Когда Олег мимо очереди рванул к двери с нарочито-медицинской табличкой «Приемная», кто-то из терпил было возмутился, но стоило Дыбе зыркнуть через плечо, как возражения утихли. Звякнув печатками, он повернул ручку двери.
— …сознание покидает тело; ты чувствуешь, как снимаешь с себя руки и ноги точно перчатки; тело становится невесомым и пустым, как плащ-дождевик…
Вкрадчивый, приятный голос с легким литовским акцентом обволакивал, лился в уши и оседал внутри навязчиво-липким медом; Дыба даже ненадолго застыл, наблюдая престранную сцену. Над сидящим на высоком стуле мальчонкой лет семи водил руками, отгоняя невидимых мух, тощий брюнет в черном костюме. Увидев Дыбу, он застыл, поправил пиджак, подтянул горло водолазки и откашлялся, собираясь что-то сказать.
— Мужчина, за дверью ждите, не закончили еще! — опередила его какая-то пестрая тумбочка у входа. На поверку тумбочка оказалась приземистой бабищей лет сорока. — Сейчас с Ванечкой закончат, и будет ваша очередь.
— Пасть завали! Кто сидя ссыт, тот слова не имеет! — привычно включил бычку Дыба, рассчитывая шугануть, скорее, не тетку, а хозяина офиса. — Щенка в охапку и на выход!
Свиные глазки бабищи стрельнули по золотым печаткам под сбитыми костяшками, по торчащей из-под кожанки кобуре, по тупоносым туфлям; мелькнуло понимание, густо замешанное на страхе. Наседка вскочила, схватила своего цыпленка и торопливо увела, лепеча: «Пойдем, Ванечка, нас дядя потом вылечит…»
Захлопнулась дверь. Двое мужчин оценивающе смотрели друг на друга. Дыба оглядывал кабинет гипнотизера — авангардистские картинки со спиралями, дипломы, похвальные грамоты и совершенно неожиданно — портрет Сталина над столом. Сам же Сайдулас представлял собой архетипического лоха: неопределенного возраста — то ли двадцати, то ли сорока лет, тощий как жердь, с невыразительными водянистыми глазенками, совершенно не подходящими образу гипнотизера. Тем страннее было, что Чача и Келоид, проверенные, опытные пехотинцы, приехали от Вилкаса мутными и напряженными, мямлили что-то про «гиблое дело» и нежелание «дергать судьбу за яйца».
— Ну что, народный целитель, давай знакомиться! — первым заговорил Олег. — За Дыбу знаешь чего?
Новоиспеченный коммерс неопределенно мотнул головой.
— Так вот, Дыба — это я. Да ты прищемись, в ногах-то правды нет.
Положив тяжелую руку на костлявое плечо гипнотизера — в чем тут жизнь-то теплится, — Олег усадил его в высокое кресло, предназначенное для пациентов. Уставился глаза в глаза.
— Слыхал я, ты на пацанов моих жути нагнал. Признавайся, чем пугал? Мол, загипнотизируешь — сраться под себя начнут или писька стоять не будет?
— Сказал, что душу выпью, — совершенно серьезно ответил гипнотизер, и эта его фраза кирпичом запала Дыбе в сознание, стукнулась о стенки черепа. Легкое балагурство и желание договориться без рамсов тут же сошли на нет.
— Ты в городе человек новый, поэтому пока отделаешься предупреждением. А впредь за метлой следи, когда с уважаемыми людьми разговариваешь! — С каждой фразой Олег наклонялся все ниже и в итоге едва ли не уперся в бледный лоб прибалта. — Теперь я — твоя крыша. Секретутке своей скажи, чтоб все бабло за февраль в пакет сложила. Это за базар твой гнилой. За остальные месяцы — порешаем, не ссы. Я не жадный. Дошло или пояснить для тупых?
