— Там сидят, — сказал он французу. — Затихарились. Ничего, сейчас выковыряем.
Выдохнув через плечо, словно перед чаркой крепкого вина, Назар всадил топор в дверь возле верхней петли. От усилия все поплыло перед глазами, но сдаваться он не собирался. Выдернул топор, кое-как удержав равновесие, и ударил снова. Изнутри по-прежнему не доносилось ни звука.
Дверь была прочной, из толстых дубовых досок. Пару минут спустя Назар, совсем обессилев, осел наземь, и тут на помощь пришел француз. Деловито поплевал на ладони, взял топор, примерился и приступил к делу. Так они и работали, сменяя друг друга через каждые две минуты, часто и подолгу отдыхая. Сердце в груди Назара скакало галопом, в висках стучало, голова шла кругом. Страшно болели ноги. Казалось, вот-вот свалится, не сможет больше подняться, но все же раз за разом он брался за топор и пускал его в ход. День постепенно клонился к вечеру. Небо потемнело, из него посыпался мелкий холодный дождь.
Сколько времени им потребовалось на то, чтобы взломать дверь, Назар не смог бы сказать. Много. Очередным ударом француз выбил кусок доски, открыв черную дыру, из которой повеяло куда худшим запахом, чем из хлева. Может, даже худшим, чем из избы с тремя гниющими фуражирами. Назар, забрав топор, расширил дыру и, закрыв нос рукавом, сунул в нее ладонь. Он быстро нащупал изнутри толстый деревянный засов, потянул его на себя. Тот поддался на удивление легко, но дверь продолжала стоять, удерживаемая на месте намертво присохшей паклей, заполнявшей щель вдоль косяка.
Назар ударил плечом, подозвал француза. Вдвоем они выбили дверь с третьей попытки. Назар, не удержавшись на ногах, нырнул вперед, в густую, тошнотворную вонь, повалился на поросший лишайником пол.
Обитатели амбара сидели неподвижно вокруг плоского камня, на котором стояло что-то небольшое, накрытое ветхой тканью, — тятька, мамка, дядька Пров, еще двое. Старшие, умные. Их раздувшиеся, заплывшие жиром бледные тела были полностью обнажены. Десятилетиями не стриженные волосы и бороды спускались на пол, сплетались в плотный ковер. На лицах, утонувших в складках рыхлой плоти, нельзя было различить глаз.
Француз застыл на пороге в изумлении и ужасе, а Назар кубарем выкатился наружу, подхватил с земли сабли и вернулся обратно. Вооружившись, они медленно направились к сидящим в середине амбара существам.
Когда до них оставалось несколько шагов, одно из чудовищ шевельнуло головой. Колыхнулись безразмерные щеки, и раздался тонкий, почти детский голосок — видать, тот самый, который так настойчиво и отвратно пыталась имитировать мертвая ведьма:
— Лукерья, тебе сюда нельзя.
— Лукерья сдохла, — сказал Назар. — Теперь ваш черед.
Старшие зашевелились. По их гротескным телам прошла дрожь, и кто-то — тятька или дядька Пров — протянул пухлую руку к накрытому ветошью предмету на камне.
— Приносящий свет дарует и тени! — произнес тот же тонкий голос. В следующий миг тряпка отлетела в сторону. Под ней стояла лампа — нечто вроде пузатой бутыли из толстого стекла с запаянным горлышком. Бутыль эта была забрана в плетеный каркас с проволочной ручкой. Рассмотреть лампу подробнее Назар не успел, потому что в ней плясало оранжевое пламя, и, как только тряпку сорвали, оно вспыхнуло с неожиданной силой, наполнив амбар ярким светом.
Тотчас все вокруг обрели черные, отчетливые тени — все, кроме Назара, разумеется. Старшие обмякли еще сильнее, замерли, окончательно обратившись в бессмысленные мешки плоти. А их огромные тени на стенах, напротив, задвигались, заструились по бревнам плавно и жутко. От одного взгляда на эти вытянутые силуэты Назару хотелось зажмуриться и кричать.
Француз, едва успевший взмахнуть саблей, рухнул навзничь как подкошенный. Оружие вылетело из ослабевшей руки. Тень, выбитая дьявольским светом из его тела, испуганно заметалась на стене над входом. К ней тут же со всех сторон ринулись тени Старших. Точно стая голодных волков, они окружили и растерзали чужака, разорвали на части и поглотили, не оставив и следа. Это произошло очень быстро, всего за пару ударов сердца. Назар, сбросив оцепенение, кинулся к лампе, занося клинок. По стенам, полу и потолку тени Старших метнулись наперерез.
Они почти успели остановить его. Уже опуская саблю, Назар почувствовал ледяные прикосновения, от которых мгновенно прервался стук в груди и дыхание застопорилось, словно что-то стиснуло горло железной хваткой. Отчаянно пытаясь глотнуть воздуха, отчаянно пытаясь вспомнить хоть одну молитву, удержаться на краю сознания, он падал в голодную бездну.
Но клинок падал вместе с ним.
Лезвие врезалось в лампу. Со звоном брызнули в стороны осколки. Свет исчез, и пламя, заключенное в сосуде, расплескалось по камню и вокруг него. Оно не погасло, наоборот, с яростью впилось в доски пола, в мох, растущий между ними, в волосы и плоть Старших. Те заверещали, задергались, замахали руками, пытаясь сбить огонь, но тот лишь сердился и разгорался сильнее, полз вверх по бородам, облизывал белую кожу, мечтая добраться до скрытого под ней жира.
