Идти я не могу. Надо ползти.
Ползу. Тяжелые ноги тащатся сзади как чужие. До камина далеко. Драконы смотрят сверху, замораживают взглядами. Пол ледяной. Может быть, вернуться?
Нет. Тогда окажется, что всей прежней жизни не было.
Ползу дальше. Считаю паркетины. Здесь их мама еще не выломала: с ними теплее. А там, где их нет, пол зарос инеем. Десять паркетин — и передышка. Еще десять — и еще передышка. Я умная, я до ста умею считать. И буквы все знаю: бабушка научила. Я умная, я смелая, я сильная, я доползу!
Доползла.
Это правда конфеты. «Мишка на Севере», целых две штуки. И ириска «Кис-кис».
Руки сами хватают «Мишку», разворачивают, суют в рот. По языку разливается сладость, от запаха шоколада перехватывает дыхание, выступают слезы. Конфета проваливается куда-то внутрь меня, в черную пустоту, и этой пустоты делается меньше. Там, внутри, словно огонек загорелся.
Вдруг меня словно кипятком обдает: была конфета — и нету, только фантик остался! А мама как же? От стыда уши загораются. И тут я чувствую, что начинаю замерзать. А ведь мне еще обратно ползти!
Если не съем еще чего-нибудь, то не доползу. Я это внутри себя чувствую, той самой черной пустотой.
Разворачиваю ириску, сую ее в рот. Фантики складываю вчетверо, сую их во внутренний карман пальто: бабушка сделала, чтобы варежки класть. Последнюю конфету «Мишка на Севере» — туда же. Из кармана они уже никуда не денутся, он на пуговицу застегивается. А фантики потом можно будет лизать и обнюхивать. Теперь у меня опять коллекция фантиков есть — как раньше, до войны.
Ползу. Ириска за щекой тает потихоньку. Так ползти куда легче. Я даже паркетины считать забыла.
Вот и доползла. Хоть и не с первого раза, но влезла на матрас. Кое-как укрылась ковром и бабушкиной шубой. Проверяю: «Мишка» и фантики на месте, в нагрудном кармане. Смотрю на потолок, а драконы там как были, так и есть, ни на волосок друг к другу не приблизились! Показываю им фигу и говорю тихонько:
— А вот это видели?
Увидела бы меня сейчас бабушка — поставила бы в угол.
Хочу достать фантики: рассмотреть хорошенько и обнюхать, но не получается. Я засыпаю, проваливаюсь в сон. Но там нет ни красной реки, ни колеса — только тот магазин, куда мы с мамой ходили за конфетами. И пахнет в нем шоколадом.
Просыпаюсь от стука. Нож в щели ерзает туда-сюда. Но испугаться я не успеваю: нож исчезает. В коридоре тащат, потом роняют что-то тяжелое. В дырочку просовывается проволока, слепо крутится, потом подцепляет задвижку. Дверь открывается. Входит мама, быстро-быстро. И сразу бросается ко мне, ощупывает мое лицо. Потом разворачивается, уходит и возвращается с венским стулом. У Волчихи были такие стулья — давно, еще когда она была тетей Валей и угощала меня оладушками. До войны, в общем.
Мама выбивает сиденье у стула топором, разламывает стул, затапливает буржуйку. Потом садится на матрас рядом со мной, прижимает меня к себе и раскачивается из стороны в сторону. Раскачивается и бормочет: «Живая, живая…»
Я не успеваю сказать маме про конфеты. Кто-то идет по коридору, шаги тяжелые. Неужели Волчиха ожила? Мама встает и хватает топор.
В дверь стучат. И кто-то спрашивает хрипло:
— Гаранины здесь живут?
— Здесь! — отвечает мама, поудобнее перехватывает топор и подходит к двери.
— Вам посылка. Я от капитана Гаранина.
Мама открывает дверь. На пороге стоит кто-то невысокий, худой, в грязном ватнике.
— Это вы Лидия Ивановна Гаранина?
— Я. — Голос у мамы дрожит.
— Вам посылка. И письмо. Вот.
Он протягивает маме что-то, а что — мне толком не видно из-под платка.
Мама читает вслух: «Милая Лида…» — и начинает плакать.
Стою в углу. Обои больше не ковыряю: если бабушка увидит отодранный клок, я из угла вообще не выйду. Так и буду здесь стоять, пока не состарюсь и не умру.
Так что клок обоев я кое-как обратно пристроила. Потом попробую приклеить.
Входит бабушка. Смотрит на меня так, будто насквозь видит. И вдруг говорит:
— Ладно, хватит. Вылезай, а то корни там пустишь. Давай мириться.
Ушам своим не верю. А бабушка протягивает мне согнутый мизинец, словно она и не бабушка вовсе, а такая же девчонка, как и я.
— Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, — говорим мы хором и расцепляем мизинцы.
— Ты не дуйся, — тихо говорит бабушка. — Нервы у меня ни к черту. Жизнь у меня была… всякая была, в общем. Вот и срываюсь по мелочам. Хочешь, в зоопарк сходим?
От счастья я и сказать ничего не могу. Только киваю.
