рерыв на обед. Ноги сами приводят его к подвалу Хана, зажатому между заточкой ножей и ремонтом ботинок. Вывеска Ханова места мигает огнями: раньше там горела надпись «добро пожаловать», но контакт отошел, и теперь над входом осталось только уверенное «добро».
Добро так добро.
Надир снимает короб, чтобы протиснуться внутрь. В коридоре Ханова заведения темно, душно и, как всегда, негде повернуться. Когда Надир идет мимо, рукава курток лезут ему в лицо, словно ветки деревьев.
— Проходи! — кричит ему Хан из дверей кухни. — Садись! Я сейчас.
Надир опускается на скамью у стойки. Мокрую куртку кидает под ноги, прямо на мокрый короб. Оглядывается: весь зал пустует, только в дальнем углу тихо шепчется стайка восточных старух.
— Я тебя уже по шагам узнаю, — хвалится подоспевший Хан. — Будешь обедать?
Надир кивает.
Пока Хан греет в микроволновке остывший суп, Надир разглядывает ряд бутылок над стойкой. Хан их держит для красоты — и поэтому ни вина, ни других чу [4] там не видать: где насыпана крупа, где сушеные цветы, где подкрашенная вода или мелкие камешки. Надир пересчитывает знакомые пятнадцать бутылок, но все время выходит на одну больше. Какая из них новая? Бурый рис, белый песок, желтые цветы, змея… Змея?
— Налетай! — Миска со стуком приземляется на стойку. Пар от нее идет такой горячий, что шея под шарфом мигом взмокает.
Надир берет ложку, но мешкает, и Хан понимает его по-своему:
— Там никакой свинины, только птица и овощи. Я запомнил. Правда.
Надир мотает головой. Потом, осмелев, указывает на четвертую бутылку — где в прозрачной жидкости лежат пестрые змеиные кольца.
— А, это… — Хан издает короткий смешок. — Ушел сородич. Я подумал, уж лучше так… Чем в чужую землю его класть. Ты не теряй времени, ешь, пока горячее.
У Надира в голове роятся десятки вопросов, но он послушно начинает мешать суп. Топит лапшу в густом бульоне, извлекает на свет куски морковки и наконец решается проглотить первую ложку.
Горло жжет от перца, но живот сразу наполняется теплом.
— Он у меня всегда слабый был… — говорит Хан, посматривая на ряд бутылок. — А слабый сородич… Сам понимаешь, от него толку мало. Ни помочь, ни защитить. Ни подсказать чего.
Надир помнит змея живым — тот обычно лежал в кармане Ханова фартука, лишь иногда поднимая пеструю голову. На первый взгляд змей казался ленивым и сытым, но никак не слабым.
Надир старается стучать ложкой потише — чтобы не сбить Хана с темы.
— Ему со мной все равно плохо было, — бормочет Хан. — Назад я не хотел, семью вспоминал мало. Язык со временем позабыл почти. Рецепты старые — и те на новый лад переделал. С каждым годом ему все хуже становилось. А когда я женился на местной — там уже все решено было. Он бы все равно помер, месяцем позже, месяцем раньше…
Надир вспоминает жену Хана: высокую, громкую, с крупными руками. Совсем не похожую на хрупкую кореянку. Она даже при Надире однажды шутила — это кто еще за кого замуж вышел, а? Хан тогда только смеялся и целовал ее в плечо.
— Я уже смотреть не мог, как сородич мучается. Решил помочь. Насыпал ему отравы в мясо — и потом на руках держал, пока он совсем не издох. И знаешь… — Хан наклоняется над стойкой и сдавленно шепчет, — у него такой взгляд был. Усталый и брезгливый… В точности как у моей матери. Я уж подумал, а вдруг и правда есть связь? Вдруг мне ползучий гад неспроста достался? Даже домой позвонил, впервые за много лет… Но нет. Жива еще, старая гадюка.
От Хана идет густой перечный дух, тот же, что и от супа, — но вдвое сильнее. Надир шмыгает носом, и Хан понимающе кивает:
— Можешь не верить, а только мне тоже его жаль. Хоть я змей и не любил никогда, к нему все равно привык. Столько лет вместе провели, бок о бок… Там не каждый пес до его возраста дожил бы… А тебе-то как, с сородичем повезло?
Надир вздрагивает: слишком уж внезапно прозвучал вопрос. Раньше Хан не касался больной темы. Правда, раньше к ней и Надир так близко не подходил.
Немного помедлив, Надир пожимает плечами: понимай как знаешь. Хан в свою очередь понимает, как умеет:
— Прячешь его, да? Не хочешь говорить? И правильно делаешь. Пока тебе с сородичем по пути — надо его беречь. Лучше храни за пазухой, лишний раз никому не показывай… Он тебе только благодарен будет.
Надиру становится не по себе: с каждым словом Хана он все ниже склоняется над супом. Разве можно сейчас признать, что он здесь один? И без корней — и без зверя, ни местный — ни пришлый, ни то — ни се…
Хан приносит с кухни рис, заливает его тремя соусами подряд. Выставляет на стойку немного побитый чайник и крошечный наперсток под чай. Губы Хана то и дело шевелятся, словно он все еще продолжает разговор.
— А твой змей, — впервые подает голос Надир. — Как ты его получил?
— Да он сам ко мне… — со смешком начинает Хан и вдруг осекается. — Вроде бы… Сам приполз. Я так всегда думал. Но вообще…
Хан смотрит на заспиртованного змея, потом оборачивается к Надиру. Седеющие брови Хана ползут все выше и выше. Кажется, впервые за все месяцы их знакомства Хан не может подобрать слов.
