Никогда еще Ярош не хотел ничего так страстно, как сейчас – умереть. И никогда его желание не было столь же несбыточным. А ночью в мертвую тихую деревню танцующей походкой вошла Бланка. Она легко почуяла сидящего в кузнице Яроша.
Подобралась ближе, обвила руками, забираясь когтистыми мокрыми пальцами под рубаху, пристроилась губами к его шее.
Было больно, слишком больно для того, кто умер.
«Это просто у меня в голове, – напомнил себе Ярош слова деда, который неумело попытался утешить его, хлопнув пару раз по плечу и буркнув: – Крови надолго не хватит».
Мавка сладко хлюпнула, вгрызаясь в шею, и он закричал.
Владимир СулимовСырое мясо
Про домовых баба Шура знала больше всех на свете, хоть и отнекивалась каждый раз, когда Игорек восхищался ее житейской мудростью: «Да что я, буде. Вот моя бабушка Таня, твоя, выходит, прапрабабушка, та и вправду все про хозяюшек ведала. И не токмо. Как травами лечить, как боль заговаривать, как лучше садить, чтоб урожай вырос славный. Мне сказывала, да я забыла много. Голова-то старая… В Сибирь сослали бабу Таню, как революция учинилась, а нас, деток, в город, в приют, значит…»
Маленькому Игорьку про прапрабабушку и приют слушать было неинтересно, и он приставал опять:
– А расскажи, ба, как я видел домового!
– Да ведь слышал сто раз… – ворчала бабушка притворно, а сама украдкой улыбалась. – Сколько можно?
– Ну ба! – канючил Игорек, прижимаясь щекой к теплому бабушкиному боку.
Баба Шура оставляла домашние дела – ее руки никогда не знали покоя, – ерошила внуку волосы (пачкая вихры мукой, если лепила пельмени или пирожки) и уже не прятала улыбку.
– Ты еще крошка был. Три годика, поди. Сидишь ты в комнате, а мы в другой, телевизер смотрим. Вдруг – хохочешь. Пошли с мамой смотреть. А ты пляшешь, притоптываешь и как играешь с кем-то. Увидал нас и показываешь вперед себя: там, мол, мишка с рюкзачком. А в комнате, окромя тебя, никого, одни машинки разбросаны да солдатики. Ну ты и говоришь: «Убежал мишка». Спрятался. Так вот, ежик.
Все про домовых знала баба Шура: и как к ним обращаться, и как ладить, и как знаки их угадывать. И как угощать правильно, тоже знала.
– Наш домовичок молочко любит да хлебушек. А на первое февраля его день. Ты тогда дай ему кашки и пригласи отведать: «Дедушка-соседушка, кушай кашу да избу храни нашу». Ну или квартиру, раз теперь мы в квартире живем. Что не доест – птичкам отдай. И за помощь поблагодари обязательно.
Домовой и впрямь жаловал молоко с хлебцем. Оставишь перед тумбочкой, что у балкона, лакомство, утром глядь: хлебец надкушен, молока нет. Было дело, бабушка по случаю оставила защитничку рюмку водки. Поутру рюмка оказалась пустой, но потом весь день баба Шура недобро косилась на Генку, отца Игоря, а вечером-таки с ним поцапалась.
Игорек страсть как желал подстеречь домового, когда тот явится за гостинцами, да так и не сумел – домовые только малятам показываются, соглядатаев повзрослее не терпят, могут осерчать.
Бабушка, мама… отец. Где теперь то время? Что от него осталось?
– Я, – произнес Игорь Светлаков вслух. За спиной, урча, отчалило такси, всполошив промозглую апрельскую морось. – И домовой, – добавил он, печально усмехнувшись. Ох уж эти бабушкины сказки. И почему только он их вспомнил?
«Потому что я скучаю», – пришел ответ. Игорь двинул по скользкому облезлому половику прошлогодней травы к желтой осунувшейся пятиэтажке. Сырые сумерки легли на двор фиолетовым покрывалом, но в доме светились лишь четыре окна, плотно зашторенные. Игорь затолкал руки поглубже в карманы и, нахохлившись, продолжал путь, мысленно понукая себя не сбавлять шаг. И чего он поперся сюда на ночь глядя? Остался бы в отеле, погулял по вечернему Воронежу или поболтал с Катей – как она там, в Питере, справляется? Жаль, ее нет рядом, но, увы, путешествия поездом не так комфортны, когда ты на последнем триместре.
Чавканье травы под ногами сменилось хрустом гравия. Отчего-то Игорь пожелал, чтобы хруст этот звучал тише.
Зажатый панельными новостройками, дом щерился провалами подъездов, моргал мутными глазами-окнами, как невыспавшийся забулдыга. Дорожку, по которой семенил Игорь, обрамляли изломанные скелеты чахлой сирени. Гроздья увесистых, терпко пахнущих капель облепили ветки. Косо вбитый в землю деревянный Чебурашка выплыл слева из темноты, как покойник, который беззвучно поднялся со дна черного озера. Справа – дуги наполовину вкопанных в песок шин. Игорь не знал, остались ли дети в этом дворе. Если нет, кто играет с кряжистым истуканом, скачет по шинам? Старики? Призраки?
Он мог бы справиться об этом у жильца, чью фигуру приметил на скамейке у нужного подъезда. Сидящий не выглядел опасным, однако Игорь неосознанно расправил плечи и подал грудь вперед. Между лопаток щелкнуло. Игорь вошел в пятно света под козырьком, нашаривая в кармане ключ – чуть торопливей, чем требовала ситуация. Пока искал, боковым зрением ощупывал сидящего.
Мужчина кутался в синюю куртку самого скверного покроя. Даже в чахлом свете фонаря Игорь разглядел, как сильно поистерт синтепон. Мятый капюшон облеплял череп мужчины, словно отсыревший лист лопуха. Сгорбившись почти в дугу, незнакомец изучал потускневшую надпись, сделанную белой краской на асфальте перед подъездом: ПИДОР ЗДЕСЬ НЕТ ПОМОЙКИ! Его руки лежали на коленях, а пальцы быстро, дергано сжимались и разжимались. Кулак – кисть, кулак – кисть. Игорь невольно ускорил поиски ключа, будто исходящая от мужчины нервозность была заразной.
Ключ не понадобился. Вместо домофона в двери зияла дыра с рваными краями. Игорь толкнул дверь и юркнул в подъезд. Сработал датчик, вспыхнула лампочка, явив взору наморщенные трещинами стены, некогда голубые, теперь вылинявшие до поганочно-зеленого. Лестница взбиралась в полумрак, напитанный вонью сгнившей картошки и старушечьего дыхания. Потолок, как язвами, был усеян пятнами от сгоревших спичек.
Игорь потянул ручку двери, чтобы скорее отгородиться от оставшегося на скамейке любителя вечернего воздуха. Доводчик всхлипнул, дверь нехотя поддалась. Игорь начал восхождение.
На втором этаже очередная лампочка высветила угрюмые прямоугольники дверей (они напомнили Игорю поставленные на попа крышки гробов), примитивный рисунок раскорячившейся голой женщины во всю стену и россыпь матерных посланий вокруг нее.
На третьем этаже лампочка не зажглась.
Впрочем, Игорю того не требовалось. Дверь квартиры номер девять, знакомую с детства, он не пропустит. Вот она, первая по левую руку.
Игорь вставил ключ в новенький замок – он сам врезал его полгода назад взамен прежнего, спиленного слесарем, – и дважды повернул. Лязг. Игорь взялся за ручку. Та казалась скользкой и теплой, как потная ладонь незнакомца. Дверь открылась с тягучим муторным скрипом. Игорь ступил за порог.
– Вот и я, – произнес он, желая себя ободрить. – Встречайте наследника. Кто не спрятался, я не виноват.
Вопреки ожиданиям, собственный голос заставил его поежиться. Здесь, в пустых стенах, слова казались неуместными, жуткими. Будто к Игорю обращался подкравшийся сзади чужак.
Что, если и правда кто-то не успел спрятаться?
Он принялся шарить по стене в поисках выключателя, стараясь не думать, что светильник перегорел… или о чужой руке, которая найдет его руку во мраке. По-паучьи зашуршали обои под пальцами. Нашли выключатель. Щелк!
Вспыхнула лишь одна лампочка из трех. Что ж, и на том спасибо.
Игорь осторожно прикрыл дверь.
Ему едва исполнился год, когда молодая семья Светлаковых переехала из Грозного, где еще не успело завертеться, но стремительно шло к тому, в Воронеж, в бабушкину «двушку». Отец устроился на Юго-Восточную железную дорогу и с первых дней начал откладывать на собственное жилье. Если ты приемосдатчик, то быстро не скопишь, и потому по выходным отец разгружал фуры. С бабушкой, маминой мамой, Светлаков-старший ладил как кошка с собакой. Или как собака с кошкой. Когда до заветной свободы от соседства с тещей оставалась получка-другая, грянул дефолт. Сбережения Генка Светлаков хранил исключительно в деревянных. «Доллар, – втолковывал он жене, – это ничем не обеспеченная резаная бумага, фантики. Скоро весь мир перейдет на расчеты в рублях, а америкосов ждет крах». Крах наступил, но отнюдь не у америкосов, и нажитое непосильным трудом превратилось в ту самую резаную бумагу, которой глава семьи стращал домочадцев.
Скандалы вышли на новый уровень. Отец рычал на супругу и тещу, лупил кулаком в стены и сваливал ночевать невесть куда. Мать обзванивала знакомых и морги, а бабушка называла зятя анчуткой и вспоминала, как тот вложился в МММ да все и профукал. Наутро Светлаков-старший возвращался с букетиком – чисто джентльмен, кабы не запах перегара, – клянчил прощения и получал оное. А потом – все по новой. Так и пил до самой своей смерти прошлым ноябрем.
Сейчас Игорь топтался в прихожей, словно втиснутый меж двух сблизившихся стен, не решаясь сойти с половичка. Квартира была полна воспоминаний, точно вагон поезда, который привез его в Воронеж, едреным запахом скисших носков. И плохие воспоминания, как водится, вытесняли хорошие. Игорь опять подумал: заявиться сюда вечером – дерьмовая идея. Захотелось вернуться в отель.
«Соберись, тряпка!» – одернул Игорь себя.
Он пересек крохотную прихожую и очутился перед выбором: слева – кухня, прямо – комнаты. Почти не колеблясь, выбрал кухню. Каждый уголок хранил свою историю, в каждом случилось свое скверное, и по хронологии дурных событий кухня шла первой. Там умерла бабушка. Мама – в спальне, ну а в зале – отец.
Когда Игорь включил свет в комнатке, он почти увидел бабушку у стола, на котором она месила тесто для пельменей, или закатывала соленья в банки, или сочиняла ватрушки. В глазах защипало. Горечь тоски, внезапно пронзительная, легла на чувство страха и слилась с ним в чистейшее благородное страдание.
Лампа под абажуром уютно теплилась, силясь вернуть в детство. Но магнитики, которые чешуей облепили потемневшую дверцу холодильника, поблекли. В углах под потолком пыльная паутина отсвечивала сединой. Клеенчатая скатерть бугрилась ожогами от «бычков»: оставшись один, Светлаков-старший вконец опустился. Не отдавая себе отчета, Игорь стянул скатерть со стола. Она оказалась на ощупь такой же, как и на вид, – замызганной и сальной. Кажется, станешь мыть руки после – не отмоешь. Игорь свернул скатерть и закинул на холодильник. Призрак отца покинул кухню, и осталась только бабушка. Бабушка.