Саша не разревелась только потому, что Жулька раскашлялась и пришлось ее отпаивать теплой водой.
В Архангельске «Персей» остановился на шесть дней.
Богданов закупил топлива, консервов, круп, жира, солонины. Ездовых собак ему продали «выносливых и обученных», но Ваня Тайбарей цокал языком и качал головой.
– Плохо, – говорил он. – На улицах дворняжек наловили. Плохие собаки. Плохой еды купил, начальник, – солонину плохо в холод кушать! Плохие купцы в Архангельске, закрой уши, барышня, – и добавлял слова, и Саша краснела, потому что прекрасно слышала и сквозь ладони.
Она тоже многое успела за эти шесть дней. Разбила сердце Коленьке, расторгнув помолвку. Сказала, что сама себя еще плохо знает и не может на такого хорошего человека вешать вечную обузу.
– Я тебя знаю, – мрачно сказал Коля. – Всегда знал. Всегда любил.
И ушел, неровно ступая от горя. Саша кусала руку и много курила в тот день. Отправила телеграмму в Петербург: «Иду медиком экспедицией тчк вернусь через год тчк люблю Саша».
Она силой заставила Жюльетту поехать в больницу. Ваню попросила вынести больную и усадить в бричку – сама та не шла, то ли от упрямства, то ли от жара.
– Остаетесь, – сказал Жюльетте врач. – Иначе через десять дней максимум ваше прекрасное окоченевшее тело опустят в Белое море. Двусторонняя пневмония, мадемуазель.
– Нет, – кричала Жюльетта и грязно ругалась на двух языках. – Нет, нет!
На следующий день успокоилась.
– Забирай, Сандра, – сказала. – Все, что моим было – отдаю тебе, пользуйся. И подвиг, и приключение, и Жоржа. Я же видела, как он на тебя смотрит. У меня потом еще будут приключения… и остальное.
Вытянулась под одеялом – строгая, красивая. Но тут же кашлять начала, все настроение сцены испортилось.
– Мерде, – прохрипела Жюльетта. – Подай же микстуру, идиотка!
Саша утерла слезы и стала ее поить с ложки.
Богданов вернулся из больницы бледный и взволнованный.
– Спасибо, Саша, – сказал он и поцеловал ей руку. – Ты – верный товарищ. Я оказался бы в трудном положении, если бы не твоя самоотверженность. Без судового медика нам никак нельзя.
– Георгий… Иванович, – робко спросила Саша. – А вот коренные северяне говорят, что слишком много солонины. Что как основной продукт питания для северных широт она плохо подходит.
– Глупости, – отмахнулся Богданов, темнея лицом. – Всегда в военном флоте и в гидрографических экспедициях солонину употребляли. Что ты слушаешь ерунду всякую? Ты, Саша, не вздумай со мною спорить по важным вопросам.
– Я не думала, – тихо сказала Саша.
– И хорошо! Я с тобой по медицине тоже не стану – какую микстуру дашь, ту и проглочу, даже горькую. Договорились?
Глаза у него были голубые-голубые, и губы такие красивые под ровной соломенной щеточкой усов… Саша кивнула, как завороженная.
Из Архангельска выходили в воскресенье, отстояв обедню в портовом храме. На пристани собралась толпа провожающих, не яркая, как в Петербурге, а однотонная – мужчины в темных сюртуках, дамы в темных платьях. Золотые ризы священников казались особенно яркими.
Саша вздрогнула, увидев Колю. Он стоял, понурившись, со свертком в руках. Саша подошла к нему, взяла за руки.
– Я вернусь, Коленька, – сказала она и сама поверила.
Он сунул ей в руку сверток.
– Тут шубка… я заказывал к твоему приезду. Тебе пойдет. И…
Он посмотрел Саше в глаза своим до боли знакомым прозрачным взглядом, как в детстве.
– Не умри, – сказал он. – Пожалуйста.
Ей выделили новую сдвоенную каюту, с переборкой и двумя койками для больных, с письменным столом, массивным аптечным шкафом и зеркалом в полный рост. Саша долго смотрела на невысокую девушку в зеркале, не узнавая ее. Светло-ореховые глаза, брови вразлет, по-детски округлые щеки. Но она была теперь совсем иной, чем месяц назад, – взрослой, ответственной, влюбленной в отважного героя.
Саша вышла на палубу, по-прежнему в возвышенных мыслях. Было тепло, море пахло августом. Кричали чайки. Саша смотрела на море, на сопки за Архангельском, на морские утесы, и ее охватило унылое и большое чувство вечности – что вот сто лет назад эти земля и море выглядели точно так же, и висело над ними холодное, как глаза Богданова, голубое небо. И лет сто спустя, когда их экспедиция станет яркой главой в книгах про Арктику – кто-то так же посмотрит с борта корабля на город и холмы, вдохнет морской ветер и зажмурится…
Андрей окинул взглядом остающийся за бортом Архангельск, зеленые по летнему времени холмы, прищурился, подождал, пока в кадр залетит несколько чаек. Фотоаппарат щелкнул, навсегда впечатывая в пленку эту секунду, это небо, этот город и море, вечно бьющее в утесы.
В кадр ступила женщина в узких джинсах и белой футболке, обрисовывающей щедрую грудь.
– А меня? – сказала она глубоким голосом, даже не стараясь убрать из него игривый второй тон.
