Безупречный во всем, мать его, Геныч.
– Пошел на хер! – проревел Захар через час или два.
Секач притих, затем грозно пфукнул, будто атакованный сворой собак.
Захар посветил. Повсюду валялась вырытая с корнем трава. Хряк словно пытался выкопать дерево. Глупая мысль, но Захар поежился в куртке-трансформере – представил, как заваливается вместе с дубом, а вокруг трещат и ломаются ветви.
Луч фонарика не мог поймать кабана, тот перемещался в темноте. Карабин по-прежнему висел на толстом суку. Ну хоть одна хорошая новость.
Захар выключил фонарик и прислушался к давлению в мочевом пузыре. Сколько еще он должен терпеть? Должен кому? Кабану? Это рассмешило и одновременно разозлило Захара. Он что, стесняется долбаного секача?
Черта лысого! Захар встал на доску, расстегнул пояс, клапаны ширинки и стал мочиться. Крутил тазом вправо-влево, дабы охватить больший сектор. Невидимая моча барабанила по невидимым листьям.
Кабан обиженно рявкнул и принялся месить копытами землю.
– Ага, съел? Как тебе издержки осады?
Кажется, отбежал.
– Куда это мы? Не расходимся! Тут у меня еще много!
Много не оказалось. Струя превратилась в струйку и быстро иссякла. Головку члена неприятно защипало. Он попытался всмотреться: может, укусила какая-нибудь дрянь, но пальцы неожиданно потеряли ветку, доска словно сузилась и качнулась. Захар, судорожно взмахнув руками, повалился вперед, ударился подбородком о кору, едва не выколол глаз об острый сучок, взвыл, но успел вцепиться в ветку-обидчицу. Повис, пытаясь отыскать носком ботинка сиденье… Штаны съехали к щиколоткам, сморщенный зудящий член болтался в холодном ночном воздухе.
Захар слышал возбужденное дыхание секача, похожее на работу старенького ручного насоса.
– Сука-а… – прохрипел Захар и следом издал ликующий возглас: – Да! Хрен тебе с маслом!
Нога зацепила доску, он стал осторожно перебирать руками, подтягивая и выпрямляя тело, и спустя полминуты, балансируя и улюлюкая на лабазе, уже натягивал штаны.
«Хорош… утром разберемся… утро вечера мудренее». Он почти не удивился, как легко далось решение ночевать на дереве. Жжение стихло, всё нервы.
Захар достал флягу, сделал несколько глотков, устроился спиной к прибитой между ветвями доске и, повозившись, привязал себя веревкой. Нож он вбил в ствол под сиденьем – упор для ноги. Так, вроде годится.
Прежде чем сложить руки на груди и закрыть глаза в надежде на краткие вспышки сна, он снова зажег фонарик.
Глаза хряка сверкали как бриллианты: живые, алчущие, злые.
Чем-то неуловимо знакомые…
…Захар почувствовал, что соскальзывает, проснулся и схватился за ветку. Или схватился за ветку и проснулся. Несколько долгих секунд думал, что ослеп, но с облегчением понял, что все дело в съехавшей на глаза шапке.
Лес ворочался в утренней сырости. Светлел, не торопясь расправлял ветки.
Захар устаканил свой зад на доске и тоже попытался распрямиться, впитать свежесть нового дня. Ягодицы и спина болели, шея затекла, рот слипался от высохшей слюны. Его потряхивало от озноба пробуждения.
Секач появился из-за соседнего дерева. Тяжело посапывая, приблизился к дубу и поднял лохматую морду.
Захара потрясли гигантские размеры хряка – тот наверняка весил в три, а то и в четыре раза больше него. Поразительная, внушающая трепет туша, с длинной щетиной у холки и по хребту. Рыжеватая голова светлела к рылу, щекам и горлу; бурые оттопыренные уши чернели на концах. Ноги кабана были темно-бурые, отливающие красным. Светлый хвост оканчивался черными волосами.
Секач оказался намного крупнее, чем Захар представлял после ночного тет-а-тета в луче фонаря. А представлял он здорового зверя, брата-близнеца подстреленного Генычем кабана, которого долго и маетно тащили веревкой из лежки. Когда это было: семь, восемь лет назад?
Вепрь был безукоризненно чистым, прямо-таки всецело прекрасным – от посапывающего пятачка, влажного и голого вверху и щетинистого снизу, до изогнутого штопором хвоста и светло-рыжих ляжек. Его голодные мутноватые глаза изучали Захара без страха и почтения. Кабан восхищался человеком гораздо меньше, чем Захар восхищался им.
– Дерьмо, – вырвалось у Захара, – вот же дерьмо.
Он наклонился вперед и долго смотрел на карабин, словно хотел приподнять его взглядом. Затем поискал глазами оброненный молоток, но вокруг дуба словно прошлись плугом. Ствол стоящего рядом граба покрывал слой грязи. «Прихорашивался, гад, – с истеричной ноткой подумал Захар, – бока о кору тер…»
И все-таки почему не уходит, почему стережет? Раненый? Бешеный? Не похоже…
Секач грузно плюхнулся на бок и продолжил гипнотизировать охотника злющими глазами. Посылал проклятия, делился планами: «Ничего, подожду. Хрю, мертвый человек на дереве!» Массивное тело хряка источало безудержную наглость.
– Что тебе надо? – спросил Захар, закричал: – Чего ты хочешь?!
Кабан не ответил.
Они уже не могли застать друг друга врасплох. Ждали – каждый своего.
