– Лучше тогда в «Московскую правду» письмо про Гажьий день написать! Вы! – он нацелил на Лилю палец. – Вы-то Матери и нужны!
– Мы?
– Вас как дудочкой манит сюда аккурат к Гажьему дню! В шестидесятом – туристы. В сороковом – археологи. В двадцатом – заблудившиеся республиканцы. И раньше, раньше, раньше! – старик хрипло каркал и яростно жестикулировал. – И баба! Баба среди вас всегда есть, голубушка! Чтоб, стало быть, Мать заново родилась! На двадцать годков – а тайга не сдюжит без Матери!
Бессвязный бред старика был грубо прерван на полуслове. В дверь избы постучали. Кузьмич побледнел.
– Тише, – шикнул он. – Тише сиди.
Лиля смотрела то на безумца, то в сени.
– Сынок ейный пожаловал…
– Дедушка… – Лиля поднялась со стула. – Вдруг это спасатели?
– Да! Как же, – старик захихикал мерзко. – Змееносец это. Думает, мы дураки.
– Хозяин! – крикнули снаружи, и радость заполнила сердце Лили. Она узнала голос Черникова. Живой!
– Вася! – Лиля кинулась в сени, но жесткие мозолистые пальцы сомкнулись вокруг плеча.
– Идиотка! – зашипел Кузьмич. – Нас обоих погубишь!
– Отпустите! – Она дернулась, но тщетно. Старик, хилый с виду, не разжал хватку. Притянул к себе грубо. Завоняло кислым потом и мочой. Лиля, впрочем, пахла не лучше.
– Вася! Я тут!
Кузьмич вдавил ее лицо себе в грудь. Объятия будто стальные обручи.
– Сам виноват, чертов дурак… – Он в сердцах харкнул на пол. – Прячься не прячься, Змееносец сквозь стены смотрит. Валика вон где нашел… дурак, пожалел тебя…
– Хозяин! – окликал Черников со двора. Только бы не ушел!
– Вася, – всхлипнула ослабевшая Лиля. – Шофер наш…
– А лет шоферу сколько, знаешь?
– Двадцать семь…
– Хах! Первый раз… дай прикинуть… да, точно. Первый раз он в деревне до войны появился. Мне сколько было? Тридцать? – Кузьмич послал в сени ненавидящий взгляд. – Валика моего… Антонину… Глашу пятилетнюю… потому лишь, что она туристам про змеек ляпнула, от мамки услышав… Но они решили, детский лепет… а Глаше в кроватку полоз залез…
– Хозяин! – Черников не сдавался. – Открой!
– Ишь! – рыкнул старик. – Не отстанет, бесовская гнида.
– Это Вася, – устало твердила Лиля. – Обыкновенный парень.
– Был обыкновенным. Видать, полез, куда не надобно. На капище ковырялся. И нашла его Змеиная Мать! До него другой был. Из каторжников…
Лиля не вникала в стариковскую болтовню. Почти повисла на Кузьмиче и рассматривала его ухо, поросшее тонкими волосками.
– Без Змееносца Мать не родится, он…
Лиля вгрызлась зубами в мясистую мочку. По языку потекло соленое. Кузьмич ойкнул и инстинктивно отшатнулся. Освобожденная, Лиля вылетела в сени.
– Вася!
Старик нагнал и толкнул в поясницу. Лиля упала на груду газет. Лапы безумца кандалами окольцевали щиколотки.
– Подумай! – взмолился Кузьмич. – Ты же видела гадюк! Почему они его не жалят?
Лиля замешкалась с ответом. И зачем вообще отвечать? Вопи, чтобы Черников выбил дверь!
Но она молчала, переваривая вопрос сумасшедшего. Кузьмич отпустил ее ноги и сел, вымотанный, на пол, среди смятых номеров «Советской звезды».
– Лилечка… – Черников выстукивал ритм по дверному косяку. – Ау!
Под землей надрывался пес Кузьмича. Лиля оцепенела. Старик проговорил:
– Мать дала Змееносцу свой клык. Чтобы змеи ему повиновались. Так-то, дочка.
– Хватит, – сказала Лиля. – Прекратите.
– Дурак. – Кузьмич расплакался как ребенок. – Старый я дурак.
За дверью прозвучала барабанная дробь.
«Т-р! Т-р! Т-р!» Если бы не едва сдерживаемый смех механика, Лиля подумала бы, что это дятел клюет притолоку. Черников, дурачась, имитировал птичий перестук.
«Как он может? – удивилась Лиля. – Товарищи погибли, а он балуется… Зачем?»
Скрипнуло крыльцо.
«Фьють! Фьють!» Будто дрозд сел на подоконник. Черников обходил дом по кругу. У первого окна чирикал, у второго кряхтел и «тэкал» глухарем.
Старик утопил в ладонях зареванное лицо.
– Я не понимаю… – произнесла Лиля.
За стеной заблеял «бекас». Что-то звякнуло и зашуршало; Лиля уставилась на печь. Печная заслонка отворилась, и шесток выблевывал какие-то лохмотья, тряпичную пробку. Кузьмич тоже обернулся к горнице. С его нижней губы капала слюна.
Раскидывая тряпки, из шестка вылез узорчатый полоз. Метровая пепельная тварь с поперечными пятнами вдоль хребта грациозно сползла на половицы. Испачканная в золе морда сверкнула круглыми глазками. Полоз двинулся через комнату.
Кузьмич оскалился, на четвереньках пошел навстречу чешуйчатой смерти. Будто вспомнил что-то из заполярных дней.
– Крестника моего… паскуда… убила…
Полоз цеплялся брюшными щитками за половицы, подталкивал себя. Открылась пасть, полная мелких зубов. Змея ринулась вперед, и старик страшно закричал.
