– Где угощение, зайчик?
– Да-да, угощение! – хором сказали остальные.
Антон долго не отвечал, раздумывая, а догонят ли они его, если он побежит.
– Я ничего не принес, простите.
Волк оскалился, кожа на его морде лопнула, и пасть с хрустом вытянулась, стала огромной. Никогда ни у одного волка, ни у одного живого существа не могло быть такой пасти.
В ужасе мальчик отступил назад, споткнулся обо что-то и повалился на спину. Он видел над собой глотку, заслоняющую небо и звезды, глотку, которая могла бы проглотить весь мир, если б захотела.
– Подождите! – прозвучал голос Козла. – Я не так все это помню. Потерпи немного, дорогой мой.
Волк замер, и долго висела тишина, в которой мальчик слышал только стук своего сердца.
А потом послышался голос:
– Тоша!
– Вот и угощение! – сказал Козел.
Антон почувствовал, что холод глубоко-глубоко проникает в него, до самого сердца, так что он никогда больше не сумеет отогреться.
– Оля, беги! – крикнул он.
– Тоша, с кем ты говоришь?
Антон поднялся и увидел, что звери сбились в кучу, из которой торчали лишь глаза и распахнутые пасти. Теперь казалось, что это один зверь, сделанный из костей, зубов и плешивых шкур. Это нечто обходило Антона и приближалось к Оле.
– Оля, уходи! – Антон заслонил сестру и заорал в темноту: – Не трогайте ее!
– Она наша, зайчик, ты сам привел ее.
– Тоша, пойдем домой, пожалуйста!
– Если ты не отойдешь, мы найдем другого, а тебя съедим, ее съедим, войдем в твой дом и съедим твоих родителей. Отойди. Это твой дар. Твоя плата. Угощение.
Пасти и клювы распахнулись, готовые рвать мясо, но в последний момент Антон крикнул им:
– Стойте!
Звери остановились. Мысли бешено вращались в голове. И вдруг он понял, что нужно сказать. Взгляд его уткнулся в козлиную голову, торчащую из темноты. Козел кивнул, словно прочитав его мысли.
– Она не угощение. Она просто пришла. А угощение… оно… оно еще будет.
– Когда?
– Сейчас. Сейчас.
– Не та ли это падаль, что лежит у тебя во дворе, зайчик?
– Нет. Нет. Я покажу.
– Я же говорил, – произнес Козел.
Антон повернулся к Оле, и то ли было что-то в выражении его лица, то ли она наконец увидела Их, но она с криком бросилась домой. Мальчик проводил ее взглядом, и когда в окнах зажегся свет, двинулся к лесу, а звери тронулись следом.
Антон вышел к поселку, темному и мертвому. Нашел нужный дом, перебрался через забор и постучал в дверь. Полина говорила, что отец ее часто работает по ночам, но даже если он дома – какая разница.
Стучать пришлось долго, а звонка Антон отыскать не смог. Наконец за дверью послышался шорох, а потом испуганный голос:
– Кто там?
Полина.
– Это я, – сказал Антон, надевая маску. – Как и обещал.
Владислав Женевский
Владислав Хазиев (фамилия Женевский – псевдоним) родился и всю жизнь прожил в Уфе.
Получил признание как критик, библиограф, публицист, переводчик, знаток литературы вообще и жанра хоррор в частности.
Скончался в ноябре 2015 года после продолжительной болезни, которая прервала многообещающую карьеру Женевского-писателя.
Уже после смерти был издан авторский сборник «Запах». Обладатель премий «Фанткритик», «Книга года», «Рукопись года», номинант премий «Интерпресскона».
Друзья и коллеги всегда восхищались слогом и стилем Женевского, а новеллой «Никогда», прошедшей отбор в «Самую страшную книгу 2015», автор убедительно доказал, что его творчество может иметь успех не только среди избранных ценителей, но и у самого широкого круга читателей. Стоит отметить, что рассказ Дмитрия Мордаса, предшествующий в этой книге «Никогда», публикуется также в редакции Женевского.
Никогда
Земля засыпает. Утром она умылась росой, но влага давно ушла: день был жаркий. Сладкая дрема слышится в стрекоте сверчков. Пчелы уже сложили крылышки в своих медовых домиках и видят пряные сны. Ветерок на ощупь пробирается средь высоких трав, иссушенных летним небом. А оно покрывается румянцем, точно устыдившись дневных дел, – ведь сегодня оно раздевало детей и стариков, юношей и девушек, мешало работать и напитывало души ленцой.
Близится закат, и краски сгущаются. Лютики набухли золотом, розовый клевер уже алеет. Дыхание остывающей земли все ровнее и тише. Но здесь, на ничейном холме, где иногда пасутся коровы, ее тревожат чьи-то шаги. Идут двое: мужчина и девочка лет пяти. Оба одеты бедно, в бесцветные рубахи. У взрослого, кажется, и кожа сливается с тканью. Он погрузился в думы и еле слышно что-то бормочет. Грубой лапищей он сжимает ручонку дочери, и малышке волей-неволей приходится за ним поспевать.