Какой счастливый день сегодня! Папа жив, жив, жив! Посылку прислал: две пачки печенья и сухарей полкило. Мама с лейтенантом Скворцовым нарубили стульев, растопили буржуйку жарко-жарко. Мы пьем кипяток с сухарями, и Скворцов тоже его пьет. Когда он собирается уходить, то сует мне кусок сахару и гладит меня по голове. А потом, уже у двери, говорит маме: «Машина послезавтра пойдет обратно…» и что-то еще, но я не слушаю. Я обнюхиваю и облизываю сахар. Кусок маленький и пахнет табаком, но это настоящий сахар, как раньше, до войны.
Мама провожает Скворцова до лестничной площадки, светит ему коптилкой. Возвращается, садится ко мне на матрас и обнимает меня крепко-крепко.
— Мы уедем, Риточка! Уедем! Лишь бы все получилось…
До чего же трудно просовывать руку в карман. Но я все-таки вытаскиваю оттуда «Мишку».
— Мам, смотри…
Протягиваю маме конфету и кусок сахара. Хоть я его и облизала, но там еще много осталось.
Мама всплескивает руками:
— Это тебе Скворцов дал? Да?
Киваю. Это же не то что соврать: я просто молчу. И про те конфеты, которые съела, тоже молчу. А то просто умру от стыда.
Мама опять меня обнимает. И я ее тоже.
Бабушкин комод я стала разбирать только через месяц после похорон, раньше просто руки не поднимались. Это было все равно что могилу разрыть. А потом решила: сколько можно! И отперла комод маленьким ажурным ключом. Он всегда лежал на каминной полке, под старыми бронзовыми часами с орлом. Как же я боялась камина, когда была маленькая!
В комоде не оказалось обычного старушечьего хлама: лоскутков, пуговиц, баночек с засохшими кремами, старых лекарств. Только духи, пара флаконов. Жестяная коробка из-под чая, в ней пачка фронтовых писем прадеда и его ордена. И еще резная шкатулка, а там пожелтевший конверт.
В конверте несколько фотографий. Вот бабушка совсем маленькая, в платье с ромашками. Вот она уже школьница. Худая, одни глаза. На обороте фотографии надпись химическим карандашом: «Маргарита Гаранина, 1945».
Словно слышу ее голос: «Мама раскрошила сахар молотком, мелко-мелко. Раньше сахар кололи щипчиками, но мы их на хлеб променяли, они серебряные были. А конфету мама нарезала ножом на тонюсенькие ломтики. Я не помню, как мы ехали, только помню, как меня в кузове прятали под брезент. А мама мне всю дорогу совала в рот этот сахар по крошке или по одному ломтику конфеты. Нужно было их держать под языком, как валидол, пока не растворится. И себе тоже клала их под язык, конечно. Без них бы мы не доехали, точно. Замерзли бы».
Под фотографиями фантики от конфет: один от ириски «Кис-кис» и два от «Мишки на Севере».
На одном фантике белому медведю фломастером пририсован красный платочек.
Александр МатюхинРутина
Рутина убивает часто.
Двенадцать процентов самоубийств происходит из-за того, что людям стало скучно жить.
Десять процентов семейных пар разводятся из-за обыденности (пассивная смерть из-за клинической депрессии, каково?).
Четыре процента людей, совершивших убийство, делают это, чтобы разнообразить свою жизнь.
То есть кто-то берет молоток и забивает до смерти случайного прохожего просто потому, что ему надоело из года в год вставать по будильнику, ходить на работу, обедать в одной и той же столовой, каждый день слушать своего начальника и засыпать сразу после быстрого перепихона.
Когда у меня на работе внезапно исчезает сотрудник, я представляю, что он решил вырваться из липких переплетений рутины. Может быть, он снял двух проституток где-нибудь на проспекте Просвещения, наглотался таблеток, запил их виски с колой, трахался до потери сознания и умер от сердечного приступа на балконе, когда его обнаженное и вспотевшее тело нежно ласкали лучи восходящего солнца. Смерть — лучшее средство от рутины.
На самом деле в большинстве случаев сотрудники просто увольняются, болеют, берут отпуск или выходные. Ничего интересного не происходит. Я веду конспекты их жизней, поэтому знаю наверняка.
Люди придумывают себе хобби, чтобы не сойти с ума от рутины. Кто-то собирает марки, кто-то учится рисовать или вязать морские узлы. Я знавал одного человека, который облизывал внутренние стороны фантиков от конфет и подробно записывал вкусовые ощущения. Отличный способ вырваться из серости будней. Хобби — это что-то вроде спасательного жилета под креслом в самолете. У всех есть, но не у всех хватает ума вытащить его, вцепиться зубами в клапан, потянуть, наполнить воздухом и спастись. Многие гибнут просто потому, что не догадались заглянуть под кресло.
Первое мое хобби — наблюдать за людьми, которых засасывает рутина. Они приходят на работу, заспанные или бодрые, с наушниками или уткнувшись в газету, со стаканчиком кофе в руках или меланхолично поедающие банан — похожие на серые тени, заполняющие пространство офиса с наступлением рассвета. Я среди них. Будто мы сбегаем от солнца, прячемся за столами, мониторами, ноутбуками, за пыльными шкафами с папками, в переговорке или крохотной столовой. Будто если мы выйдем на улицу, солнце растворит нас, сотрет с лица земли.
Ритуал неизменен. Я знаю, кто опоздает, а кто придет раньше всех, кто начнет рассказывать о своей собаке, а кто будет смотреть в телефон. И, конечно же, я вижу рутину.