— Он просто всегда был со мной, — наконец разводит руками Хан. — Сам не знаю, откуда он взялся. Уезжал без него… А когда комнату здесь искал — он уже у меня в сумке жил. Я все переживал, как его от хозяйки прятать буду… Потом понял: те, кто здесь родился, — они не видят. Даже жена моя не видела. На днях спросила, зачем я пустую бутылку наверх поставил…
Пока Хан носит к дальнему столу чайник за чайником, Надир набивает желудок рисом. Вкуса почти нет — то ли соусы подкачали, то суп напрочь выжег ему язык. Надир вспоминает день приезда: мог ли он упустить своего зверя? Не понять знака? Оттолкнуть назойливую дворнягу — или вытряхнуть из сумки пригревшуюся змею?
По всему выходит, что нет.
Никак не мог.
Отъезд он помнит куда лучше: сначала были долгие сборы, потом ужин. Мать все плакала и подкладывала ему добавки, брат хмурился, дядька шутил как заведенный. Айгуль… Айгуль на ужин не пришла, помогала отцу с саженцами. Но прислала длинный ответ, где трижды просила прощения и дважды обещала ждать.
Дядька тогда подарил ему телефон взамен старого — тот самый, что сейчас лежит в кармане. Брат вручил складной нож с отвертками, открывалками и даже фонариком. А мать ему выдала и свитер, и шарф, и еще две пары носков, что потом украли на стройке, — все шерстяное, своими руками связанное. Хорошие подарки, очень нужные. Только все равно не зверь.
Покончив с рисом, Надир достает кошелек — но Хан машет на него рукой.
— Брось! Не хочу с тебя денег брать. Лучше помоги обед друзьям отнести — тут рядом, через улицу.
Надир благодарно кивает. Он ставит пакет в свой короб — белые лотки с едой скрипят при каждом движении. Судя по весу, того обеда и на пятерых хватит.
— Иди направо, за остановку, там в кармане будет ждать машина. Белая, номер — ка-пять-пять-два. Запомнишь?
Надир снова выходит на улицу, под прежнюю морось. Теперь к дождю добавился ветер, но Надиру все равно. Он даже улыбается — сам не зная чему.
Только когда он подходит к нужному месту и видит машину, белую с синим, улыбка пропадает. Номер — ка-пять-пять-два, чтоб ему провалиться…
В патрульной машине сидят двое полицейских. Мысли Надира мечутся: еще не поздно вернуться… сказать Хану, что никого нет… пусть лучше сам…
Он сбавляет шаг, а потом совсем останавливается. Заставляет себя дышать ровно и медленно. Чего ему бояться? Он сейчас не Надир и даже не курьер Н122. Он друг Хана — и эти двое тоже друзья Хана. Он просто принес им еду от друга. Его не тронут. Нет причин его трогать.
Надир достает пакет и подходит, чтобы постучать в окно. Стекло отъезжает вниз — ровно за секунду до стука. За рулем сидит бледный белобрысый парень, может, самую малость постарше Надира.
— Ваш заказ, — говорит Надир и протягивает вперед пакет.
— Куда суешь, — цыкает парень. — Совсем дебил? Давай в машину залезай.
«Это друзья Хана, — мысленно повторяет Надир. — Бояться нечего».
Он пролезает на заднее сиденье, обнимая скрипучий пакет. Захлопывает дверь, чтобы дождь не попал в салон, — и слышит, как разом защелкиваются оба задних замка.
Бледный полицейский поворачивается назад, раздраженно глядит на Надира. Надир держит пакет перед собой, будто щит.
— Ну? — говорит бледный.
— Ваш заказ…
— Наш заказ. — Бледный даже не смотрит на пакет. — Ты откуда такой?
— От Хана, — отвечает Надир. Дышит он очень ровно.
— Зовут как?
— Надир.
— Хан про тебя не говорил.
Надир невозмутимо пожимает плечами. По крайней мере, он надеется, что выглядит невозмутимо.
— Давно Хана знаешь? — продолжает бледный.
— Три месяца.
— Нормально… — говорит бледный. — Хан, значит, не пришел. Побоялся. А ты пришел. Смелый, типа?
У Надира нет ответа. Точнее, он уверен, что правильного ответа здесь вообще нет — и поэтому молчит. Бледный выжидающе смотрит, совсем не меняясь в лице. Кажется, с этим кислым выражением он и родился.
Наконец надоедает и ему.
— Дай. — Бледный протягивает руку за пакетом. Он открывает первую коробку — с кимчи, вторую — с рисом, третью — с тушеным мясом… Салон наполняется знакомыми запахами. Из очередной коробки бледный вынимает тонкую пачку денег и принимается листать купюры.
Надир отводит глаза. Что-то ему подсказывает: лучше туда не смотри, целее будешь.
Взгляд Надира блуждает по кожаному салону, по кнопкам и значкам. То и дело он натыкается на второго полицейского — точнее, на голую руку, по локоть поросшую черной шерстью. Второй шумно дышит, но пока что молчит. Надир даже решается заглянуть в широкое зеркало — и на миг встречается с ним глазами.
Лицо второго, искаженное и уменьшенное, улыбается из глубин зеркала.
— Слышь, Намаз, — громко заявляет бледный. — Ты денег из пакета не брал? А то здесь не хватает.