Назар, упавший на камень и откатившийся в сторону, очнулся оттого, что вспыхнула шинель. Кое-как выкарабкавшись из нее, он пополз к выходу. Встать не было сил. Проползая мимо француза, солдат ухватил того за ремень и попробовал потащить за собой, но быстро понял, что это невозможно — фуражир, даже основательно исхудавший на ведьминых харчах, все равно весил слишком много. Да и в широко раскрытых глазах его больше не оставалось жизни. В них отражалось лишь пламя.
Потрепав француза по щеке, Назар пополз дальше. Позади истошно вопили Старшие, обратившиеся в огромные факелы, и трещали бревна стен, по которым разбушевавшийся огонь взбирался к потолку.
Преодолев оставшиеся две сажени до выхода, уже ослепший от дыма Назар вывалился под дождь, в грязную сырую траву. Откашлявшись, он отполз еще на несколько шагов. Потом еще. Отдыхать приходилось подолгу, потому что тело попросту отказывалось подчиняться. Добравшись до забора, Назар прислонился к нему спиной и стал наблюдать сквозь слезы, как пылает проклятый амбар. Тот превратился в один сплошной костер, который наверняка было видно за много верст. Пламя охватило крышу, языки его рвались к небу, а внизу до сих пор кричали Старшие.
— Вот так, ваше высокоблагородие, — пробормотал Назар, уже засыпая. — Получается, привела меня судьба, куда нужно. Только жалованье в шинели осталось. Это вы зря…
И опустил веки.
Когда он поднял их, много часов спустя, на исходе ночи, амбар все еще горел. Ни одно бревно не сдвинулось в его стенах, ни один уголок крыши не сместился. Все так же яростно и зло полыхал огонь, все так же обреченно и отчаянно выли те, кто сгорал заживо внутри. Кряхтя, Назар поднялся, выломал из забора жердину потолще и, опираясь на нее, побрел прочь, к лесу.
Путь занял немало времени, но обернулся он только у самой опушки, уже на рассвете. Амбар вовсю пылал. Не смолкали крики Старших. Негасимое пламя из Люциферовой лампы пожирало грешников — вечные муки, которых те избегли, обманув смерть, нашли их здесь, на земле. Назар осенил себя крестным знамением и больше не оборачивался.
В полдень того же дня, когда окончательно распогодилось, он вышел на дорогу. Глянул себе под ноги и увидал под ногами тень. Она казалась не совсем правильной: чуть длиннее и тоньше, чем нужно, с иной осанкой и силуэтом головы. Да и движения повторяла неточно, а иногда и вовсе с запозданием.
— Ну что ж, — хмыкнул Назар. — Не боись, привыкнешь. Оба привыкнем, солдат скотина хитрая, ко всему приспособляется. Главное, до снега обжиться где-нибудь. Не отставай, мусью!
И они с тенью зашагали на восток.
Елена ЩетининаМальчик-Обжора
Мы называли его Голодным Мальчиком. Голоднюком. Обжорой. Утробой. Прорвой. Да как мы только его не называли! Перемигиваясь, криво усмехаясь, делая пальцами тайные знаки.
Когда в первый раз мы заговорили о нем? То был июль. Полдень. Солнце маячило белым раскаленным блином. Жаркое марево висело в воздухе. Асфальт пропекал ноги через сандалии. Нам было по девять.
— Пусть он сожрет это, — вдруг сказал Мишка, глядя на порванную кепку. Его родители бережно относились к вещам — и того же требовали от сына, но он не оправдывал их ожидания. Как он порвал эту кепку — кто знает? Может быть, швырнул под колеса наших велосипедов, может быть, зацепился за низкую разлапистую ветку, а может быть, и неуклюже сдернул — очень часто самое плохое в нашей жизни случается оттого, что кто-то что-то где-то «неуклюже». Кепка была дорогой, привезенной Мишкиным отцом из-за границы — и приятелю бы точно влетело.
— Кто — он? — осторожно спросил пухлый Толик, украдкой ковыряя в носу.
— Мальчик-Обжора, — хмыкнул Мишка. У него загорелись глаза. — Мальчик-Обжора, который ест все плохое, все испорченное, все ненужное… — в общем, все то, что нужно сожрать.
— О! — мы живо заинтересовались этой темой. — А что он может сожрать? Манную кашу? Щавелевый суп? Макароны?
— Конечно! — горделиво кивнул Мишка. Было видно, как он раздувается от важности: ведь именно он придумал Мальчика-Обжору. — Любую невкусную еду съесть — ему раз плюнуть. Но он может есть вообще все что угодно! Дневник с двойкой!
— О-о-о! — Пока мы получали двойки только по поведению, но и за это нам влетало будь здоров.
— Порванную одежду! Что-то сломанное! Что-то… что-то… — фантазия Мишки иссякала, но глаза у него горели — и мы уже додумывали сами.
— Он может съесть тот гвоздь в заборе, о который я порвал футболку! — захихикал Толик.
— И те битые бутылки, которые валяются на футбольной площадке! — подхватил я.
— И вечно горящую и воняющую урну около подъезда, — продолжил Серега.
Мы фантазировали, перебирали в памяти, что же можно скормить Мальчику-Обжоре, — и сами удивлялись тому, как много в мире вещей, которые нам мешают.
— Ну, хорошо. — Мишка хлопнул в ладоши, кажется, раздосадованный тем, что Мальчик-Обжора начинает принадлежать не только ему. — Давайте скормим кепку!