Мария АнфилофьеваКурьер
За прилавком с носками стоит женщина — полная, важная, очень похожая на прабабку Надира. В самом центре стола сидит ее зверь, лижет мохнатую лапу. Надир долго смотрит товар, выбирает пару носков потолще.
— Эти двести, — объявляет женщина.
— Сто, — возражает Надир и тыкает пальцем в картонку. Там и правда написано «все по 100».
— Двести, — гулко басит женщина. — Или бери, или катись. Щас как ментов крикну.
Встречаться с ментами Надиру не хочется. Он их и так иногда видит: то в переходах, то на перронах. Форма у них красивая, но сами менты — страшные. К таким лучше не подходить.
Надир лезет за деньгами, аккуратно разглаживает две сотни, отдает женщине. Подхватывает носки — шерстяные, колючие — и идет к ближайшей скамейке.
— Чурка немытая, — доносится ему вслед. — Всех покупателей распугал.
Мохнатый зверь шипит: ему Надир тоже не по душе.
Надир садится, не снимая короба за плечами. На простой носок натягивает шерстяной, следом оборачивает пакетом — чтоб не промокнуть, перевязывает кеды по новой. Так тепло. Так гораздо лучше.
Надир жмет на кнопку — и в наушнике, немного шурша, оживает женский голос:
— Маршрут построен. Прямо пятьсот метров.
Надир улыбается голосу:
— Да, Айгуль.
И идет свои первые пятьсот метров.
Надир не дурак, он, конечно, знает, что голос в наушнике — не Айгуль и даже не человек. Просто так оно получается легче. Легче двигать ногами, легче глотать стылый воздух. Да и короб тогда начинает весить намного меньше.
— Как твое здоровье, Айгуль? — спрашивает Надир. — Ты уже не болеешь?
— Поверните направо, — отвечает ему голос.
— Это хорошо, — говорит Надир. — Ты меня успокоила. А родители как?
Настоящей Айгуль он не слышал почти что месяц. Он звонит ей каждый вторник, каждую пятницу и иногда в перерывах. За нее отвечает мать: у Айгуль болит голова, Айгуль уже ушла спать. За нее отвечают братья: перестань ей звонить, Надир, соскучится — сама наберет. На странице Айгуль указано: «в отношениях», но как будто уже не с ним.
Сообщений Айгуль не читает.
— Через сто метров поверните налево, — говорит Надиру приятный женский голос.
Надир срезает дорогу через пустырь, топает прямо по грязи. Кеды ему не жалко — те и так уже давно не белые. Надир знает, что лучше запачкать кеды, но хорошо отработать смену.
Надир понимает: с работой ему повезло. У него есть теплая куртка, желтая, как цыплячий пух, и такая же шапка. Платят ему каждый день, даже больше, чем было на стройке. В списке лучших курьеров района он входит в двадцатку. Там так и написано: «20-е место — Н122 (это вы)».
Из его рюкзака, из огромного заплечного короба, вкусно пахнет картошкой фри, и Надир думает: вот бы заказ отменили. Тогда вся пахучая картошка, и хрустящая курица, и пирожки с вишней — все это добро достанется ему.
— Прямо один километр, — говорит ему голос. И Надир идет, как приказано, месит грязь подошвами.
У самого метро Надир попадает под дождь. Шапка промокает мгновенно, кеды тоже, зато носки с пакетами держат.
Надир ныряет в переход, и толпа несет его вниз, мимо бабок с цветами, мимо стоек с газетами, и, пожалуйста, мимо, мимо контроля…
Выдыхает Надир уже на перроне. Пронесло. Хоть его и заметили — попробуй-ка не заметь его желтый короб — а досматривать не взялись. Это точно хороший знак.
Он идет в самый хвост, там встает, следит за цифрами на табло. Скоро будет новый поезд в центр.
— Эй… — хрипит ему с пола безногий дед. — Пацан! Слышь меня? Подай на корм.
Зверь его лежит на полу: длинношеий, длинномордый, весь в лысых пятнах. Старый беззубый зверь. Ни один корм его не спасет.
Надир морщится, Надир пожимает плечами. Вроде жалко калеку — а вроде и нет, ни капли. Хороший человек в метро побираться не станет. У тех, кто достойно жизнь прожил, — и старость потом достойная. Дома, на перинах, среди внуков и правнуков. Или на веранде, в кресле под вишнями. Но никак не на драной подстилке, у людей под ногами.
— Ты еще молодой, заработаешь. А я все… — Дед плюет прямо на пол. — Дай это… Сколько не жалко.
Зверь его клокочет и скребет по полу тощей лапой. Потом встает: неуверенно делает к Надиру шаг, другой…
— Уйди, — говорит Надир. Говорит твердо, хоть и чувствует, как все внутри замирает. Зверь-то, может, и старый, но еще далеко не мертвый.
— Дай на хлеб… — На одной ноте нудит калека. — Помоги, не жмись… Тебе жизнь еще подкинет.
Зверь его тянет морду вперед, к Надиру. Щерит остатки клыков и тихо, бессильно рычит, сбиваясь на хрип. После такого Надир уже не церемонится — мигом сдергивает с шеи шарф и замахивается им, словно ремнем:
— А ну!
Зверь отшатывается, скулит. Пятится к хозяину.
— Больной, что ли? — кричит Надиру калека и сдает назад вместе с грязной тряпкой.
Смешно… Можно подумать, Надир тут ножом машет, а не мокрым шарфом.
