Вырулив на Оборонную и подрезав возмущенно зазвеневший трамвай, Олег припарковался у ворот храма. Выскочил из машины, провалился в лужу, хлебнув полный ботинок ледяной жижи, и побежал к крыльцу хлюпающей трусцой. Уже было заскочил внутрь, но опомнился.
— Как там… — Олег перекрестился, тыкая двумя пальцами в случайном порядке то в лоб, то в плечи, после чего дернул дверь на себя.
Храм Двенадцати Апостолов почему-то встретил Дыбу не тяжелым духом ладана, а кислой вонью половой тряпки — безвозрастная тетка в платке разгоняла серую водицу по глянцевым плитам. Поп обнаружился у иконостаса; как положено: большой, круглый, с бородищей. Полный фарш. И крест на пузе такой, что иному и на могилу поставить не стыдно. Увидев Дыбу, сразу посерьезнел, отмахнулся от какой-то прихожанки — иди, мол, с Богом, и степенно зашагал навстречу. Олег его узнал — этот поп освящал Дыбе «Широкий».
— Давно не заходил, сын мой! — Поп по-мамзельски протянул руку для поцелуя, но, будто вспомнив что-то, тут же отдернулся и поприветствовал Олега рукопожатием. — Новую «ласточку» купил?
— Здорово, отец. Да не, мой на ходу еще, тут вот… — оглядевшись по сторонам, не слышит ли кто, Дыба интимно пробормотал в нос: — Нехорошо мне на душе последнее время, видится всякое: жмуры там и прочее…
— То грехи за тобой ходят! — трубно пробасил священник, раздуваясь как рыба фугу. — Душа у тебя грязная, кровью замаранная…
— Слышь, какой кровью? Ты за помелом-то следи! — набычился Олег.
— Почиститься надо! Исповедоваться!
— Ну так давай, командуй, колдуй! Что делать-то надо?
— Куда ты так спешишь? — Пузатый служитель культа поморщился. — Еще это «колдуй»… Тебе сначала подумать надо, в уединении побыть, грехи свои упомнить, а лучше записать…
— Слышь, бать, я свои грехи тогда до старости записывать буду. Нельзя как-то, ну, экспресс-вариантом, чтобы сразу? Я вот тебе… — Дыба стащил с запястья котлы и протянул попу. Тот ловко повел пухлой ручкой — часы исчезли в складках рясы.
— В принципе, если душа требует покаяния…
— Требует, еще как требует! — Дыба закивал, залез рукой в борсетку, отсчитал три миллиона и обратился к тетке с тряпкой: — Эй, милая! Поди сюда! На-ка тебе… Поставь свечек на все деньги! И еще вот… сверху. На помаду-колготки, сама решишь.
Растерянная уборщица приняла деньги, дождалась благосклонного кивка священника и пропала за колонной.
— Ну, вставай на колени… Да не здесь, вот тут почище!
Поп принялся осенять Олега крестным знамением и монотонно гудеть:
— Боже, Спаситель наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, в покаяние молитву приемый, Сам и раба Твоего Олега, кающагося о нихже содела…
Слушать все эти непонятные слова Олегу быстро наскучило, и он принялся водить взглядом по буроватым от времени иконам. Те изображали предельно одинаковых людей в банных халатах. Вдруг в груди потяжелело, дыхание сперло: там, в черной дыре посреди иконостаса, за испачканной краской стремянкой виднелось еще одно лицо, разительно отличающееся от прочих — круглое, кипенно-белое. Волосы вперемешку с водорослями облепляли лоб пожилой тетки; глаза запали; изо рта сочилась болотная тина. Под ноздрей копошился речной рачок, похожий на крупную козявку. В метре над этой жуткой сценой висел распятый Иисус и виновато разводил руками — что, мол, тут поделаешь?
— Не усрамись передо мной, я лишь свидетель, ты говоришь со Христом! — напутствовал поп, а Дыба уже поднимался на ноги, активно работая легкими — точно к погружению готовился. — Ты куда?
— Да поговорили уже… — процедил тот сквозь зубы, бегом направляясь к выходу. Дыба выбежал на крыльцо и остановился, переводя дух. Дышал носом, чтобы успокоиться — как учил старшина. Сырой холодный воздух царапал носоглотку, «Стиморолом» прокатываясь по ноздрям. Вдруг к мятному аромату примешался гадкий привкус мышиного помета и корвалола. Раздался скрипучий голосок:
— Мальчики кровавые в глазах стоят?
Обернувшись, Дыба увидел перед собой сухонькую старушку, всю скошенную на левую сторону: голова на плече, плечо на уровне локтя, локоть у колена. «Черт плечо отсидел», — так кстати вспомнились слова одной из нянечек в приюте. Личико у старушки было остренькое, скуластое; глаза — умные, живые, как у хорька. Костлявые руки упирались в четырехногую трость.
— Гуляй, бабка. Не до тебя.
— Тебе, милок, теперь только до меня, — редкозубо ухмыльнулась та. — Подкузьмил тебе Вилкас? «Смерть пионерки» небось читал?
За глазными яблоками стало горячо; глухо бухнул молот в голове. Руки сами схватили бабку и тряханули за полы драного пальтишка.
— Ты что это, бичевка, со своим глиномесом литовским меня развести захотела?
— А что тебя разводить-то, черт ты подшконочный? — не дрогнув, зашипела старуха; даже клюку не выпустила. — За спину взгляни — вот тебе и развод…
Олег застыл. Велик был соблазн остаться стоять не двигаясь, в надежде, что какой бы кошмар ни ждал за спиной — тому надоест, и он уйдет, спрячется, не выдержит долгого нахождения на солнечном свету. Но серые плотные облака лишь сгущались, точно издеваясь над Дыбой.