Захар покопался в подсумке и выудил завернутые в целлофан бутерброды с вареной колбасой, сыром и помидорами. Быстро расправился с ними, глотнул воды, очистил и съел две вареные картофелины и яйцо. Секач лениво глянул на упавшую кожуру и перевернулся на другой бок. Хозяин положения.
Густо пахло дубовыми листьями, уже пожираемыми ломкой желтизной. Ветер ронял в траву спелые желуди, один подхватила длиннохвостая сойка, парочку других уволокла нагло-рыжая белка. Кабан ждал другой пищи…
Что бы сделал Геныч?
Они познакомились около пятнадцати лет назад, когда Геныч купил у Захара щенка лайки, которого назвал Зариной. Стали вместе ходить на зверя. Геныч был потомственным охотником, невысокий, жилистый, спокойный, твердый характером. Необщительный с посторонними, он открывался в компании, становился ее душой и настроением.
У Геныча был фургончик УАЗ, при транспорте всегда. Сколько охот прошли! И на кабана, и на лося, и на коз, а на зайцев уж и не перечесть. И в центре всего – Геннадий Геннадьевич Капитанов, лидер, матерый волк, который любил стрелять первым.
«Геныч… ты ведь спал с ней, я прав, спал?»
Немного сдвинувшись к краю сиденья, Захар опорожнил мочевой пузырь. На этот раз никаких мальчишечьих выходок. Доска под задом сделалась меньше и неудобней.
Секач нежился на земле, будто в грязевой купальне. Повсюду были его глубокие следы.
Рассудок Захара затуманило облако ярости. В голове замкнулась цепь неконтролируемого гнева.
– Ах ты, сало говенное! – истошно завопил он. – Что, караул здесь развел?! Ждешь, пока упаду?! А вот хер тебе в рыло! Хер! Тебе! В рыло!..
Он кричал и кричал, по большей части бессвязные ругательства, которые вырывались через хрип, через боль, через гадкое бессилие. Зверь не подавал ни малейших признаков беспокойства. Захар не знал, что делать, как быть… мобильник он на охоту не брал – отвлекает; когда шли на зверя вдвоем, держали связь по рации, так что нечего и думать об этом… вот если бы достать карабин…
«Карабин!» Мысль прозвучала звонко и отрезвляюще. Совсем не так, как вчера. Цепь разомкнулась.
А если попробовать? Ночью он не хотел рисковать, думал, что кабан уйдет, но теперь…
Захар насилу извлек из ствола нож, примерился и срезал ветку, очистил от побегов, оставив на толстом конце крепкий сучок. Получился неплохой отпорный крюк.
Дуб был старым, патриаршим: от макушки до корней – двадцать пять метров; грубая, растрескавшаяся кора; разлапистая крона, которая начинала ветвиться на высоте около трех метров. Захар спускался. Крупные нижние ветви заметно высохли, ботинки срывали с них кору, словно струпья с зажившей раны. Он оседлал последнюю «перекладину» и поискал взглядом секача.
Кабан возвышался на коротких мускулистых ногах. Боевые клыки – угрожающе загнуты кверху. Захар в который раз ужаснулся размерам секача: высота в плечах больше метра, пятак – что наконечник тарана. Мясосальный бронепоезд.
– Даже и не думай, – прошептал Захар и вдруг понял, что это не его слова. Он всего лишь прочитал предупреждение в налитых кровью глазах хряка.
Рациональная часть его «я» просила отступить, попробовать позже, когда кабан заснет или отвлечется, но гордость заставила лечь на ветку, обхватить ее ногами и правой рукой, а левую руку с «отпорным крюком» опустить вниз.
«Кабаны в лесу ходили, землю всю они изрыли», – вспомнились строчки из детского стишка. Они немного успокоили; главное – не смотреть на зверюгу, только на карабин. Узкий, прошитый кожей «погон» карабина был рядом, крюк почти добрался до него, еще чуть-чуть, надо только…
Секач с визгом бросился на дерево.
Это напоминало дурной сон. Захар подцепил «погон». В этот момент хряк шарахнул мордой в ствол. Захару показалось, что зверь подпрыгнул перед ударом.
Сверху посыпались желуди. Дуб содрогнулся, затрещала кора. Звук оглушил охотника своей фатальностью, он с ужасом понял: трещала не кора – карабин. Кабан впечатал приклад в ствол.
Ветка выскользнула из руки Захара. Карабин упал к ногам секача. Тот отошел на два метра и мотнул головой.
– Нет, – застонал Захар, лежа на ветке.
Хряк фыркнул – с рыла слетели хлопья розовой пены – и принялся топтать карабин передними ногами.
Над кронами плыла оранжевая плюха солнца. Мысли Захара путались, он пытался отмотать время назад, повторить попытку, на этот раз более проворно… Копыта крушили карабин, втаптывали в темно-зеленое месиво.
– Тварь, сучара… – С нижней губы Захара сорвалась густая нить слюны; во рту было гадко и сухо. – Ты за это ответишь…
– Хо-хо-хо, – гортанно издал кабан. Ему нравились слабость и отчаяние охотника.
Захар стал взбираться к лабазу. Дорога наверх напоминала повторное пленение, эпичную сагу о потерянной надежде. Он думал о своей бывшей жене, Ларисе, о Геныче, о секаче – все трое были под дубом, наблюдали. Лариса сидела на хребте зверюги, постукивая каблуками по соломистым бокам и бубня излюбленное: «Я же говорила». Геныч стоял рядом, цельный, самоуверенный, с веселым прищуром и чешским автоматом на изготовку. Он сказал: