– Аптечка, – вспомнила Лиля.
– Не сейчас.
Черников вынул из куртки охотничий нож.
Машина забухтела и тронулась. Сквозь щелочки полуприкрытых глаз Лиля видела уменьшающийся в боковом зеркале гиблый лагерь.
– Будешь резать? – спросила она. Язык опух, как и палец, и едва ворочался, царапаясь о пересохшее нёбо.
– Нет. – Механик потянулся к своим ботинкам и лезвием откромсал кончик шнурка. «Москвич» вилял, подпрыгивал на ухабах. Пассажиров болтало по салону.
Черников наложил на раненый палец тугой жгут. Лиля замычала от боли.
– Крепись.
Он обхватил губами раненый палец и принялся сосать. Лиля откинулась на спинку сиденья. Голова кружилась, за ребрами будто бы расцветал пышущий жаром огненный цветок. Единственное место, где ей было хорошо, – рот Черникова. Надо целиком просочиться туда…
Черников сосал и сплевывал, и снова сосал. Через три минуты слюна его стала розовой. А палец – небесно-голубым.
Черников удовлетворенно кивнул.
– Яд сворачивает кровь и закупоривает рану. Кровь пошла, хорошо. Это точно была гадюка?
– Точно…
Нейротоксины разливались под кожей. Лилю словно сунули в печь. Она ощущала себя мешком, полным раскаленного песка. Вслед за пальцем раздалась вширь кисть. Выдубленный язык, выдубленный мозг…
«Анафилаксия, – произнес приговор внутренний голос. – Аллергическая реакция, отек носоглотки…»
Наталка вцепилась в рулевое колесо и изредка поглядывала на пассажиров. От дорожной тряски песок сыпался из ноздрей и ушей Лили… – так ей казалось.
В руке Черникова появилась ампула с сывороткой. Укол, и иммуноглобулины отправились путешествовать по Лилиным венам.
– Скоро полегчает. – Черников достал из-за подголовника бутыль и приставил горлышко к сухим губам Лили. Она сделала несколько жадных глотков. Вода была теплой, но неимоверно вкусной.
– Спасибо.
– Все кончено, – подбадривающе сказал Черников. – До больницы еще не доедем – будешь совершенно здоровой.
– Бензин, – Наталка стукнула кулачком по датчику уровня топлива. Стрелка ложилась влево.
– Я в курсе, – Черников промыл рот водой. – Дозаправимся в Варваровке.
Лиле было сложно удерживать веки поднятыми. Она обвела друзей мутным взором. Лицо Черникова зыбко двоилось. А где остальные? Лемберг умер… и Михалыч… Михалыча убил полоз… бред… горячечный бред!
Внезапно глаза Лили округлились:
– Ванягин! Он вернется в лагерь, а там…
– Прежде всего, – сказал Черников, убирая волосы с Лилиного лица, – мы позаботимся о себе.
Тайга провожала автомобиль безразличными глазищами дупел. За деревьями клубилась мгла.
– Змеи, – прошептала Лиля, – не должны… так… себя…
Она нырнула в мазутную убаюкивающую темноту, а когда выплыла на поверхность, обнаружила, что «москвич» стоит, окруженный исполинскими соснами. Наталка уперлась подбородком в руль. Сиденье слева опустело. Лиля поискала глазами, вздохнула, увидев в окне Черникова с канистрой под мышкой. Свободной рукой механик вытряхнул из пачки «Беломорканала» папиросу, дунул в мундштук, чтобы вытряхнуть попавший туда табак, и сказал:
– Ждите, я скоро вернусь.
Задержать его не хватило сил. Лиля смежила веки и вновь погрузилась во мрак.
Поток слез иссяк. Наталка тупо таращилась сквозь лобовое стекло туда, куда полчаса назад ушел Черников. Искусанные ногти царапали руль. Проселочную дорогу подпирали с боков сосны. Вечерело, и небо насыщалось багрянцем. Солнце, прощаясь до утра, золотило хвойные лапы. Сумрак в глубине просеки казался мыслящим, живым, а поваленные деревья прикидывались ископаемыми рептилиями, громадными питонами.
Если что-то решит прийти из леса и выломать хрупкие дверцы автомобиля, никто не защитит Наталку.
На заднем сиденье спала Лиля. Ниточка слюны свисала с ее подбородка. Лицо было бледным, осунувшимся, под глазами образовались круги. Такие же темные круги украсили и Наталкины глаза; она посмотрела в зеркало, оттянула нижнее веко пальцем. Чужая, постаревшая за миг тетка.
Мама была права, как обычно. Нечего Наталке делать в Сибири. И насчет гадюк права. Дьявольские отродья, олицетворение Сатаны. Змий искушал Еву яблоком в каком-то саду. Наверное, Гефсиманском – Наталка не помнила точно. Она, дуреха, слушала мамины россказни вполуха. И что теперь?
Она и молитву-то ни одну не прочтет. Кроме «Отче наш, иже еси». А дальше?
От жалости к самой себе сердце обливалось кровью. С сегодняшнего дня Наталка боялась змей. Боялась пуще смерти, или это были синонимы – смерть и гадюки, гадюки и смерть. Зажмуриваясь, она видела извивающиеся в траве веревки, слышала треклятое шипение. Всю оставшуюся жизнь – все семьдесят лет – напророчила себе Наталка – она будет вскрикивать, наткнувшись на садовый шланг. Выключать телевизор, транслирующий мультик про Каа или про тридцать восемь попугаев. Змеи на гербах, змеи в сказках, змея, оплетающая посох Асклепия… символ мудрости, но Наталка смотрела в желтые гадючьи глаза. Там была не мудрость, а дистиллированная злоба.
Коварная осквернительница водилась даже в «Маленьком принце», любимой книжке Наталки.