— Да нет там ничего… — решился Олег и резко обернулся. Воздух вышибло уже знакомым ударом в солнечное сплетение; по краям глаз, разрастаясь, обосновалась тьма, а навстречу Олегу по слякотной каше неловко пробирался мальчонка с полиэтиленовым пакетом, плотно облепившим лицо.
— Клей нюхал, прибалдел небось, да так в пакете и задохнулся, — прокомментировала старуха. — Вдыхай, бобер!
Бабка ткнула ему клюкой в ботинок; Дыба, опомнившись, запыхтел как паровоз на разгоне. Стоило моргнуть — и жмур пропал — растворился в талой слякоти.
— Что это? — ошарашенно просипел Олег, потирая горло.
— Шелуха, как от семечек… Отрыжка вилкасовская. Тело умирает, здесь остается разлагаться, а душа вниз, через прошлое в нижний космос падает, в тьму безвременную. Он пути эти искажает, души ловит, выпивает, а шелуху сплевывает и натравливает опосля. Вот, теперь на тебя…
— Кто? Сайдулас?
— Пушкин, блин… — сплюнула старуха. — Душелов он, над некротическими отстойниками их хватает, а потом — вон, науськивает. А они, глупые, не знают, что умерли, вот их к живым тянет… Вишь, как кольцо сжимается?
— Что ж делать-то? — в пространство спросил Дыба, переваривая информацию.
— А что, спастись хочешь?
— Хочу! — горячо кивнул Олег.
— Тогда надобно их хозяину вернуть.
— А ты, мать, знаешь как?
— Э-э-э, разбежался! Мне с того какой навар?
— Да я…
— Позжей сочтемся, — перебила бабка. — Сама решу.
— Ты, мать, лоха во мне увидела? Давай-ка на берегу добазаримся.
— Недолго тебе на этом берегу осталось, скоро на тот перевезут. Так, разок выдохнешь и не вдохнешь.
Олег думал недолго. Слишком свежо было воспоминание о мальчонке с пакетом на голове.
— Согласен! — гаркнул он.
— Ну тогда вот тебе, для начала. — Старуха покопалась в складках пальто и извлекла на свет деревянную иконку, с нее на Дыбу, подняв двоеперстие, требовательно взирал Христос. — С собой носи, у сердца самого. Как почуешь, наступает шелуха — молись, отпустит.
— Да я не умею…
— Эх, молодежь! — с досадой крякнула старуха. — Запоминай: «Душу тебе, Спаситель, вверяю, прибереги меня, грешного, прими меня в царствии Твоем». Повтори!
Дыба повторил, разглядывая облупившуюся краску на маленькой дощечке. И, действительно, стало легче — точно изнутри вынули какую-то гирю и переложили Спасителю на плечи. «Чай крест таскал, и мою ношу подержит», — рассудил Олег.
— И… все? Это поможет?
— Скоро сказка сказывается… Это так, отсрочка, — левосторонняя старуха пожевала губами, поправила платок на голове, прикрывая редкие седые пряди. — Ты мне скажи… Ты гипнотизеру тому должок вернуть желаешь?
— Спрашиваешь! — кивнул Дыба: ай да бабка!
— Тогда приезжай сегодня в три ночи на Всехсвятское, у ворот ждать буду. Тама все и расскажу. А сейчас поди — поставь свечку Сайдуласу.
— За здравие, что ль?
— За упокой! — каркнула старуха.
С неожиданной прытью для своего возраста она заковыляла прочь.
— Стой, мать! Звать тебя как?
— Марлен Демьяновна я! — скрипнула та, по-птичьи обернувшись одной лишь головой.
— Как Дитрих, что ли?
— Как Маркс и Ленин, — отрезала бабка.
Свечку за упокой Дыба поставил в том же храме. Косясь на дырку в иконостасе, он осторожно приблизился к кануну. Почесал ежик коротких волос, подбирая нужные слова. Наконец воткнул тонкую палочку воска в подсвечник, чиркнул «Крикетом» и пробормотал:
— Ну… Это… Короче, Господи, это… рабу твоему Вискасу, чтоб земля стекловатой.
Хрюкнул себе под нос — смешная оговорка получилась. От дыхания Дыбы свечка тут же потухла. Он пощелкал зажигалкой, но то ли фитиль отсырел, то ли еще что — загораться свеча никак не хотела. Сначала думал взять новую, но покумекал и решил — бабка говорила про одну свечку; раз потухла — так оно, наверное, и надо.
Олег вышел из церкви, сел в машину и отправился на рынок — караулить гипнотизера. Свечка свечкой, а старый добрый наезд всяко надежней.
На сердце у Дыбы было неспокойно. Сидя в «Широком», который служил ему и транспортом, и офисом, и столовой, он задумчиво жевал купленный на рынке беляш и рассматривал иконку, подсуропленную кривой старушкой. Не забывал и поглядывать на дверь гипнотизерского офиса — никакого движения.
Иисус пузырился, будто побывал под кислотным дождем. Иконка не казалась старой, скорее подпорченной. Жмуры подходить не спешили, словно чуяли, что теперь у Олега есть «крыша». В качестве эксперимента он зачитал, перекатывая куски недожеванного мяса по языку:
— Душу тебе, Спаситель… Как там?… Поручаю. Убереги меня, неверного, и это… короче, помоги мне, лады?
Спаситель взирал строго и беспристрастно, помощью ближнему явно не отягощенный. Дыба прислушался к своим ощущениям. Дышать стало полегче; может потому, что он протолкнул застрявший в горле кусок беляша хорошим глотком пепси-колы. Жмуры, впрочем, тоже не появлялись — и то хлеб. Иконку он положил на торпедо, под лобовое стекло.