Максим Кабир, Михаил Павлов, Олег Савощик, Ярослав Землянухин, Оксана Ветловская, Дмитрий Костюкевич, Елена Щетинина, Евгений Шиков, Виктор ГлебовТвариСборник рассказов
Максим КабирК вопросу зоохоррора
Когда мой друг, замечательный белорусский писатель Дима Костюкевич, предложил мне написать рассказ для антологии, посвященной животным, я услышал тихое, но настойчивое жужжание в той области мозга, что ответственна за фантазию. Жужжание отдалось приятным зудом в пальцы, я не знал, о чем будет моя история, но заранее определился с антагонистом.
Дима создал чат, в котором писатели, авторы ужасов, взрослые мужчины и женщины, сочиняющие тексты о призраках, вампирах и оборотнях, застолбили темы, чтобы животные не повторялись. Александр Матюхин выбрал рыбу, Александр Провоторов – собаку, Дима Тихонов – сов. «Беру пчел», – сообщил я, словно намеревался пасеку открывать. Мы шутили про такс и гусей. Авторы ужасов – те еще юмористы.
В текстовом документе шрифтом Times New Roman я написал слово «Жужжание». На том и застопорился.
Поясню. Зоохоррор – поджанр о столкновении людей с различным зверьем. «Челюсти», «Куджо», «Анаконда», такие штуки. Зоохоррор не предполагает мистику, а мистика всегда была для меня отличным подспорьем. В том смысле, что можно ничего не объяснять: некая кровожадная херня вылезла из болота (могилы, колодца etc) и ну давай бесноваться. У меня совсем немного рассказов без фантастических элементов: «За пределами котьей страны», «Ползущий» – вроде всё. Потому я стал думать об, условно говоря, реалистичной новелле, в которой персонажи, что твои винни-пухи, подвергнутся нападению «клада в надсемействе Apoidea летающих насекомых подотряда стебельчатобрюхие отряда перепончатокрылых» (скопировано из «Википедии»). Полагаю, любой апиолог (человек, изучающий пчел, – термин, подсмотренный в той же «Вики») поднял бы на смех задумку, но… к черту апиологов! Я даже набросал несколько предложений: герои уединяются на даче, но тут… Но тут я понял, что такую же локацию использовал Костюкевич в романе о муравьях-убийцах. Пчелы дразнились, никак не желая опылять цветы моего творчества. В течение нескольких месяцев я периодически открывал документ, имевший лишь название, и прислушивался, не зажужжат ли снова? Закинут в покетбук книги «Повесть о биологии пчелиной семьи» Евгения Васильева, «Пчелы и медицина» Наума Иойриша и «Уж-ж-жасные пчелы» Р. Л. Стайна. Я, без шуток, хотел, чтобы меня укусила пчела (в последний раз такое случалось лет двадцать назад, было больно), но за окнами падал снег, а сроки, отведенные Костюкевичем нам, дедлайнерам, истекали.
Обычно я использую какие-то моменты из личной практики или из биографии знакомых. Я был членом жюри поэтического конкурса, проходившего в задрипанном шахтерском городке, – так появились «Скелеты», дебютный роман. Родственники выселили товарища из квартиры – бытовой инцидент лег в основу «Мух» (в голове тогда тоже жужжало). Но выяснилось, что с пчелами я практически и не сталкивался, не считая нескольких жал, оставленных ими в моей плоти. На коктебельском литературном фестивале поэтессу Женю Чуприну, читавшую стихи, ужалила пчела, и ей пришлось вызывать скорую помощь: шея отекла. Такая себе история, но я готов был схватиться и за нее.
Файл, озаглавленный «Жужжание», мозолил очи. И почему я не выбрал кошек или акул? Почему доверился подлым насекомым?
Ладно, сказал я себе. Займусь читерством. Если я набил руку на мистике, то кто запретил мне включить в сюжет необъяснимые явления? Кэндимен, здоровяк с крюком, был ходячим ульем. Придумаю своего Кэндимена, или Кэндивумен, чтоб не обвинили в плагиате, делов-то! Чудотворцы Зосима и Савватий мне в помощь.
Приведу полностью черновой кусок, который я набросал за полчаса:
«– Папа, папа! – Растрепанная Тоня выбежала из пустой хаты, оглянулась в предрассветных сумерках, заметила движение на пасеке и кинулась через кусты смородины. – Папочка, я так испугалась!
– А чего ж бояться, глупая? – пожилой пасечник улыбнулся разбитыми губами. Левый глаз заплыл – били крепко, ногами. – Не сахарный ведь. До свадьбы заживет.
Взрослая дочь припала к отцовской груди. Легкие саднило – мчалась через все село сломя голову. На рамках в раскупоренном улье копошились пчелы, семья вентилировала леток. Отец отстранился, чтоб подкормить хозяйство сладкой водой из баклажки.
– Сколько их было?
– Двое.
– Зачем же ты открыл, глупый?
– Меда попросили. Как же путников медом вкусным не угостить?
– Что, добавки захотели? – Сердце Тони сжалось.
Пасека тихонько гудела.
– Видать, понравился мед сладкоежкам! Поколотили меня во дворе и пять литров с собой забрали.
– На машине?
– На мопедах. Да черт с ними…
– В смысле „черт“? Это же ограбление! С избиением!
Отец беззаботно махнул рукой.
– Лучше скажи, как ты узнала? Пчелы нашептали?
