И спасет Матвейку.
Все спуталось багрово-черным клубком: мысли, боль, голод… Надежда.
Но, когда Лукерья, подползя к мертвецу, коснулась дрожащим языком его окровавленных губ, голод чуть отступил. Когда, решившись, укусила за щеку и смогла выдрать кусок податливого, на удивление рыхлого мяса – стал еще поменьше. А потом еще меньше. Еще. И еще.
Она давилась, плакала. Блевала, но ела. А затем…
Обломанные ногти начали отрастать. Зубы укрепились и заострились, но Лукерья не обратила на них внимания. Растрепанная коса будто покрылась изморозью, но она не увидела этого. Раны затянулись, оставив подсохший кровяной след на бледной, синеющей коже, но Лукерья продолжала пожирать мертвеца.
Она выдирала шматки плоти и разбивала кости, чтобы добыть мозг, давила мертвые глаза и перебирала пальцами ребра, как дивный музыкальный инструмент. Она пировала, сжирая все без остатка, а потом встала на крепкие когтистые ноги, чтобы сорваться с места единым прыжком.
Она понеслась вперед, как несется голодная гибкая телом волчица, и запахи, что сплетались в воздухе в бесконечную разноцветную косу, указывали ей путь.
Вот и деревня. Стук топора, что рубит человечье мясо. Знакомый тоненький скулеж раненого щенка.
Зарычав, Лукерья ворвалась во двор, в это средоточие запаха крови. И первым же прыжком опрокинула бабу, что с ножом шла к ее связанному брату.
Распороть горло врагини когтем, отшвырнуть. Обернуться на крики и растянуть окровавленные губы в улыбке Петрушки.
Трое мужиков кинулись на нее с вилами, но Лукерья отскочила. Быстрая, сильная, она выпустила когти, оскалила зубы – и бросилась в бой. Она металась по двору, перелетая кучки костей, расшвыривая котлы, полные горячей похлебки и жаркого из человечины. Она пила кровь и раздирала еще живое мясо в клочья, хохотала и убивала.
И лишь убив последнего, наконец повернулась к брату.
Улыбка дрогнула. Подвяла. Исчезла.
Ибо Матвей глядел на нее белыми от ужаса глазами и дрожал так, что клацали остатки зубов.
– Мотенька… – хрип чужим грубым голосом.
Брат всхлипнул и попытался отползти подальше.
– Мотенька, это же я, сестрица твоя…
– Неправда! Пойди прочь! – взвизгнул Матвей. И скрючился в приступе жестокого кашля.
Но даже такой – грязный, больной, безмерно страдающий – он пах удивительно сладко. Нежным, свежим… испуганным мясом.
– Нет! – выдохнула Лукерья и попятилась, вцепившись когтями в свои седые волосы.
Она спасла его от них, чтобы не спасти от самой себя?..
Где-то далеко-далеко засмеялся юродивый Петрушка.
«Нет. Спасу! Если…»
Если он станет таким же.
Сильным. Быстрым.
Как она.
Лукерья поднесла свою руку к лицу. Открыла рот, полный кровяной черноты. И, уже не думая, с хрустом откусила один палец.
Матвей закричал. Он кричал, когда она встала на четвереньки и приблизилась. Кричал, когда она сплюнула когтистый палец на ладонь и протянула ему. Кричал, не слушая ее уговоров:
– Съешь, Мотенька, съешь!
Плача, она протягивала ему свою плоть. Твердила про медовые прянички и Самару.
– Съешь, и мы всегда будем вместе!..
Но брат отползал, не желая это есть. Не узнавал или не хотел узнавать ее. Кричал, глядя с ужасом и отвращением…
– Съешь, умоляю!
И на шее его все заметнее билась голубоватая жилка.
Елена ЩетининаАппетит приходит во время еды
Мне рассказали о нем по секрету, таинственно шелестя словами в телефонную трубку. Я слышал легкое причмокивание и едва уловимое странное движение – словно говоривший шевелил челюстью, жуя пустой воздух.
– Обязательно сходи, – шелестел собеседник. – Не пожалеешь.
Я пытался вспомнить его имя, но оно никак не приходило на ум. Высветившийся номер мне ничего не сказал – но собеседник назвал меня по имени и точно знал, чем я занимаюсь.
– Сходи… – Говоривший сделал паузу, словно что-то сглатывал. – Это феерично!
По интонации этого «феерично» – точь-в-точь как у Эллочки Людоедки из старого фильма – я и понял, кто мне звонит. Кинокритик из дружественной редакции, тощий, долговязый, с дурным запахом изо рта – он любил подходить и браться за пуговицу на рубашке собеседника, будто удерживая того от побега от вязких, душных разглагольствований о состоянии современного кинематографа. Даже если собеседник был в футболке или свитере, критик то и дело поднимал руку и делал скребущие движения пальцами, словно все равно пытался схватиться за невидимую пуговицу.
Вот и сейчас мне представилось, как он царапает выпуклыми ногтями воздух, – своей привычки он не оставлял, даже разговаривая по телефону.
– Не пожалеешь, – снова зашелестел критик. – Ты оценишь.
Я вздохнул. Должна же быть в мире какая-то профессиональная субординация – и как я не советую кинокритику, какой фильм посмотреть, так и он не должен советовать мне, гастрокритику, в какой ресторан идти.
Но он все шелестел, шелестел, жевал, и сглатывал, и снова шелестел, и мне казалось, что меня заворачивают в провощенную пекарскую бумагу, старательно уминают – и вот уже трубка телефона в руке нагрелась, и воздух стал жарким, и дышать становилось тяжело.
– Хорошо! – отрывисто выплюнул я густое слово в телефон. И отключился.
Это был старый двор в центре города, ютившийся за аркой проулка, выходящего на оживленную центральную магистраль. Здесь было на удивление тихо и пусто: лишь кривоватые глухие, без окон стены, возвышающиеся до пятого этажа, скаты шиферных крыш да несколько тополей, облепленных птичьими гнездами. Казалось, что весь двор дремлет в каком-то послеобеденном оцепенении, совершенно равнодушный к тому, что происходит вокруг.
Я стоял перед старой, потрепанной дверью, ведущей в цокольное помещение ветхого дома – желтоватая краска на его стенах облупилась, как высохшая глазурь, и торчала лепестками. Я подцепил один из них пальцем, потянул – и целый пласт краски легко отошел с тихим хрустом. Что-то прозрачное засочилось из обнажившихся меловых трещин.
Я коснулся прозрачного пальцем – оно было холодным и чуть липким.
– Вы пришли, – раздался из-за двери негромкий голос, и она отворилась.
Я вспомнил, что еще не успел ни позвонить в нее, ни постучать.
Высокий, чуть сутулый, с тонкими щегольскими усиками и подвижными бровями, впустивший напоминал мне какого-то актера из старого кино.
– Добрый вечер. – Его бархатный голос окутал меня, как теплый бисквит. – Я ждал, что вы придете.
– Я?
– Ну разумеется, ведь лучший ресторанный критик города не пропускает ни одно из новых заведений. – Он процитировал редакторскую шапку к моим колонкам, но это почему-то не выглядело ни издевательски, ни напыщенно. Просто он сервировал факт.
Я аккуратно отмахнулся от приправы лести в этой фразе и спросил:
– А почему бы не пригласить меня напрямую? Зачем ждать?
– Потому что вы должны были поспеть. – Уголки его рта искривились в усмешке.
Я вернул ему эту усмешку:
– Вы ведь еще не открылись, верно?
Я окинул взглядом полупустое помещение: оно не напоминало не то что зал нового ресторана, оно в принципе не тянуло на место, куда можно кого-то приглашать. Наспех покрашенные стены, несколько столиков с разнокалиберными стульями, небольшая ободранная стойка с парой невзрачных бутылок, затянутых лохмами старой паутины… В воздухе висел шершавый запах пыли с легкой ноткой застаревшей плесени.
– Нет, – покачал головой хозяин – директор?.. – будущего ресторана. – Вы же сами видите, что нет.
– Вы собираетесь открыться… здесь? – Я делано театрально обвел рукой маленькое полутемное помещение.
Хозяин – я решил пока так называть его про себя – проследил за моим жестом, но ничего не ответил.
Я сделал несколько шагов и еще раз оглянулся, всем своим видом показывая, что не совсем понимаю, что от меня требуется, и вообще подумываю уйти отсюда.
– Сюда, пожалуйста. – Хозяин сделал приглашающий жест, указывая на один из столиков у стены. На него падал желтоватый свет лампы с небольшим низким плафоном, и он выглядел приличнее всех остальных – пусть даже и какой-то кривобокий и неказистый, с обшарпанными и потертыми ножками.
Я сел за него и с демонстративной осторожностью покачался на стуле, проверяя крепость.
– Это ваш осознанно выбранный стиль? – уточнил я, пытаясь предугадать, что за меню может быть в таком заведении. Трэш-эстетика, разумеется, имеет право на жизнь, и у нее есть свои поклонники, но в таком случае мне не стоит ожидать здесь ни судака в красном вине, ни клафути со сливами. Скорее уж будет курица-гриль в лаваше и на лопате – а я давно перерос подобное меню.
Он покачал головой:
– Мы пока лишь на начальном этапе. Так что нас ждут большие изменения.
– А не рановато ли уже приступать к кухне?
Меня действительно это смущало. Не то чтобы в мои обязанности входило следить за гигиеной в кухонных залах – я всего лишь пробую пищу и пишу о ней, – но мысль, что над кастрюлями, сковородами и сотейниками будет витать строительная пыль, вызвала отвращение.
– В самый раз. – Он рассеянно окинул взглядом помещение, словно видел его в первый раз. – Аппетит приходит во время еды, знаете ли.
Мне всегда не нравилась эта избитая фраза, тем более что, с моей точки зрения, Рабле был категорически неправ – и факты, и даже биология доказывают обратное.
– На какой кухне вы специализируетесь? – спросил я.
Он вопросительно вздернул брови.
– Европейская, азиатская, – начал перечислять я. – Русская, фьюжн… Какое у вас направление?
– Ах! – манерно махнул он рукой. – Это все неважно. Когда речь заходит об истинном искусстве еды, все границы стираются.
Слово «еда» почему-то царапнуло мне слух. Он как будто рассматривал блюда с точки зрения не повара, а клиента.
– Хорошо, – согласился я.
Хотя все на самом деле было не хорошо. Я подбирал слова, чтобы вежливо отказать этому сумасшедшему – а человек, сидящий передо м