— Доброго утречка! — произнесла бабка, окинув его внимательным взглядом, пацан же молча зыркнул волчонком исподлобья.
— Доброго! — ответил Геннадий, голос спросонья был еще сиплый, пожелание доброго утра прокаркалось вороной.
— Скоро уж и завтрак поспеет, — сказала старуха, подходя к печи. — Наедимся все.
Что-то в ее движениях и в самом голосе настораживало. Чуялась какая-то нарочитость, что ли. А он привык чуйке верить, она его редко когда обманывала. Не было бы чуйки, не был бы и он таким фартовым. Геннадий слегка прищурился, оценивая угрозу. Решил, что особо бояться этих двоих не стоит, но ухо востро держать нужно. На всякий случай.
Теплая каша заполнила утробу, легла приятной тяжестью в живот. Голод приутих, ушла щемящая боль из подреберья, оставив лишь странное чувство незаполненности. Геннадий глянул в окно на занимавшийся серый день, белые сугробы, обступившие избу со всех сторон. Место было идеальным, чтобы без тревог пересидеть зиму, а потом уж двинуть дальше. Если бы не этот голод, терзавший нутро, требовавший утолить его пищей. Сытной пищей. Особой.
Снова ощутив внутри пока еще робкое шевеление, Геннадий встал, прошелся по кухоньке, заложив руки за спину, нахохлившись воробьем. Вышел в сенцы, окунувшись в яблочный аромат; он щекотал ноздри, дразнил, раззадоривал. Мужчина торопливо накинул верхнюю одежду и вышел во двор, в чистоту морозного воздуха. Снег сочно заскрипел под ногами, как скрипит плотный кочан квашеной капусты, когда его рубят, чтобы потом съесть с круглой горячей картошечкой, розоватым салом и под водочку. В животе заурчало, что-то шевельнулось сильнее и настойчивее.
Геннадий покрутился возле избы, сплюнул в снег сквозь зубы. Хотелось курить, чтобы хоть горьким дымом унять сосущую жадную пустоту внутри. Он нагнулся, цапнул пятерней охапку снега, отправил в рот, нетерпеливо сглотнул холодную влагу, остудил горящее горло. Снова вспомнил алые пятна на снегу, ноздрей коснулся призрачный запах-воспоминание. Голова закружилась. Геннадий шагнул в сторону, дернул дверь зимнего хлева, одной стеной прижавшегося к дому. На него повеяло теплом и жизнью. Шагнул через порог, и куры с квохтаньем кинулись врассыпную. Не обращая на них внимания, он вытащил из гнезда пару яиц, разбил и одно за другим запрокинул в рот. Зажмурился, чувствуя, как они проскользнули в желудок. Голод чуть стих. «Хорошо, что вторая дверь ведет прямо в избу, — подумал он. — Ночью, как все уснут, я сюда обязательно наведаюсь».
Сумрак лежал меж стволов елей и кедров, путался в хвое пышных растопыренных лап. Грузная фигура пробиралась по глубокому снегу, нарушая тишину хрустом ветвей. Глаза сверкали красным отблеском. Хищно. Страшно.
Голод гнал его вперед, на поиски добычи. Ноздри жадно втягивали морозный воздух, шумно выпуская облачка пара. Под корягой замер зайчишка, вжался в снег, силился слиться с его белизной, но не мог остановить биение сердца, пульсацию крови. Это его и выдало. Он метнулся было в последний миг, надеясь избежать цепких лап незавидной заячьей судьбы, но не смог. Забился, заверещал в ужасе. Хищник ловко скрутил его голову, рванул с хрустом. На снег брызнуло алое, горячее. Тишина всколыхнулась жадным чмоканьем того, кто теперь высасывал кровь из зверька, его тепло, его жизнь.
Вскоре от зайца остались лишь клочья шерсти и обглоданные кости, а голод не утихал. Требовал насыщения. Особой пищи. Сытной. Сладкой. Ароматной. Гнал дальше на поиски. Глаза с красным отблеском шарили по сумрачному безмолвному лесу. Тот, кто попробовал особую пищу, уже никогда не забудет этот вкус. Будет бесконечно желать и искать и не утешится, пока не найдет.
Огонек среди ветвей мелькнул неожиданно, поманил, раздразнил едва утихший голод. Пообещал: иди, здесь тепло и сытно. Темная фигура ломанулась сквозь лес и тьму, стремясь обрести желаемое. Где огонь — там пища. Там жизнь. Там утоление желаний…
Сан Сановна вздрогнула, открыла глаза, глядя в мягкую ночную мглу. Сердце заходилось в тревоге, гнало страх по жилам. Она сделала глубокий вдох, усмиряя биение, приводя спутанные мысли в порядок. Пора! Откинула одеяло, наскоро оделась потеплее. Толкнула спящего рядом Ваньку. Убедилась, что проснулся, и, склонившись, зашептала:
— Пора, Ванюшко, утро скоро. Нам нарано выйти надо, чтоб поспеть. Ночь лунная, светлая. Как раз чтоб идти. Я пойду пока, лыжи готовить буду, а ты одевайся тихонечко да жди. Как стукну в окошко, ты сразу на улицу ступай, да не шуми только.
— Хорошо, — прошептал Ваня, сглотнув образовавшийся в горле ком.
Баба Шура запалила свечу под колбой, перекрестилась и вышла из комнаты, прикрывая светильник краем шерстяного платка. Ванька остался один во мраке, наедине со своими страхами и тревожными мыслями. Он соскользнул с кровати, ощупью добрел до стула, на котором еще с вечера приготовил себе одежду, и начал торопливо одеваться, боясь, что бабушка постучит в окно раньше, чем он будет готов.