Андрей вздохнул, пару раз сфотографировал, как она призывно опирается на борт, выгибая талию.
– Вы сегодня хорошо выглядите, Ингрид.
Ингрид Хансен ухватила Андрея под локоть, на мгновение тесно прижавшись грудью, зашептала в ухо.
– Господин Гаевский, а что вы сделаете, если я сейчас возьму и свалюсь за борт? А если отдамся матросу в машинном отделении?
Английский у независимой журналистки из Копенгагена был безукоризненный, в отличие от воспитания и манер, сильно Андрея раздражавших. В судовом ресторане они с самого выхода из Ленинграда сидели за одним столиком на шесть персон. Пятеро из этих персон в основном молчали, шестая – Ингрид – разглагольствовала. Автобиографию она излагала в мельчайших подробностях, и недели не прошло, как добралась до завершающей главы: «Мое четвертое замужество и адюльтер, с ним покончивший».
– Не надо за борт, – буркнул Андрей. – Я напьюсь… с горя.
– Вы, русские, все сводите к алкоголю, – фыркнула Ингрид. – Послушайте, Андреас, довольно ходить вокруг да около. Мне двадцать девять, я хороша собой и в постели, со мной легко. Вы мне нравитесь, а впереди месяцы и месяцы безделья. Неужели нужно, чтобы дама унижалась перед вами, предлагая себя? Вас что-то сдерживает? Верная любовь? Здоровье? Заветы Ленина?
Андрей обреченно вздохнул.
Что сказать? «Нет, потому что у меня была Таня»? Но Таня в земле, да и пока была жива, никак его не связывала. В резко очерченном, высоколобом лице Андрея, в его широко посаженных карих глазах женщинам виделся скрытый надлом, на который многие делали охотничью стойку. Датчанка слишком напориста, но, по сути, мало чем отличается от предшественниц. Только вот… Только…
– Не обижайтесь, Ингрид, – попросил Андрей. – Я попросту не готов. Давайте мы этот разговор отложим на пару дней…
Он пока не знал, как объяснить, что в нем порвалось что-то, а скорее, оторвалось, утянулось вслед за Таней под мерзлую землю подмосковного кладбища и осталось там. Что-то, без чего стало не слишком интересно, не слишком азартно, да и не слишком необходимо жить. Исчезло, мазнув на прощание серебром по вискам и вычертив гидрографическую карту на лбу. И Андрей Гаевский, полный сил и энергии крепкий сорокалетний мужик, перспективный ученый и ходок не из последних, постепенно превратился в апатичного угрюмого нелюдима.
На участие в международной арктической экспедиции он согласился без долгих раздумий и, в основном, из безразличия. Никаких особых приключений на борту атомного ледокола «Георгий Богданов» не ожидалось. Предстояла рутинная гидрографическая работа, батискафные погружения, отличающиеся от десятков предшествующих только температурой воды за бортом. А еще – вынужденное безделье и тоска в свободное от погружений время. Такую тоску походный роман не развеет – усугубит.
– Свьято место пусто не быват, – доверительно сообщила Ингрид по-русски, положив руку на то самое место. – Могу от скуки заглянуть в каюту к вашему другу с дурацкой кличкой…
Андрей пожал плечами и побрел по палубе на корму. Поджарый, прилизанный, с нехорошим колючим взглядом Витек Шерстобитов по прозвищу Шесть Убитых другом ему не был. Да и коллегой не был, хотя трудились оба в основанном еще Елизаветой Институте геодезии и картографии. На кафедре геоинформатики Шесть Убитых подвизался не пойми кем – пятой козы барабанщиком. О сущности козы, для которой барабанил Витек, Андрей, впрочем, догадывался. А за пару недель до отплытия и уверился – когда получал инструктаж от пары здоровяков с одинаковыми прическами, выражениями на лицах и в одинаковых же казенных костюмах. Друг от друга инструктора отличались, в основном, цветом галстуков.
– Для нашей страны экспедиция имеет значение первостепенной важности, – поведал здоровяк с галстуком цвета хаки. – Сейчас закладываются основы геополитики в Арктическом регионе на ближайшие лет пятьдесят. Недавно была принята Конвенция о морском праве. СССР ее не ратифицировал – усекать полтора миллиона километров от своих морских владений мы не собираемся. Шельф в зоне хребтов Ломоносова и Менделеева принадлежит Советскому Союзу, поскольку оба являются естественными продолжениями континента. Это вам, Андрей Юрьевич, в ходе изыскательных работ предстоит неопровержимо доказать… Вы следите?
Андрей подтвердил, что следит и что доказывать будет неопровержимо.
– Возможны провокации, – озабоченно заявил здоровяк в галстуке цвета беж. – Утечка материалов и саботаж. Публика на борту соберется разномастная, потребуется быть бдительным. В случае любых, даже самых ничтожных проблем, вам надлежит немедленно обратиться к товарищу Шерстобитову. Его следует держать в курсе всех дел, вы понимаете?
Андрей обещал держать Шесть Убитых в курсе, ухо востро, голову в холоде, ноги в тепле, информацию в сейфе. На том и распрощались.
На сто двадцать членов команды пришлось полтораста пассажиров из десятка стран. «Горячая международная дружба в холодной Арктике, – писала об экспедиции „Комсомольская правда“, – на борту новейшего атомохода „Георгий Богданов“!»