Нехоженая тропка бежит куда-то вперед, к темной гребенке леса. До нее еще далеко. Девчушкины глазенки – огромные, любопытные – блестят малахитом. Она озирается по сторонам, смотрит поверх трав на запад – там тонет багряное солнце. Раздвинуть бы стебли, потрогать бы яркий шарик! Горячим он окажется или холодным?.. Отец тянет за собой и не дает как следует подумать. На лицо его легла тень – девочке немного страшно. Она редко бывает вдали от дома, среди безлюдных холмов.
Но беспокойство развеивается в вечернем воздухе, и с каждым вдохом ей все больше хочется жить.
Городского садовника не любили. Кое-кто в Герцбурге поговаривал, что можно было бы и вовсе обойтись без него. «Хлопот от него куда больше, чем пользы, – ворчали люди. – В старом Христофе столько желчи, что для крови, верно, и места не остается. Попомните наше слово: как преставится, вскроют его – и внутри все желто будет! Да и годится ли это, что какой-то холопский сын от порядочных людей нос воротит?!» Другие возражали: «Ну и что с того, что характер не сахар! Мы тут все не серафимы. Он цветы растит – на зависть. Пусть и дальше растит, а мы уж потерпим как-нибудь. Хочет жить наособицу – так что ж, не наша это забота». Первые ворчали, но соглашались. Саду Христофа и вправду не было равных. Розы – рдяные, янтарные, лазурные – взрывались фонтанами лепестков. Изящные лилии могли бы венчать и королевское чело. У Христофа росли ирисы, гладиолусы, нарциссы, георгины; где-то в оранжереях таились волшебные орхидеи. Лучшие лавки Герцбурга и соседних городов боролись за его цветы, дворяне закладывали имения, чтобы подарить возлюбленным эту хрупкую красоту.
Старый садовник держал приходящих работников, платил которым довольно прилично. Но и требовал многого. Христофа раздражает шум – так извольте отложить разговоры до вечера; Христоф не в настроении – будьте так любезны, не путайтесь у него под ногами; хотите денег – работайте, пока кожа с рук не сойдет.
Сад располагался на западной окраине города, над обрывом. С этой стороны тянулись остатки древних укреплений; стены вдоль улиц возвели несколько десятилетий назад. За зубцами ограды вставали старые деревья, погружая мостовую в тень – здесь всегда было прохладно. Горожане гадали, зачем упрятывать цветы за толстый камень, как в темницу, и заглядывает ли внутрь солнце.
Христоф не пускал в сад посторонних. За редким исключением товар развозили по лавкам его помощники, почти такие же угрюмые, как хозяин. Разговаривали они неохотно и мало, будто скрывая какую-то тайну. Сад будоражил воображение герцбуржцев помоложе; родители тщетно убеждали их, что никакой тайны нет.
И это было правдой. За решетчатыми воротами Христоф укрывался от людей – и только. В юные годы ему, крестьянскому сыну, привелось перенести немало унижений. Хозяева, бюргеры и знать, в ту пору ставили цветовода не выше дрессированной собаки. Но кропотливым трудом Христоф завоевывал себе положение. Накопив немного денег, он завел в окрестностях Герцбурга собственный садик, вывел три сорта дорогих лилий – и разбогател. С достатком пришло уважение, и в сорок лет ему вверили городской сад, где он водворился полновластно. Он выгнал всех трутней, закрыл вход для праздношатаев и наладил все так, что сад стал славой Герцбурга.
Домик его стоял в глубине сада. Христоф выходил нечасто, по делам и в церковь. Раз в месяц он пешком отправлялся за город – за образцами для скрещивания, во всем же прочем жил отшельником и людям не докучал.
И все же садовника не любили. Едва сутулая фигура показывалась из-за угла, знакомые с Христофом переходили на противоположную сторону. Он стучал черной тростью по булыжнику мостовой – не стучал даже, а колотил, что вызывало мигрень у пожилых дам. Шел он, не считаясь с другими прохожими. Случалось, наконечник трости ударял по чьей-нибудь ноге. Пострадавший возмущенно требовал извинений; Христоф, ухмыляясь, фыркал из-под пышных усов: «Не извольте серчать, любезный господин!» Любезный господин почему-то чувствовал себя неуютно и больше со стариком уже не связывался.
Он ни с кем не здоровался – даже с мэром. Однажды мэр оскорбился и послал садовнику гневное письмо. Тот в ответ сослался на слабое зрение. И точно, улочки в Герцбурге были узкими и темными – стариковские глаза могли и не углядеть кого-то в густой тени. Мэра объяснение удовлетворило, но приказчики лавок только качали головами. От взора Христофа не ускользало ничего – ни мелкая монетка, ни приписка мелким почерком в договоре.
В церкви садовник садился всегда на одно и то же место, презрев всякую иерархию и манеры. От него отсаживались на почтительное расстояние, якобы из-за терпкого запаха удобрений. Пастор, напротив, его уважал: проповедь проходила в тишине и порядке, если этот скромный прихожанин сидел на своей скамье. Он не шикал; хватало одного взгляда из-под косматых бровей, чтобы болтун осекся. Родители наделили Христофа могучим телосложением, мрачным лицом и крепкими кулаками. Все это он сохранил до старости, и лезть на рожон не хотелось никому.
Новые в городе люди звали его на приемы – и не получали даже формального отказа. Иные негодовали и грозили сжить садовника со свету, но вскоре остывали: уж такой был человек. И негодование совсем утихало, когда узнавали о его происхождении.