Едва переступив порог хлева, Сан Сановна застыла. Сердце замерло, смолкло на несколько мгновений. Мир поплыл, но тут же вернулся на место вместе со следующим ударом сердца. Пламя свечи бросало дрожащие тени вокруг, меняло привычные очертания, скрадывало их. Незваного гостя, сидящего на корточках возле козьего загона, она признала не сразу, скорее почуяла сердцем неладное прежде, чем увидела глазами. Не отрывая глаз от сгорбленной спины, потянулась рукой в сторону, нащупала черенок стоящих в углу вил, потянула к себе. Что-то предательски лязгнуло. Спина Геннадия напряглась, он вдруг резко развернулся, не поднимаясь с корточек. Глаза хищно блеснули в тусклом свете. Его рот был перемазан чем-то темным, как у мальца, тайком евшего густое вишневое варенье, но Сан Сановна сразу поняла, что это такое. Горло стиснул спазм, затошнило. Она втянула носом воздух, привычно пахший скотиной, теперь к этому запаху примешивался еще один, тяжелый, железистый.
— А ну, вставай, ирод! — произнесла женщина, нацеливая на Геннадия вилы. — Мы тебя как гостя приняли, приютили, а ты что творишь?
Гость медленно поднялся, развернулся грудью к старухе, поднял руки ладонями вверх в примиряющем жесте. Осклабился, обнажая неровные темные зубы. И то и другое тоже были перепачканы вишнево-темным.
— Тихо, мать, ты чего? — сказал он, делая осторожный шаг вперед. — Чего взъелась-то? Из-за козла? Так должна понимать, что мы зиму без мяса не протянем. А сойдет снег — сможешь новых купить. И не двух, больше. Будете с мальцом своим жить припеваючи, без базара. Гена Шмыга добро помнит. Ты вилы-то поставь обратно, не дури. Не шутка — опасная вещь.
— А я и не думала с тобой шутки шутить. Враз на вилы-то посажу, только вот сунься. Тут места глухие — не хватятся. А хватятся — так не сыщут. Да и не надо тебе, чтоб хватились.
Геннадий уставился на нее пристальным колким взглядом, сокрушенно покачал головой:
— Зря ты так, мать. С вилами на меня. Разве ж я вас обидел бы? Зачем же ты меня обижаешь?
Он сделал еще один шаг вперед, но Сан Сановна сердито его осадила:
— Не подходи, зараза! Убирайся отсюда подобру-поздорову. Ищи себе другое логово.
Геннадий криво ухмыльнулся.
— Уйду, мать, коли просишь. Навязываться не стану. Только не по понятиям как-то получается: живого человека на мороз как собаку выгонять. Не по-людски как-то. Мне ж с пустым брюхом не выжить. Дай хоть козу заберу, надо ж чего-то жрать в дороге.
— Много просишь, гость любезный, — ответила Сан Сановна. — Котомку с едой я тебе соберу, конечно, как собаку со двора гнать не буду. Но что ты с собой возьмешь — не тебе решать. Поселок ближайший недалече будет. Километров десять отсюда напрямки. Лед на реке давно уже установился — переправишься и дойдешь к вечеру.
— Увязну в глубоком снегу.
— Лыжи возьмешь — не увязнешь.
— Лихо расписала, мать. — Геннадий переступил с ноги на ногу. — Неужели прямо так вот и выставишь из хаты? Нехорошо как-то. Пацану вон своему пример нехороший подаешь.
Он кивнул в сторону двери, ведущей в избу. Сан Сановна оглянулась. Успела увидеть прикрытую дверь хлева, разгадать нехитрую уловку, а в следующий момент гость оказался рядом с ней, выскочил, как черт из кадушки. Баба Шура охнула, почувствовала, как сильным рывком выскользнули вилы из руки. А мгновение спустя в живот впилось острое, обжигающее ослепительно-белой болью.
Взгляд он почувствовал затылком, когда осторожно, чтобы не пораниться, облизывал с острия вил теплую еще, солоноватую влагу. Тело, получив, наконец, желаемое лакомство, пело туго натянутой струной. И вдруг шею и затылок будто пощекотало невидимыми пальцами. Геннадий резко оглянулся. У двери, вцепившись рукой в косяк, замер пацан. Белый овал лица словно плыл в дрожащем сумраке, в огромных, как плошки, глазах мерцало пламя свечи. Он не мигая смотрел на распростертое на полу тело старухи, стыдливо укутанное саваном мрака. Геннадий облизал губы, стер остатки крови со щек рукавом и медленно привстал.
— Баба… — одними губами прошептал малец и попятился.
— Тише, пацан, ты куда? — вкрадчиво произнес мужчина, протягивая к нему окровавленную ладонь. — Стой, мелкий!
Ванька замотал головой, шапка сползла набок и шлепнулась на пол. Мальчик дернулся и кинулся прочь в избу, в сенцы. Геннадий чертыхнулся сквозь зубы:
— Ч-черт! Куда ты собрался, мелкий? Все равно тебе бежать некуда.
Грохоча сапогами, вломился в избу, повернул голову к распахнутой из сенцов на улицу двери. Вышел на крыльцо и слегка зажмурился, глядя на тусклый свет занимавшегося утра. Мальчишка бежал прочь от избы, то и дело увязая в глубоком снегу, всхлипывал и взмахивал руками для равновесия. Как раненая пичуга, спасающаяся от старого кота. Геннадий криво усмехнулся, следя за его потугами к бегству. Он не спешил. Вернулся в кухню, пошарил возле печи в поисках топора. Не нашел. Повернулся к столу и вытащил из выдвижного скрипучего ящика нож, самый большой, какой был у бабки в доме. Попробовал подушечкой пальца остроту и коротко удовлетворенно кивнул. Лишь после этого сдернул с гвоздя свой тулуп, накинул и вышел из дома.