Захаров с трудом разлепил тяжелые, категорически непослушные веки.
Голова яростно кружилась, перед глазами все еще стояли самые странные образы — теплый пляж и зимний лес, рок-концерт, низкая изба с гигантской печью, ремонт в купленной квартирке, сауна, «Малый вечерний кинозал» и шикарный коттедж с медвежьей шкурой на полу гостиной.
— Мать-перемать… — пробормотал он, позволяя другу деловито оттянуть себе веко и заглянуть в глаз. — Ну и чо это мы с тобой, Серый, покурили?
— Ох, братишка, прости… — Тот глянул Захарову в другой глаз, отстранился, вздохнул. — Похоже, синтетику подсунул, сука. Больше не буду у Кислого вырубать…
— Твою мать… — Олег попытался перевернуться на бок, но не смог. Диван под ним неприятно скрипнул. — Я пошевелиться не могу, прикинь?!
— О, братишка, знакомая тема. — Серый деловито кивнул и отошел вне поля зрения. Ударил чем-то тяжелым, будто дровину расколол. — По себе знаю. Ты, главное, только не переживай, измену в таком состоянии словить — последнее дело.
— Ага… — только и сказал Олег, пытаясь избавиться от последних обрывков кошмара. — Пожалуй… И что делать-то?
— Да ничего не делать. — Тон друга намекал, что тот пожал плечами. — Просто полежи и отдохни, скоро само отпустит…
— …Так нлявица?
Сначала Олег даже не понял вопроса. Затем вспомнил, что голенькая массажистка, судя по всему, в страну приехала из солнечного Вьетнама или Таиланда, и сопоставил смыслы.
— Нравится, ага.
Глаза открывать не хотелось. И не потому, что азиатка досталась не шибко-то красивая — девка оказалась очень даже привлекательной, — а от блаженства, подаренного шикарным мальчишником.
Полностью обнаженный, густо вымазанный ароматным маслом и наминаемый умелыми пальчиками массажистки, он испытывал настоящее удовольствие, а член торчал к потолку кабинета, словно железный штырь. Было тепло и интимно.
— А воть так? — с хихиканьем уточнила узкоглазая брюнеточка, прижимаясь всем телом и начиная скользить вверх-вниз. Прикасалась маленькой грудью с торчащими сосками, не забывала растирать ладошками, прихватывать, пожимать и наглаживать. — Так този нлявица?
Захаров застонал, кроме нестерпимого блаженства вдруг ощутив укол стыда. Конечно, все происходящее на мальчишнике на нем и остается, но…
Где-то слева за шторкой на своем столе постанывал Серый. Да не просто постанывал, а рычал диким зверем, пришлепывал свою массажистку по голой ягодице и наверняка плотоядно скалился. Ох, только бы Танюха с Ритой не прознали…
Азиаточка продолжала втирать и наминать, не оставляя без внимания ни единого уголка его тела. Приподнялась, укладываясь сверху, умело заскользила, засмеялась.
Олег открыл глаза и увидел над собой лицо Таньки.
С белыми, лишенными зрачков глазами.
Массажный лежак под спиной стал ледяным, совсем не упругим, но железно-обжигающим. Захаров вскрикнул… и понял, что не может вскрикнуть. Он и рта-то открыть не мог — толстый слой масла, теперь гадкого и воняющего животным жиром, запечатал губы мощным клеем.
Олег снова рванулся, хотел сбросить с себя голую вьетнамку, ставшую вдруг невероятно костлявой; застонал, попробовал раскачать стол, чтобы хотя бы упасть. Не вышло. А затем на лицо опустилась ладонь, теперь совсем не маленькая и ловкая, а широкая, с длинными шершавыми пальцами, — и наступила темнота…
…Потолок массажного кабинета превратился в бревенчатый, черный и проконопаченный мхом. В нос ударил запах жира, перебивающий стоявшую в избе вонь. Железный стол, на котором лежал Олег, морозил так, что мог оставить ожоги.
С обнаженного тела Захарова стекало, жирно шлепаясь на пол. Шумно дыша, там ходил невидимый пес, жадно слизывая упавшие капли. Уже через секунду Олег вдруг подумал, что это совсем не собака. Скорее — волк, но эта безумная догадка сейчас казалась самой безобидной.
Комната вдруг завертелась, и Олег торопливо сомкнул веки. Но тут же ощутил, что его поднимают в воздух, и в ужасе распахнул глаза.
Она нависала над его головой, скрыв лицо ниспадающими космами. Как Танюха, когда целовала жениха в лоб, засев на кресле и забросив ноги на плечи… Виднелась лишь улыбка, полная дрянных, но острых зубов, и провалы белых глаз.
Темная комната снова задвигалась, и Олег понял, что его куда-то несут. Прямо на огромном железном подносе, который он принял за стол. И несет та самая суковатая старуха, несет легко и без натуги, как могла бы переставить с места на место противень с пельменями.
Лязгнуло железом заслонки, по пяткам лизнуло опасным жаром, и Захаров скосил глаза. Взвыл, так и не сумев взвыть; дернулся, так и не сумев дернуться; рванулся прочь, оставшись на месте.
Вспомнилось, что на опушке, когда уже на тайгу упала ночная мгла, его окликнул хриплый женский голос. А дальше? А дальше он не дошел до деревни. И никакого тракториста к друзьям не привозил. А чем именно окончилась его прогулка через лес, никогда не узнают ни Исаевы, ни Танюха…
Старуха склонилась над ним, продолжая с легкостью удерживать на весу огромную пекарскую лопату на толстой рукояти. Улыбнулась, словно убеждая потерпеть еще немного, а затем начала ногами вперед задвигать в широкий зев огромной глиняной печи, растопленной жарче финской сауны…
…Глаза открыть было больно, но решительно необходимо.
Олег осмелился, чуть не застонав от яркого света, пробивавшегося сквозь щель в шторах. Ощутил под собой влажную от пота простыню, смятую подушку, а на груди — плотное пуховое одеяло, надежно подоткнутое от ступней до подбородка.
Танюха, сварливо бурча под нос, возилась на кухне. Громко щелкала блистерами таблеток, шумела водой, включала чайник. Совсем рядом, такая близкая и заботливая.
Олег часто заморгал, не позволяя себе заплакать.
Чудовищный сон, навалившийся на него после очередной атаки гриппа, был таким реальным и жутким, что до сих пор трясло. Впрочем, трясло еще и от болезни — кости и мышцы ломило, будто он три часа кряду выталкивал из снега застрявший внедорожник. В голове мутилось, образы скакали и теряли четкость.
Видимо, Танюха все же расслышала всхлип. Сунулась в дверь спальни, улыбнулась, подмигнула:
— О, проснулся, болящий! Так, только вставать не думай даже, ясно?!
Стало заметно, как сильно она сдала: поникшие плечи, судорожный изгиб губ, мешки и морщины да красные глаза молчаливой ревуньи. Болезнь близкого человека врезала по ней не слабее, чем по самому Олегу.
— Сейчас вкусную пилюльку принесу. — Таня снова заставила себя улыбнуться, но глаза оставались стеклянными, осоловевшими, — а потом бульона куриного попьешь, ясно тебе?
И скрылась из виду, продолжая хлопотать на кухне.
— Не переживай, медвежонок, скоро станет легче, — громко попросила она, умиротворяя звуками знакомого, бесконечно родного голоса. — Скорая недавно уехала. Замеры еще раз сделали. Забирать пока не хотят, но если завтра лучше не станет…
— Не станет…
— Типун тебе на язык! Еще денек поваляешься — и на поправку!
Олег попробовал вздохнуть, но не смог. В спальне было нестерпимо жарко, легкие рвало клещами. Закашлявшись, он все же выдавил через истрескавшиеся губы:
— Танюх… кажется, помираю я…
— Придумал тоже, помирает он! — с фальшивой бравадой хохотнула невеста из кухни. — Нашелся мне эскулап! Лежи, медвежонок, потей и выздоравливай…
— Помоги…
— О, родненький, да я же и так тебе всю дорогу помогаю. Ты уж поверь…
Олег осекся. Задержал дыхание и заставил себя проглотить внезапный порыв изматывающего кашля. Втянул носом отчетливый запах прогорающих в огне дров. Закрыл глаза — и веки упали с оглушительным лязгом тяжелой печной дверцы.
Оксана ВетловскаяУтренник
Ее звали Саша, и она была лохушка. Все про нее так говорили. Она носила толстые серые колготки в рубчик, которые в придачу собирались гармошкой на тощих щиколотках. Рубчик — это же ужас что такое, трехлетняя двоюродная сестра Антона ходила дома в таких же колготках, в которые ей зачем-то заправляли платье. А больше никто их не носил. Все нормальные девчонки носили капроновые колготки, причем особенным шиком считалось пробежать от дома до школы, не надевая под юбку теплых штанов, зато мальчишки одобрительно глядели на румяные под прозрачным капроном коленки. Или вот джинсы.
Но у Саши-лохушки не было даже джинсов. Была черная тетковская юбка, как у злобной классухи Елизаветы Гавриловны по прозвищу Гильза. Были две растянутые вязаные кофты на пуговичках, с подвернутыми рукавами, явно материнские. Еще был некогда неоново-цветастый, а теперь потертый и выцветший рюкзак. Лучший друг Антона, Игнат, говорил про этот рюкзак: «Древний, как говно динозавра». И недаром: с таким рюкзаком Антон ходил только в первом классе, то есть аж шесть лет тому назад, а теперь этот рюкзак стал бабушкиным и использовался исключительно для поездок на дачу.
Было бы в Саше-лохушке хоть что-нибудь не отстойное, а способное вызвать уважение, так ее бы не трогали. Например, училась бы она на отлично и давала списывать алгебру, как Витек. У Витька тоже был бомжовый, явно женский свитер, а вместо рюкзака он носил потертый полиэтиленовый пакет, и мать его регулярно унижалась перед Гильзой, объясняя, почему не может вовремя сдать деньги на классные нужды. Но Витек был свой парень, не задавался, хоть и отличник, и никому в голову не приходило его чморить.
А Саша-лохушка училась на жидкие тройки — это Гильза так однажды выразилась, «жидкие». Почерк у нее тоже был жидкий, неразборчивый: слова тянулись по тетрадной странице как сопли и занимали гораздо больше места, чем нужно. У доски Саша переминалась с ноги на ногу и пунцово краснела, пряча лицо в распущенных волосах. Иногда пыталась что-то блеять по теме урока, и тогда мальчишки паясничали, приободряли ее: «Давай, Макарова, ты можешь! Давай-давай-давай!» От повторения это слово начинало звучать как-то неприлично, тонуло в улюлюканье, и училка колотила указкой по столу. До прошлого года, пока в расписании стояло ИЗО, у Саши получались самые некрасивые, самые блеклые рисунки, похожие на паутину — не ту образцовую, радиально плетенную, что красуется в лесу, а на неряшливую пыльную, которая висит в тамбуре подъезда по углам.