когда в нос попадает пылинка, но при этом очень глубоко: там, где заканчивается хрящ и начинается кость. Он попытался чихнуть — не получилось. Тогда он решительно сунул палец в нос и скосил глаза, чтобы понять, что же там его беспокоит.
Травинка.
Тоненькая травинка высовывалась из его ноздри. Почти как у старшего вожатого Кости. Но только одна, светло-зеленая и прямая, а не много черных и курчавых. Она еле трепетала при дыхании, а зуд внутри него становился только сильнее. Там, где заканчивается хрящ и начинается кость.
Травинку он вырвал — резко и решительно, слабо вскрикнув от внезапной боли, которая пронзила всю голову, от носа до затылка. Потом поднес к глазам, чтобы разглядеть получше. У травинки были корни. Корни кровоточили.
Под ним что-то зашевелилось. Он осторожно приподнялся на локтях и перекатился в сторону. Под елью лежала серо-зеленая куча, над которой свисали стропы парашюта, зацепившиеся за еловые лапы. Сам парашют и был большей частью кучи. Сейчас куча стонала, ворочалась. Легкая ткань оползала, и куча приобретала вполне человеческие очертания. Правда, только издалека. Подобравшись поближе, Митя стянул остатки купола. То, что Митя увидел под ним, было скорее похоже на деревянную куклу, которую разломили об колено. Летчик, а это был летчик — шлемофон, нашивка с крыльями, к тому же «наш» летчик, лейтенант, судя по петлицам на воротнике, в которых Митя немного разбирался, — летчик рухнул плашмя поясницей прямиком на пень, отчего переломился позвоночник, и лежал теперь — головой вниз, раскинув руки и ноги — как наколотый на штырек чек в булочной, а сбоку, где-то в районе печени, сквозь багровую дыру в комбинезоне торчал этим самым штырьком то ли недопиленный сук, то ли успевшая прорасти на пне живучая крепкая ветка. Пилот истекал кровью, но был еще жив.
Кровь не шла. Олег мог царапать себе кожу, резаться канцелярским ножом — но раны были белесы и похожи на выжатую губку. Только когда он поддевал ногтями или щипцами очередной росток — пинцет уже не справлялся, в дело пошли мощные металлические щипцы — и, сцепив зубы и подвывая от боли, тянул его, пока не вырывал с корнем, — только тогда он видел свою кровь. Багровую и густую. С легким гнилостным запахом.
Ему казалось, что он распространяет эту вонь вокруг себя — амбре перегноя, навоза, стоячей воды. Марина старалась держаться от него подальше. Спала на диване в другой комнате — после первой ночи, проведенной раздельно, он предложил уступить ей кровать, — но она брезгливо взглянула на простыни, покрытые зеленоватым соком, на ошметки раздавленной во сне травы — и наотрез отказалась. Потом и есть стала отдельно от него — за полчаса до, принося тарелку, чашку и ложки-вилки из той же комнаты, в которую отселилась. Олег не осуждал ее — ему самому было мерзко смотреть на себя в зеркало. Его угнетало лишь ее добровольное затворничество — по логике вещей и по справедливости это он должен быть сидеть там, за закрытой дверью. Он предложил Марине поменяться — но она отказалась. И это он тоже понимал — он осквернил собой весь дом. Споры той твари, что поглотила его, — по всему дому. А Марина — в безопасности.
На работу он больше не ходил.
Возможно, его уволили. Он давно уже не отвечал на звонки с работы и не проверял электронную почту. Ему было все равно.
Вряд ли он сможет вернуться к нормальной жизни.
В лагерь теперь решили не возвращаться. Выходить раненого героя-красноармейца показалось Мите более важной задачей, чем прятаться дома. Ведь если их отвезут домой — то наверняка отправят в тыл, как бесполезную малышню, а так — они принесут больше пользы и приблизят Красную Армию к победе.
Олег хоть и согласился с Митей, но к раненому приближался с опаской. То, что он нащупал ночью рукой и что так сильно его напугало, оказалось лицом красноармейца. Вернее, той частью, что осталась без щеки — очевидно, падая сквозь ветки, он ободрал пол-лица и был теперь наглядной иллюстрацией из учебника по анатомии, куда иногда заглядывал Олег на правах младшего брата студента-медика. Олег и предложил поискать по веткам содранный кусок щеки — чтобы прикрыть оголенное и кровоточащее лицо «в разрезе», но Митя рассудил, что первым делом стоит перенести раненого с пня на землю и наложить шину на перелом.
Ножом, который он прихватил из чемодана, Митя отпилил сук, торчащий из раненого, от пня, и вдвоем с Олегом они с трудом переложили тело на землю. Раненый стонал, но, судя по затуманенному взгляду, плохо понимал, где он и что с ним происходит.
В палетке у летчика обнаружились компас и карта. Как в ней разобраться, Митя представлял слабо — надо было найти какой-то ориентир. Двигаясь по компасу, он исследовал три основные стороны в радиусе примерно с километр, но на таком расстоянии был только лес без особых примет. Оставалось южное направление, а потом он пойдет на северо-запад, на юго-… Глухой лязг достиг его ушей на секунду позже нестерпимой боли, которая пронзила все тело, словно его насадили на иглу, — повдоль, от пятки до макушки. Дыхание захватило так, что он не смог даже выдохнуть эту боль в крике. Лес откатился от него и встал над ним, упираясь стволами вверх. Только минуту спустя он понял, что лежит, и смог посмотреть на ногу — в нее вгрызся огромный ржавый капкан.
Конечно, они обращались к врачу. Еще в первые дни, когда это началось. Ирка, племянница Марины, терапевт в областной поликлинике, забежала к ним домой поздним вечером и, кинув сумку у порога, весело крикнула:
— Так, где больной?
Олег вышел к ней в коридор. Тогда он еще мог ходить — ноги не раздулись, не превратились в мешки, набитые травой и мхом, не сочились зеленой едкой слизью из трещин на коже, растянутой, как полиэтиленовый пакет. Он вышел, оставляя на линолеуме лужи, густую жижу, куски собственной плоти. От него воняло — несмотря на то, что он постоянно пшикал на себя освежителем воздуха для туалета. Амбре перегноя, навоза, стоячей воды смешивалось с альпийской свежестью, хвойным лесом, тропическим раем и порождало что-то густое, липкое, удушливое.
Олег успел заметить, как Ирка поморщилась от запаха — за миг до того, как увидела его. А потом ее глаза расширились, рот начал раскрываться в беззвучном крике. Ее вывернуло тут же, себе под ноги, густой мутно-желтой струей. А потом она стала орать. Орать и биться в дверь. Толкая то, что нужно было тянуть. Она визжала, брызгала слюной — даже обмочилась: тонкая струйка побежала по джинсам и в густую, удушливую вонь ворвался резкий запах мочи.
— Ир… — Марина в растерянности попыталась взять родственницу за руку, Ирка повернулась, вновь увидела Олега — и заверещала еще громче. Ее голос сорвался — и теперь из разверстого рта, в котором — как жирный червь — трепетал розовый язык, несся только прерывистый сип. Она замахала руками, задела дверь — и та, скрипнув, приоткрылась. Ирка юркнула в образовавшуюся щель — застревая плечами, цепляясь волосами — и ссыпалась вниз по лестнице.
Сумка так и осталась стоять на пороге.