Тоня медленно кивнула. Не в первый раз ей снились пчелы – желто-черное облако нависало над кроватью, над дремлющей женщиной, и чужие мысли жужжали в черепной коробке: „Газ проверь, воняет“… или „Матери позвони“… или как сегодня: „К отцу беги!“
Нелепица, конечно, откуда пчелам знать, что такое „звонить“, что такое „газ“ – и впрямь поддувающий из трубы?
– Умницы мои. – Пасечник закрыл улей. Поманил дочь в дом. У красного угла она перекисью протирала его ссадины. Отец улыбался смиренно и глядел на старую потемневшую икону, изображавшую двух святых с лукошками в руках.
– Помнишь еще, кто это?
Тоня порылась в памяти.
– Зосима и Савватий.
– Верно. Соловецкие чудотворцы, заступники православных пчеловодов. Раньше на Руси совсем пчел не было, святые их из Египта принесли в тростниковой палочке.
Тоня вспомнила, как семнадцатого апреля, на день Зосимы, ребенком молилась пчелиному богу, как отец обмазывал ее медом и вместе они ели трупики пчел.
– Что случится с теми, кто тебя обокрал? – осторожно спросила она.
Улыбка отца из робкой превратилась в довольную, злую, и Тоне стало не по себе, словно жала вонзились в живот.
– Распухшие, – нараспев произнес отец. – Мертвые на дне оврага, под мопедами своими. Пчелки в рот залезали и кусали за языки. В глотки залезали. В желудки, в легкие, в анусы – и везде кусь делали.
Пасечник захохотал, захрюкал, засучил ногами. Ошарашенная Тоня ждала, пока минует припадок. Периферийным зрением уловила: кто-то смотрит в окно, большой, пучеглазый, мохнатый. Но, обернувшись, увидела лишь облачко пчел в утренней дымке.
И перекрестилась, как папа учил, чтобы пальцы двигались по спирали, будто насекомые летали от плеча к плечу, ото лба к пупку.
Отец смеялся, скрипел зубами. Зосима и Савватий молчаливо взирали из угла, а по их суровым лицам ползали негромко жужжащие пчелы».
Не густо – скажете вы, и будете, несомненно, правы. Знаете, что мне нравится в этой безделице? Слово «анусы». Пчелы в прямой кишке, по-моему, это ух! А знаете, что мне не нравится? Все остальное. Я не понимал, как мне продолжить историю, и уже представлял, в какое неудобное положение поставлю Костюкевича: добрейшему Диме придется подбирать слова, чтобы тактично отказать мне в публикации.
Но нет худа без добра – по крайней мере, так я думал. Образ пчел, оккупировавших икону, явился ко мне из прошлого и щелкнул тумблером.
Забавная вещь – мозг. Я забыл фамилии одноклассников, но помню название фильма, который смотрел один раз – четверть века назад. «Ликвак». Черт знает, что это значит, – может, так звали персонажа. Я напряг извилины.
Фильм был русским. Он шел по ТВ в середине девяностых и изрядно меня напугал. Думаю, послевкусие, оставшееся на всю жизнь, помогло мне написать рассказ «Курьи ножки»: там ребенок из девяностых боялся детской передачи.
«Ликвак» пугал не спецэффектами, не монстрами, выпрыгивающими на зрителя, а атмосферой безысходности, какая встречается сплошь и рядом в перестроечных фильмах. Лично мне хочется принять душ после нетленок «Кислородный голод» или «Камышовый рай». Думая о том фильме, я пришел к выводу, что он был не столько хоррором в духе малобюджетного трэша «Killer Bees» или «The Deadly Bees», сколько обыкновенной чернухой. Ни в одном списке отечественных ужасов мне не попадалась картина «Ликвак» (тут я снова подумал о феноменальном устройстве памяти, а еще засомневался, так ли звали фильм).
При слове «ликвак» на ум приходил режиссер Анатоль Литвак и легендарный харьковский сумасшедший, исписавший городские стены таинственными надписями «век – вак». В «Ликваке» были пчелы: меня, подростка, впечатлила и по-настоящему встревожила сцена, в которой полосатые насекомые заполнили избу, ползали по вещам, по иконам, по покойнице.
Тумблер снова щелкнул. Всплыл образ: гроб посреди комнаты, водруженный на стулья гроб, в нем девушка. Не сомневаюсь, оператор снимал долгим планом, а картинка рябила дефектами. Ни о какой динамике речи не шло – это, конечно, была статичная тягомотина.
Итак, зимой, полулежа в кресле, закинув на стол ноги, я думал о древнем российском фильме, а жужжание нарастало. Жужжало вдохновение. Окрыленный, я начал гуглить (яндексить, раз уж на то пошло). Интернет сказал, я на верном пути.
«Ликвак, – прочел я, – традиционный норвежский танец мертвых. За день до захоронения гости заполняли дом покойника и выплясывали так, что домовина подпрыгивала. Обряд подразумевал непристойное поведение живых участников и нередко перерастал в оргию». Статью, аккуратно мною скопированную, иллюстрировал данс-макабрический набросок художника Николая Аструпа (был бы я не Кабиром, а каким-нибудь Ивановым, взял бы псевдоним Аструп). Художник, сообщалось, в детстве стал свидетелем ликвака. Я вспомнил, что в фильме действительно танцевали, и воспоминания заиграли новыми жутковатыми красками.