Позади Лиля всхрапнула и тихо, но отчетливо произнесла:
– Эй ты! Ты, тебе говорю! Живой?
Бормотала во сне или бредила.
Не живые уже. Ни Михалыч, ни Лемберг. Скорее всего, и Ванягин помер в тайге, лежит где-нибудь под малинником, издырявленный ядовитыми зубами.
Тишина была подобна пытке. Птицы улетели из этих страшных краев. Наталка втемяшила себе, что и она улетит – обязательно, на самолете. Ни разу не летала, будет ей моральная компенсация. Главное, пусть гробы транспортируют отдельно. Трупы Наталку пугали.
В сосняке мельтешили бесформенные тени. Бензин закончился на подъезде к Варваровке. Черников забрал ружье, канистру и ушел за подмогой. Велел ждать.
Они все уходят. Отец Наталки – к подколодной змее, чтобы нарожать змеенышей, сводных Наташиных братьев, чтобы мама свихнулась и сутками штудировала Библию. Лемберг уходит в смерть, обряженный привидением из хорошего мультика про Карлсона. Так заведено.
Ах, если бы Наталка знала! Разве стала бы она уворачиваться от объятий Лемберга там, у ручья? Смеяться, корчить неприступную королеву? Они гуляли по бережку, любовались оранжевой белкой, и Лемберг пытался поцеловать Наталку. Когда это было? Вчера? Нет же, сегодня, три часа назад.
Никто не называл фармацевта по имени – Антон. Лемберг и Лемберг. Она бы его и в браке так звала, если бы он предложил замуж. И в постели… в постели…
Наталка испустила скрежещущий, полный скорби стон. Попробовала снова поплакать, поднатужилась, но только в туалет захотела. Мочевой пузырь напомнил, что Наталка жива. Дышит, сморкается, писает. Спаслась, ликовать надо.
Она вытерла сухие глаза. Поерзала, отворила дверцы и внимательно осмотрела дорогу: не притаился ли кто под днищем «москвича»? Опустила в пыль дефицитные «выходные» кроссовки китайского производства.
– Почти на месте, – выдала Лиля не просыпаясь.
– Да, – согласилась Наталка. – Почти.
Она выбралась из машины и размяла затекшие косточки. Ей бы не помешала компания: Черникова, бодрствующей Лили, птиц. Но были лишь деревья, коряги, тени в баррикадах бурелома.
Наталка расстегнула пуговицу. Представила, что воротившийся механик застанет ее, раскорячившуюся, и посеменила к соснам. Мох пружинил под кроссовками. Наталка косилась в сторону лагеря. Напоминала себе, что до змеиного гнезда – километров тридцать.
Под кустом, увешанным ссохшимися ягодами, она стащила штаны с трусами, присела, ухватившись за гибкую ветку. Зажурчала моча. Наталка смотрела меж колен не мигая. Но и с такого близкого расстояния не сразу поняла, что под ней – змея. Бурый, в мелких крапинках, щитомордник сливался с мхом.
Глаза Наталки выкатились из орбит. Зубы застучали от страха, а мочевой пузырь продолжал опорожняться.
«Не шевелись, – шепнул в черепной коробке голос покойного Лемберга. – У большинства змей слабое зрение, они реагируют на движущиеся объекты».
Наталка замерла, скованная ужасом. Но движущийся объект появился из-за спины. Кусты захрустели, осыпаясь ягодами. Тень накрыла Наталку, мужская ладонь заблокировала рот. Лаборантка села задницей в лужу, а щитомордник молниеносно выбросил голову и укусил за бедро.
Наталка мычала в кляп. Из дерна, как «макароны» фарша из мясорубки, вылезали гадюки. Они жалили голые икры, ляжки, ягодицы, впрыскивали в плоть яд. Наталка сучила китайскими кроссовками, комкая мох. Человек не позволял ей встать.
Ступни Наталки выгнулись, как у балерины – Cou-de-pied, – в юности она боготворила Майю Плисецкую. Щитомордник прополз между ног, и она ощутила сквозь пламя невыносимой боли холодное, почти успокаивающее прикосновение к половым губам.
Укуса она уже не почувствовала.
– Эй ты! – Пехотный офицер Субботина поторопила вороную лошадку, догнала ковыляющего солдата. – Ты, тебе говорю! Живой?
Тощий и взлохмаченный эстляндец шатался под весом пятидесятифунтового вьюка. Бывший унтер, разжалованный до рядового за шашни с поварихой, он обвел всадницу осоловевшим взглядом, словно бы не узнал.
– Отец… – Спаянные губы треснули. – Голубчик, ноженьки болят.
– Терпи, – сказала офицер; как и этот молодой солдат, она впервые участвовала в степном походе, впервые топтала подошвами туркестанских сапог выжженную землю Средней Азии. – Две версты осталось.
– Две, – улыбнулся эстляндец, чья кожа почернела от палящего немилосердного солнца.
Семь часов в седле… семь часов под голубым небом забытого чертом края… Субботина мысленно осмотрела себя глазами доходяги-эстляндца. Стройная девица, красующаяся на лошади. Кавалеристский карабин за спиной, ушитый мундир, шашка в ножнах. Слабый ветерок колышет полотняный назатыльник кепи. Верно, думает эстляндец, почему она здесь, а не под крылышком у муженька?
Субботина оглядела колонну. Лошади и верблюды едва плелись. Кибитки, затянутые кошмой, скрипели рессорами. Вокруг простирались на многие версты песчаные барханы, иссеченные кое-где белыми солончаками. Песок и соль, и больше ничего. Десять миллионов десятин «ничего». А под этой тоскливой желтизной, говорят местные, темница, в ней отбывает наказание шайтан, и жар от его помыслов губит все живое, даже неприхотливый саксаул.