Когда поезд трогается и уносит Надира прочь, зверь так и смотрит ему вслед. И облизывается — словно упустил лакомый кусок.
До обеда Надир работает без продыху. Он относит коробки с лапшой и коробки с салатом, пакеты пирожных, потом кофе — четыре больших стакана, и все одному молчаливому типу. Молчаливый всегда оставляет на чай, так что Надир улыбается очень искренне, но руки его все равно дрожат. Не от усталости и не от веса стаканов. А оттого, что сразу за дверью сидит зверь молчаливого — и беззвучно принюхивается.
В прошлый раз Надир краем глаза засек его лапу. Мохнатую пятерню, где-то вдвое больше мужской ладони. С тех пор Надира не покидает чувство, что он точно хотел бы увидеть этого зверя целиком — и не менее точно хотел бы вообще никогда о таком не знать.
Чем дольше Надир живет в большом городе, тем чаще он размышляет о звериной природе. С каждым новым встреченным зверем — шерстяным, пернатым, липким и кожистым — ему становится все любопытнее. Зачем они нужны? Откуда берутся? Сколько живут — и меняют ли хозяев?
Самую суть Надир ухватил быстро: звери есть у мужчин и женщин, молодых и пожилых — но всегда у приезжих. У местных полно других радостей: старых друзей, маршрутов из детства, дедовых дач и отцовских квартир. Порядков и привычек. Воспоминаний, тонким слоем размазанных по району. У местных есть особая ценность: корни, которых ни за какие деньги не купишь.
А у приезжих вместо корней — звери. И попробуй пойми, справедливо оно или нет.
Время обеда подступает, потом проходит, а Надир все берет и берет заказы. Он набивает свой короб пиццами и тщательно пересчитывает «маргариты» и «пепперони». Слова «повышенный спрос» в Надировом мире переводятся как «обед подождет» — и поэтому он продолжает работать.
Следом за парой двойных ставок Надир получает заказ, где доставка стоит не меньше самой еды. Он кивает: сегодня и правда удачный день.
Надир долго плутает вокруг нового дома в целый квартал. Он звонит заказчику — но в ответ слышит лишь гудки. Обходит весь дом по новой: магазины, салоны, зубные врачи. В таком доме можно всю жизнь прожить — и ни разу не выйти со двора.
Когда Надир попадает в подъезд, время уже подходит к концу. Еще три минуты — и счастливый заказ превратится в штраф.
Он взбегает на пятый этаж на одном дыхании. Стучится в новую дверь без звонка.
Ему открывает ведьма — голая, старая и косматая.
Пару секунд они оба молчат. Надир старается не смотреть никуда, кроме выцветших глаз. Потом ведьма кривится, тычет пальцем Надиру в лицо — и принимается бормотать на своем неведомом языке.
— Я не понимаю… — отвечает Надир. Он растерянно мнет в руках пакет с бургером. Отдавать его ведьме или нет? У нее и зубов-то на вид не осталось…
Из-за спины ведьмы показывается чернявый пацан. Совсем еще школьник. Он по-хозяйски прогоняет старуху с порога и так же уверенно берет у Надира пакет.
— Что она сказала? — не выдерживает Надир.
Пацан закатывает глаза:
— Мать спрашивает, где ты спрятал бэнг рогенса.
Надир сначала теряется. Бэн…как? Что?
— Тварь твоя, — поясняет пацан. Он ловит за шкирку снующего рядом зверя, поднимает повыше. — Вон как эта.
«Эта» смотрит Надиру в лицо и дышит кислым молочным духом. Стрижет голыми ушами. Пробует вырваться, но пацан держит крепко, за самый загривок. В другой раз Надир счел бы зверя кошкой, пускай и помятой, и пережеванной, и сморщенной, как ведьмин живот. Но сейчас Надир чует, как кошка-не кошка начинает сердито гудеть, раздувая худые бока.
Обычное дело: эти звери Надира не любят. То шипят и лезут, то прячутся. Но не ластятся никогда.
— У меня нету, — говорит Надир, отступая подальше от морщинистой морды. — Нет никого. Я тут один.
Пацан не верит. Шарит взглядом по полу, осматривает плечи Надира. Выглядывает на площадку — но и там тоже ни души.
— Ты странный, — говорит пацан напоследок. Он бросает не-кошку на мокрый коврик и машет Надиру. — Уходи скорее. Она боится.
— Деньги, — напоминает Надир.
— На, на. Иди уже. — И пацан сует ему мятую тысячу. — Сдачу себе оставь.
Надир выходит во двор, под мелкую морось. Женский голос в ухе командует: прямо, направо, направо. Надир чувствует, как нарастает злость: где были эти «направо», когда он опаздывал на заказ? Почему умолкла программа? А? Почему он вечно один?
У Надира кружится голова. Он вырывает из гнезда наушники с женским голосом. Встает столбом посреди тротуара, закрывает глаза и дышит. Вдох. Теперь выдох. Вот так. Злость надо держать в руках. Еще вдох. Если он не удержит злость, то выйдет опять как на стройке… А так нельзя. Нельзя снова терять работу. Надир оттягивает петли шарфа, чтобы легче дышалось. Делает длинный выдох. Кто-то проходит мимо, толкает Надира плечом, рычит — но он не слушает. Не открывает глаз.
Через четверть часа Надир успокаивается до конца и покидает двор уже победителем. Он опять не сломался. Злость ему не хозяйка.
Надир наконец позволяет себе пе