В итальянском дизайнерском кресле сидел, развалившись, старый знакомый. Шевелюра его поседела, кожа приобрела благородный горный загар, а ухоженные руки украшали массивные часы и золотые перстни. Лишь под столом, казалось, все осталось как раньше – мохнатые ноги, копыта и хвост.
Черт не стал размениваться на приветствия. Он грустно улыбнулся и спросил:
– Так чего же ты хочешь?
Алексей Петрович сглотнул слюну, неожиданно наполнившую рот. Он готовился к этому разговору двадцать лет.
– Покоя.
– Думаешь, ты не заслужил счастья, но заслужил хотя бы покой?
Алексей Петрович недоуменно уставился на черта.
Тот лишь махнул рукой, мол, забудь. Потеребил перстень, размышляя, и резюмировал:
– Итак, воспоминания о прошлом перестанут тревожить тебя. Нет, конечно, никакой амнезии. Ты все будешь помнить, но грусть и тоска уйдут. Никаких призраков. Никаких тревожных снов. Вообще никаких неприятных эмоций. Будет спокойно. Ты избавишься от нее.
– От кого?
– От совести, конечно. Именно она тебя мучит. Разве нет?
Алексей Петрович подумал и кивнул.
– Что еще? – спросил черт.
– Этого достаточно.
– Ну что ж, как скажешь. А что получу я?
Конечно, Алексей Петрович думал об этом. У него не осталось ни одного близкого человека. Никого, кто был бы ему дорог. А все, что у него есть, – счета, драгоценности, акции, виллы, яхты, – все это черт не возьмет. Оставался лишь один вариант.
– Ты получишь меня, – хрипло произнес Алексей Петрович.
И тут черт рассмеялся:
– Ну нет! Ты у меня и так уже есть. Я получил тебя еще в обмен на Луноход. Предложи что-то еще.
Алексей Петрович растерялся. План разговора, отрепетированный годами, рушился на глазах. Он еще раз мысленно перебрал свои активы и всех знакомых. Ну не повара же ему предлагать, в самом деле? Наконец сдался:
– А чего хочешь ты?
– Время, – сразу же ответил черт. – Все твое время. То, что осталось тебе до конца жизни.
– Не так уж и много… – пробормотал Алексей Петрович.
– Тем проще тебе заключить сделку.
– Все мое время до конца жизни… Ну, предположим. А после? Покой?
– После смерти – покой, – согласился черт. – Никаких адских мук, котлов и всего такого. Полный, настоящий покой. Ну как? По рукам?
Тикали часы. Синхронно, на обеих руках. Алексей Петрович думал.
Потом он вздохнул и протянул ладонь. Черт ответил на рукопожатие.
Посетитель поднялся со стула, не в силах более скрывать торжествующую улыбку. У Алексея Петровича похолодело в спине, и морозные иголки прошли по всему позвоночнику до самого кончика хвоста.
Хвоста? Он вдруг понял, что сидит в том самом кресле, в котором только что был черт. А с приставного стула напротив встала его точная копия. Черт, обретший человеческий облик – полностью, и сверху, и снизу.
Алексей Петрович переступил копытами. Откуда-то из-под стола поддувало.
Черт же не переставал улыбаться. Он вновь протянул руку и с чувством потряс похолодевшую ладошку визави:
– Спасибо. Правда, спасибо. Я рад, что не ошибся в тебе. Отсутствие совести – это как раз то, что нужно. То, без чего невозможно стать настоящим чертом.
Алексей Петрович прислушался к себе. Действительно, он помнил всех – мать, сестру, жену, сына, – но никакого надрыва от этих образов уже не ощущал.
– Подожди… – проговорил он. – Это что же получается?
– Да, так и получается, – кивнула его копия, продолжая улыбаться. – Теперь ты черт. Поработай-ка как я.
– Так ты меня обманул? Ты же обещал покой!
– Обижаешь. Никакого обмана. Ты продал все свое оставшееся время, чтобы избавиться от совести. И после смерти действительно получишь не ад, а покой.
– После смерти?
– Ну да, мы же так договорились. Есть один нюанс, конечно. Но ты взрослый и умный, ты должен был о нем знать. Мы, черти, существа бессмертные.
Он развел руками, подмигнул и вышел.
Всеволод БолдыревПустая невеста
Все угощение припрятали на праздник.
Талька вяло разгоняла по травяному навару мутную жировую пленку, оставшуюся на стенках котелка с мясных времен. Девкин пост, выдуманный за каким-то бесом местными, подходил к концу.
– Пища – не повинность! – наставляла ее бочкоподобная матрона Уля. Умостив рыхлый зад на полатях, крутила в пальцах атласную ленту. В блеклых глазах застрял вопрос: пришить на ворот свадебного наряда племянницы это добро или вернуть в пыльную утробу древней скрыни?
– Есть я люблю, – вяло ответила Талька, решив для себя, что хоть с лентой, хоть без – платье лучше не станет. – Но от травы ни брюху, ни глазу радости нет. От травы только коровы тучнеют. Да вы, тетя Уля.
Где-то в глубине избы забормотал ржавым голосом Улин муж – Никит Мартович. Грубо не одобрял тон, которым городская пигалица разговаривает с матроной. Привык, что местные перед толстухой шапки снимают и шеи гнут.