Лиля не желала знать, что будет дальше. Она бросилась к двери, рванула засов.
На улице стемнело. Варваровка не зажгла свои фонари, но над крышами светила луна, круглая серебряная тарелка.
И Лиля поверила каждому слову Кузьмича.
Пестрые ленты гадючьих тел покрывали двор. Они непрестанно извивались. Черников стоял на змеях, как библейский Иисус на воде. Гадюки ползали по его ступням.
Лишенная воли, словно бы гуттаперчевая, Лиля прислонилась к дверному косяку. Позади что-то хрустело и ломалось, но все, что Лиля слышала теперь, был вкрадчивый голос Змееносца, все, что она видела, – глаза мужчины, сменившие цвет со светло-карих на желтые. Желтые глаза без белков, вертикальные зрачки, как прорези в свинке-копилке.
– Не бойся, – сказал Черников, мягко улыбаясь. – Тебе ничего не грозит. Никогда не грозило.
Он нагнулся и поднял с земли охапку гадюк. Протянул трясущейся Лиле. Сияющие глаза высасывали из нее энергию. Она стала лягушкой, которую гипнотизирует уж.
– Я всегда был рядом, – произнес Черников. – Было необходимо, чтобы тебя укусили. Это как посвящение в пионеры. Больше они не укусят. Пойдем.
Желтые глаза наплывали. Лиля провалилась в них.
Пришло милосердное забытье.
Темнота. Мерные толчки. Мама качает колыбель. Или волны бьют в борт суденышка. Лиля свернулась калачиком на дне лодки. Отец в кои-то веки взял на рыбалку. Побаливает внизу. Кровь. Месячные. Что с будильником? На лекцию к девяти. Пора просыпаться.
Лиля открыла глаза и катапультировалась прямиком в кошмар.
Она была обнажена и лежала на холодной каменистой поверхности. Исполинский шатер неба инкрустировали звезды. Луна двоилась… две луны, как в небесах чужой планеты. Нечем дышать, здесь нет кислорода. Лиля захрипела, умоляя далекие равнодушные звезды о помощи или о смерти.
Не речные волны и не материнская рука. Ее толкал, возил по камню, Черников. Голый, он лежал на ней, над ней, в ней – мужской таз работал поршнем, вколачиваясь между разведенных бедер. Одной рукой Черников держал Лилю за грудь.
Она не могла сопротивляться. Распластанная под его весом, растоптанная, униженная.
Не было даже слюны, чтобы плюнуть ему в лицо.
Член рвал, травмировал сухое лоно. Казалось, в Лилю засунули тлеющую головешку. Боль была адской, но она привыкла к боли.
Она явилась сюда, чтобы испытать боль.
Пальцы насильника елозили по грудям, щипали соски. Выражение его лица было торжественным и вдохновенным, словно у монаха, возжигающего свечи, или художника, прикасающегося кистью к чистому холсту. Глазам вернулся обычный цвет и обычный вид, лишь где-то в глубине расширившихся зрачков иногда пробегали янтарные отсветы. Память о желтых бельмах разрушила Лилин мир. Ее насиловали на руинах Вселенной, под созвездиями полозов и гадюк.
Лиля отвернулась от Змееносца. Ворочать головой – все, что она могла. Рано или поздно это закончится, и Черников наконец прирежет ее или застрелит.
Просто потерпи.
Каменное плато окружили осины. Они кланялись Лиле на ночном ветру. Пахло прелью, палой листвой и щитомордниками. Низкое сооружение справа – змея из пригнанных тесно валунов – было частично похоронено под телами извивающихся рептилий. Гадюки наблюдали за действом, за священной церемонией на Гажьем капище. Они ждали этой ночи двадцать лет.
Холод вползал в поры, отрезвляя.
Туман в голове развеялся. Лиля ахнула от очередного толчка. Она снова посмотрела на насильника, мечтая о том, чтобы сконцентрированная ненависть превратилась в нож и вонзилась меж карих глаз, погасив эти мелькающие болотные огоньки в зрачках.
Но ненависть не ранила. Лицо Черникова – гипсовая маска. Таким скульптор изобразил бы поэта или мыслителя.
Волосатые бедра хлопали, расплющивали. Змееносец подтянул себя вверх, выгнулся, привстал, позволяя вздохнуть. Его грудная клетка вздымалась и опадала. Что-то болталось в воздухе, между Лилей и Черниковым. Она сместила взгляд.
На шее Черникова висела толстая нить. В потемках Лиля различила кулон величиной с мизинец. Вроде зуба змеи, но крупнее. Кулон покрывали какие-то наросты.
«Мать, – сказал дед Кузьмич, – дала Змееносцу свой клык. Чтобы змеи повиновались».
Лиля представила эту самую Мать, колоссальную гидру, свернувшуюся кольцами, опоясывающую Сибирь.
Чресла Черникова двигались быстрее. Лиля догадалась: церемония приближается к развязке.
Вот, оказывается, что это такое. И отец делал это с мамой. В постели, а не на языческом капище, но мама испытывала такую же боль, а отцу было плевать.
Лиля подумала о своих родителях. О погибших друзьях. О фотографиях на стене Кузьмича. Почему-то, среди клейменных черной лентой незнакомцев, там был снимок ее прадеда.
Царский офицер, который, по семейному преданию, привез из ахалтекинской экспедиции ручную кобру.
Кулон коснулся Лилиного подбородка. Она оторвала от камня затылок и подцепила губами странное украшение. Кулон был шершавым, от него…
Исходила сила.
Лиля почувствовала это во рту и по всему телу. Белый свет внутри. Боль мгновенно утихла.
Черников закатил глаза и таращился в таежное небо. Лиля вытянула шею. Зуб скользнул по языку… в горло. Слезы наполнили глаза.