– У нас в Меццо-Чель тоже нет вишневых деревьев, – сказала Нина, когда перестала бояться, что разрыдается, если заговорит. – По крайней мере, возле дома. Зато есть абрикосовые и персиковые, а еще яблони и груши. Фруктов мы собираем больше, чем можем съесть за один присест, поэтому Роза делает из них варенье или засушивает для компота, и мы едим их потом всю зиму.
– Хорошо там было? На ферме?
– Да. Я… я думаю, тебе надо жить с нами. После войны. Ты ровесница Анджелы.
Стелла молчала, и Нина поспешила ее заверить:
– Ты всем там понравишься, они тебя сразу полюбят, я уверена. А летом мы поедем на море и будем есть мороженое, а от солнца у тебя на носу появятся веснушки. Я уже обещала девочкам свозить их на побережье после войны…
– Мы часто ездили на каникулы в Соттомарину, – прошептала Стелла. – Ты там когда-нибудь отдыхала?
– Пару раз, но мои родители больше любили Лидо. Ближе к дому, и море там всегда теплое.
– Я уже не помню, каково это – купаться в море. Почти забыла. Мне было восемь, когда законы изменились.
– После войны мы сможем ездить куда захотим, – пообещала Нина.
– Сможем. Мы поедем в Париж, я научу тебя говорить по-французски, и мы найдем применение каждой фразе из разговорника в путеводителе, который издали мои мама с папой. Там куча всего полезного – «Вы можете порекомендовать хорошего дантиста?», «В этом отеле есть прачечная?», «В котором часу следующий поезд в Биарриц?»
– Звучит чудесно.
– Но я никогда не буду использовать слова, которые выучила здесь. Никогда в жизни их не произнесу, даже мысленно. Никаких больше oberaufseherin и appell, никаких schnell, steh auf и dumme sau, и у меня снова будет имя, а не номер… Ни единого из этих слов я не скажу. Ни за что. Никогда. После того, как война закончится.[75]
Глава 29
Серые дни сливались воедино, долиной завладела зима, и Нина уже не помнила, как ласкают лицо лучи жаркого солнца. Прошел ноябрь, за ним декабрь, начался новый год, а война все еще бушевала.
Дни в лагере были долгими и одинокими – женщинам на кухне запрещалось разговаривать между собой, а если кто-то из мужчин давал им указания, надо было ответить кивком или сказать ja. Нина работала молча, предаваясь воспоминаниям о счастливых днях и уютных ночах; из прошлого ей улыбались призраки тех, кого она потеряла, а когда терпеть одиночество становилось невмоготу и она тихо плакала за работой, на нее никто не обращал внимания.[76]
Прошло несколько недель, прежде чем она заметила, что один из местных работников, несмотря на запреты, старается помогать ей и другим женщинам-заключенным. Он вел себя очень осторожно, и действовал, лишь когда охранники отвлекались или их не было поблизости, но он все подмечал и всякий раз оказывался рядом, если Нине, к примеру, нужно было отнести тяжелую пирамиду из кастрюль к сушилке. Однажды он спас ее от наказания – Нина пролила на пол воду, а этот человек сказал охранникам, что случайно ее толкнул.
Нина с ним никогда не заговаривала из страха перед охранниками, не решалась даже прошептать ему «спасибо», а если бы он прошел мимо нее во дворе, то и не узнала бы в лицо, потому что из осторожности не смотрела ему в глаза.
Она знала, что его имя Георг – так его называли другие работники-мужчины. Знала, что у него тоже болят руки, потому что он часто массирует артритные суставы, а иногда натирает их мазью из маленькой жестяной баночки.
Георг же знал, что она еврейка, потому что на ее лагерной робе была нашита желтая звезда, и Нина задавалась вопросом, имеет ли это для него значение. Пытались ли ему, как и многим другим, внушить ненависть к евреям, и почему вместо ненависти он проявляет доброту?
Наверное, Георг заметил, что кожа у нее на руках растрескалась от постоянной возни в воде, потому что однажды, когда охранники топтались во дворе, он сунул ей в ладонь свою жестянку с мазью. Баночка была настолько маленькая, что поместилась у нее в ботинке, а за обедом Нина зачерпнула оттуда немножко мази, и та надолго принесла ей облегчение.
Мазь пригодилась и для ожогов Стеллы, и хотя это был, как поняла Нина, всего лишь пчелиный воск с розмариновым маслом без каких-либо целебных добавок и анальгетиков, мазь унимала боль в руках и утоляла душевные муки, давая надежду, пусть и мимолетную, на то, что завтра будет лучше, чем сегодня.
Мази хватило на месяц. Когда она закончилась, боль в руках вернулась и сделалась такой невыносимой, что через несколько дней Нина решилась на немыслимый поступок – на воровство.
Повара ставили на пол у плиты бидон и сливали туда прогорклое масло, которое уже не годилось для жарки. Когда бидон заполнялся, загустевший жир отдавали в литейный цех, чтобы, как сказала Стелла, использовать в качестве смазки для машинного оборудования.
Баночка из-под мази, подаренная Георгом, вмещала совсем малый объем, не больше унции. Пропажи такого количества жира из бидона никто бы и не заметил. Нине требовалась всего лишь эта жалкая унция непригодного для готовки жира.
Ей удалось зачерпнуть сколько было нужно, так, что никто не заметил, но когда она прятала полную жестянку в ботинок, мимо прошла охранница и, должно быть, увидела металлический отблеск вещицы у Нины в руке. Возможно, она подумала, что Нина хочет украсть нож.
Охранница вырвала банку у Нины из рук, открыла и нахмурилась, рассматривая содержимое. Затем она положила жестянку в карман, развернулась и ушла, а Нина решила, что ей очень повезло, раз в качестве наказания у нее всего лишь отобрали баночку.
Но радость не продлилась и нескольких минут.
– Sie möchte dich oben sehen. In ihrem Quartier, – сказала охранница, вернувшись, и, еще до того, как женщина договорила по-немецки, Нина поняла, что ее отведут к oberaufseherin Клап. [77]
Нина шла за охранницей по лестнице и по полутемному коридору к владениям старшей надзирательницы, и внутри у нее все переворачивалось от ужаса перед грядущим наказанием.
Клап дремала, развалившись в удобном кресле и положив вытянутую правую ногу на скамечку. Когда Нина с конвоиршей переступили порог, она как будто даже испугалась от неожиданности – вздрогнула и поджала губы, а в сонных глазах мелькнула боль. Нина подумала, что эта женщина злоупотребляет спиртными напитками, которыми тут наверняка снабжают персонал.
Как давно она не бывала в местах, где все устроено так… по-домашнему. Кроме кресла с мягкой обивкой и скамеечки для ног, в этой комнате были стол и стул, печурка, от которой исходило такое тепло, что у Нины сразу возникло покалывание в озябших пальцах, и лампа с вычурным стеклянным абажуром. Розоватый свет лампы, казалось, исходил из другого мира.
– Подойди, – велела Клап. – С чего это ты решила, что здесь позволено воровать?
Нина ответила не сразу от удивления, потому что oberaufseherin заговорила с ней по-итальянски, а не по-немецки.
– Отвечай! – рявкнула старшая надзирательница.
– Я взяла немного жира, чтобы смазать руки. У меня кожа потрескалась. А у моей подруги все руки в ожогах.
– Врешь.
– Если ее ожоги не обработать, они загноятся. У нас у всех в бараке есть ожоги, болячки, язвы или обморожения, которые могут стать причиной серьезной болезни.
– Какое мне дело до вашего здоровья?
– Вам, должно быть, есть дело до того, что скажет ваше руководство. Если никто из нас не сможет работать, кто будет делать вам пистолеты-пулеметы? А для лечения нам нужна такая малость… – Все эти слова сорвались с губ Нины сами собой – она не сумела сдержаться и теперь затаила дыхание, ожидая вспышки гнева. Наверняка сейчас Клап завопит, призывая охранников…
Но Клап всего лишь нахмурилась, озабоченно глядя на ниточку, которая выбилась из обивки подлокотника кресла. А потом она удивила Нину еще раз.
– Что ты знаешь о лечении? Ты врач?
– Нет. Я только студентка. Изучала медицину. – Это было относительно близко к правде.
– Врач в Чопау полный идиот. Я хочу, чтобы ты осмотрела мою ногу. Помоги снять сапог.[78]
Нина не двинулась с места, и старшая надзирательница опять нахмурилась:
– Ты что, тоже идиотка? Не слышала, что я сказала?
– Слышала. Просто не была уверена, что правильно вас поняла…
– Я хочу, чтобы ты осмотрела мою больную ногу. Что здесь непонятного?
– Э-э… Да-да, конечно.
Нина подошла к скамеечке, взялась за пятку сапога и осторожно его стянула с ноги надзирательницы. Ее голень была забинтована от стопы до колена.
– Я не догадывалась, что у вас болит нога. Ни разу не видела, чтобы вы хромали…
– Не могу же я показать подчиненным, что плохо себя чувствую. Нет уж, я не дура. Ну, начинай осмотр.
– Мне нужно побольше света. Может, вы пересядете к окну?
Oberaufseherin понадобилось некоторое время, чтобы вылезти из кресла. Затем Нина придвинула его поближе к окну, перенесла туда скамеечку, раздернула шторы и приоткрыла раму, чтобы впустить свежий воздух. Присев на корточки рядом со скамейкой, она сняла неприятно пахнувшую грязную повязку на вытянутой ноге Клап. Вся кожа от ступни до колена у нее оказалась воспалена и покрыта ярко-алой сыпью, от которой исходил ощутимый жар, когда Нина провела ладонью в сантиметре над покраснением. Она покосилась на Клап – та сидела зажмурившись и вцепившись в подлокотники кресла.
– Мне не хватает света, – сказала Нина. – Я принесу лампу.
Через секунду, держа лампу в левой руке, она низко склонилась над ногой и рассмотрела сыпь повнимательнее. Теперь, при ярком свете, стало видно, что кожа под сыпью припухла и пораженный участок имеет четкую границу, отделяющую его от чистой зоны. Нина снова села на корточки и задумалась.
– Что сказал вам врач из Чопау? – спросила она наконец.