Никит Мартович выбрался из полумрака сеней, гневно посмотрел на приживалу.
– Потому у тебя и мужа нет! – Добавляя весу словам, покачал кривым пальцем, на котором почти не осталось ногтя. – Не язык, а сверло. Добро бы красавицей была – от красавицы и резкое слово услышать приятно, а то будто лишних костей напихали под шкуру, торчат, как жерди у пугала!
Уля перетекла с полатей к мужу и ласково ущипнула его за впалый подбородок, заросший редким пепельным волосом:
– Золото, а не мужик! В обиду не даст. Такого мужа всем надо, да не всем достанется.
Талька отодвинула миску, едва початую и оттого тяжелую. Покосилась на пару, давшую ей приют. Что он, что она – точно назло кому-то свели таких разных и бросили в любви да счастье.
– Давайте его на рынок отведем? Там умельцы с него золотой стружки снимут, а на вырученное кренделей наберем, кофею, платьев.
– Мы и без кофею проживем. – Матрона задвинула тщедушного мужичка за спину, будто по нему и вправду намерились пройтись зубилом. – Раз еда тебе здесь не мила – гуляй. Но до темноты – чтоб дома…
Кусок фразы остался в избе, Талька за ним возвращаться не собиралась. Выскочила из сеней в широкий вытоптанный двор, обхваченный плетнем.
Деревня плескалась в весенней сырости, дожидаясь солнца и первого тепла.
Избы сгрудились вокруг высоченного дуба, как грибы с соломенными шляпками. Одни утопали в зарослях хмеля, другие осваивала настырная повитель.
Село пустило корни в речной петле, разделяющей заливные луга, пучок черного леса и полосу земли, покрытую коркой растрескавшейся глины. Там почва шла горбами и складками, проваливалась сырыми ущельями, показывая облепленные серым мхом осколки старых стен и остов башни. Словно взял кто-то и смял исполинской пятерней рельеф вместе с древним сооружением, раскидав битый камень.
Вчерашний дождь обильно лег в почву, и привычный сухой струп на лике изуродованной долины расплылся жижей. Над ней роились насекомые, под кочками квакали отвратительные жабы. Сельские девки говорили, что жаб и трогать не нужно – только поглядишь, уже бородавки лезут.
Из всего местного колорита Тальке нравилась лишь река. Было в ее мерном шипении что-то убаюкивающее. У города, где выросла Талька, тоже бежала речушка, только укрощенная набережными, мостками и мелким портом. Загаженная мусором. Она не пела, сплетая звонкие нити потоков, а рычала в предсмертной судороге, захлебываясь гноем.
К реке Талька и пошла, стараясь держаться подальше от Хозяйского дуба. Что за Хозяин и почему его дереву столько внимания уделяли в селе – узнать было несложно. Кого ни ткни словом, всяк расскажет, как в древние времена, еще до больших царей, когда степь плевалась злыми народами, жил здесь то ли колдун, то ли волхв, державший землю от реки и до самого леса. Сеял и собирал хлеб, крутил его на мельничьих жерновах, набивая амбары мукой, щедро кормил дружину мясом и поил брагой. Принимал радушно тех, кто бежал от пожарищ и убийств, и всякий пришлый был ему мил и близок, как родная кровь. Слово его было крепким, и никто не оспаривал законов, что учинял Хозяин.
Помер, и над его могилой вымахал дуб – другого потомства не оставил. Зато дерево самое большое в округе получилось, даже в лесу такого не сыскать. Но то и немудрено – в здешнем лесу деревья сгибались к земле, а Хозяйское тянулось к небу век за веком. Разводило в стороны ветви, роняя желуди и резные медные листья осенью, летом накрывало село спасительной тенью. Местные повадились ставить под сенью столы на праздники, оплакивать усопших и решать сельские дела.
Дерево обрядили в белые ленты, украсили цветами и резными безделушками. Красивым оно не стало – будто на покойника безумная вдова нацепила побрякушки. Впрочем, празднество для Тальки мало отличалось от похорон.
Свадьбы.
Слово, застряв на языке, больно обожгло небо и десны. Талька поскорее сплюнула его в чертополох, но все еще ощущала кислый привкус. На все село два невзрачных паренька, что едва перед своих штанов от зада отличают, да и то по цвету, а местным дурням только свадьбы поскорее подавай. Хоть один бы до книг был так охоч, как до девичьих ляжек.
Она злобно пнула кочку, отправив комок влажной земли в реку. После дождей та несла бурую муть и вязь смытых трав, но все равно успокаивала журчанием. Нет, в таком краю только реке и хорошо.
Чего здесь Тальке-то делать?
Но судьба привела ее к реке два года назад, когда большая кровь пролилась в родном городе. Каменном, железном, втиснутом человеческими руками в плоть земли как что-то чуждое и противостоящее. Ни ветры, ни снега его не брали. Раз уж человек его построил, то и человеку надлежало стереть город все тем же железом.
Отец увез дочерей подальше от беды. Двух оставил сестре, ковырять вязкую почву в долах, а младшую доставил сюда, после чего лег и устроился помирать, о чем не преминул уведомить Тальку.
– Я в землю, – тихо говорил он, сверля взглядом закопченные балки курной избы. В ней, скособоченной и щелястой, пришлые ютились какое-то время, разгоняя пауков и крыс по углам. – Отходился.