— Я вам, шакалам, ни копейки не дам, — с напыщенной аристократической гордостью отвечал Сайдулас, растягивая гласные.
Дыба не был настроен на долгие диалоги. Инстинкты сработали раньше мозга: низкий лоб с хрустом врезался гипнотизеру прямо в нос, и тот жидко лопнул раздавленной ягодой. Тощий свалился с кресла, застонал, прижимая руки к лицу. Сжав кастет в правой руке, Олег в последнюю секунду испытал гадливую жалость. Наподдал левой гипнотизеру по печени, ткнул беззлобно каблуком под ребра.
— Слушай сюда, вафля. Даю установку — теперь ходишь подо мной. За несговорчивость ставлю на счетчик. Завтра мои приедут, ты отдаешь им два куска зеленых. День просрочки — десять процентов. Не отдал до конца месяца — пеняй на себя. Ты усек?
Гипнотизер кряхтел и отхаркивался, поднимаясь на ноги, — живой. Он отряхнулся, с вызовом поглядел на Дыбу, после чего принялся декламировать, сглатывая кровь:
Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Духотой спаленных
Губ не освежить —
Валентине больше
Не придется жить.
Закончив, Сайдулас резко провел двумя пальцами опешившему Дыбе по векам — среди детей такая подлянка называлась «мультики». Перед глазами Олега действительно заплясали серые круги. В горле запершило, будто там лопнул ком из сырой земли и плесени; Дыба закашлялся.
— Слышь, чепушила, ты оху…
— Теперь ты тоже на счетчике, — провозгласил гипнотизер.
Бил его Дыба долго: старательно валял ногами по линолеуму, наступал на пальцы, до хрусткого доханья колотил по ребрам, таскал за волосы, тыкая разбитым в квась лицом в стены.
— Вот так-то, мля. Завтра жду два куска зеленых, и не дай тебе бог просрочить, сука. Фокусник херов… — Отдуваясь, Дыба наконец выпрямился.
Порядком вспотевший после расправы, он вышел из офиса, хлопнув дверью, а вслед ему испуганно пялилась очередь. Уже добравшись до «Широкого», проверил пейджер. Прочел сообщение, достал «Моторолу» размером с кирпич, вытянул антенну и набрал номер.
— Алло, Алевтина Михайловна, звонили?
— Олеженька, ты? У тебя шумно…
— Это шоссе, извиняюсь. — «Олеженька» захлопнул дверь внедорожника.
— Олеж, ты с сотового? Дорого же, — переживал голос пожилой женщины в трубке.
— Да мелочь… Рассказывайте, что у вас? Обидел кто?
— Ой, не дай бог, хорошо все. Спасибо хотела сказать…
— За что?
— Ой, скромник! — усмехнулась Алевтина Михайловна. — За мебель тебе спасибо огромное! И за игрушки для детишек. Наверное, кучу денег потратил?
— Что вы, Алевтина Михайловна, я ж не из своего кармана, это все Фонд ветеранов, — не моргнув глазом соврал Дыба.
— И все же спасибо тебе, Олежа. Не знаю, что бы мы без тебя делали.
— Я ж разве не понимаю, сам в этом приюте вырос… А чего хотели-то?
— Да тут люди из администрации приезжали, тебя искали — говорят, документы им проверить надо, да еще по пожарной безопасности… Я сказала, что все вопросы решает собственник.
— Все верно.
— Так ты подъедешь?
— Как смогу, Алевтина Михайловна, так сразу…
— Ну, с богом.
Положив трубку, Дыба вдруг заметил на противоположной стороне шоссе копошащуюся в коричневой каше фигуру. Та то и дело пыталась подняться на ноги, но по неведомой причине вновь и вновь валилась в слякоть.
«Бухой, что ли?» — подумал Дыба. Мимо, совсем рядом, прошла мамаша, отчитывающая мальца с безразмерным портфелем. Никто из них даже не повернул голову на беднягу. «Мож помочь?» — шевельнулась совесть, но Дыба тут же отбросил эти мысли — еще пальто испачкает. А фигура тем временем все же поднялась на ноги. Вернее, на ногу — вторая отсутствовала по колено. В натянутой по самый подбородок шапке, одноногий «поводил жалом» и застыл. Глаза инвалида прятались под изодранной тканью, но Дыба чувствовал, что взгляд направлен на него. Не шевелясь, Олег с минуту играл с одноногим в гляделки, пока не почувствовал, что в глазах темнеет. Резко втянув ртом воздух, он осознал, что не дышал все это время. Помотав головой, Дыба отвернулся и завел машину.
— Развелось долбанутых! — буркнул он, выжимая сцепление.
Сегодня у Дыбы намечалось еще одно дело, гораздо приятнее предыдущего. Припарковавшись у двухэтажного — дореволюционной еще постройки — здания, уродливо облицованного пластиком, он было подбежал к двери, но потом хлопнул себя по лбу. Вернулся в «Широкий», положил кастет в бардачок. В заднем стекле машины мелькнула низенькая тень — будто мальчишка какой. Совсем обнаглели!
— Э, але, вагон здоровья? Помочь разгрузить?
Тень не ответила, а на разборки времени не было — импортные котлы показывали почти четверть девятого. Опоздал.
Вбежав в раздевалку, Олег наскоро содрал с себя одежду, бросил на скамью и, обернувшись выданным на входе полотенцем, буквально влетел в предбанник, встреченный сытым пьяным хохотом и ароматом шашлыка.
Вокруг деревянного стола, уставленного закуской и запотевшими бутылками, собрался весь цвет Тулы. Тряслись от смеха обвисшие, почти женские сиськи Гагика — тот держал Пролетарский округ. Рядом, ссутулившись, недоверчиво нюхал мойву костлявый Шухер — этот отвечал за все пряничные палатки на пригородных трассах. Неловко ютился меж бугристых плеч бычков смущенный полукоммерс Женя Василенко, заправлявший производством и реализацией поддельных самоваров из крашеного алюминия. На елозящую у него на коленях рыжую ранетку он не обращал никакого внимания — не до нее, быть бы живу. А в дальнем углу одинокий, точно его окружало защитное поле, нет, не сидел — восседал — благообразный старичок с грустными добрыми глазами. Щеки его непрестанно шевелились. Варикозные вены на бледной коже перемешивались с синюшными контурами наколотых звезд, крестов и колючей проволоки. Купола православного храма на груди нежно окутывало облачко седых волос, а вот у порога было насрано раскидистым поносом старческих пятен. И когда этот старичок легонько, словно кто чиркнул спичкой, откашлялся, воцарилась тишина. Смолк Гагик, подавившись смешком, затихли проститутки, напряглись бычки, завертел головой полукоммерс.
— Что ж ты, Олежа, опаздываешь? Уважаемые люди ждут, нервничают…
Занервничал и Дыба, глядя в теплые усталые глаза законника. «Полны любви», — мысленно усмехнулся он. А было не до смеха.
Вор в законе со смешным погонялом Юра Писка отличался крутым нравом. Бывший щипач, загремевший на кичу еще пацаном, он заехал на хату к одичавшим азерам. Южане, почуяв легкую добычу, прельстились молодым телом карманника, но тот оказался не робкого десятка. Заточенной монеткой — пиской — которую он всегда держал при себе за щекой — Юра пописáл троих человек, а потом еще час с лишним держал оборону против вертухаев. После смотрящий по зоне рассудил, что Юра поступил по понятиям и спросить с него нечего. Советский суд за понятия был не в курсе и накинул ему еще двадцатку за мокруху в камере. Откинулся Юра Писка уже взрослым, заматеревшим уголовником — с репутацией, погремухой, наколками и той самой монеткой, что сейчас перекатывалась у него во рту.