– Не знаю, как это перевести на итальянский… По-немецки он сказал Ausschlag. Наверное, подойдет слово «сыпь».
– Да, именно. Что ж, он ошибся. Это не просто сыпь. Это erysipelas – рожистое воспаление, или рожа.
– Erysipel, – кивнула Клап. Немецкий термин оказался очень похожим на латинский.
– Да. Это бактериальная инфекция кожи. Тут необходимо немедленное лечение, иначе воспаление будет распространяться дальше.
Клап снова кивнула – судя по всему, поняла опасность.
– И как это лечить? – поинтересовалась она.
Всего несколько лет назад Нина обсуждала с отцом новые сульфаниламидные препараты, но она сомневалась, что какой-нибудь из них может оказаться под рукой у городского врача в Чопау. Однако ей нужно было что-то ответить Клап.
– В данный момент я ничего не могу сделать, но есть лекарство, которое может вам помочь. Оно называется сульфаниламид, разработано в Германии и производится компанией «Байер».
Клап достала из нагрудного кармана кителя маленький блокнот с привязанным к нему карандашиком.
– Запиши мне, – попросила она и протянула блокнот Нине.
«Erysipel», – написала Нина, понадеявшись на то, что не наделала ошибок в немецком обозначении инфекции. И добавила: «Sulfanilamide».
Старшая надзирательница жестом велела Нине снова забинтовать ей ногу.
– Я была учительницей до войны, – вдруг тихо заговорила она. – Преподавала литературу в берлинской школе. В одной из лучших. Нет, в самой лучшей. А теперь… – Теперь эта женщина обратила на Нину бесстрастный взгляд. – Я распоряжусь выдать мазь и бинты тем, у кого есть ожоги. Позаботься о них.
Нина кивнула.
– Если опять попадешься на воровстве, прикажу тебя расстрелять. Можешь идти.
Остаток дня Нина провела как на иголках. Что, если врач из Чопау не согласится с ее диагнозом? Вдруг ему просто не понравится, что какая-то заключенная ставит под сомнение его вердикт? А может, у Клап возникнет аллергическая реакция на лекарство? Об этом она и вовсе не задумывалась до сих пор…
Oberaufseherin явилась на вечернюю перекличку, и вид у нее был не такой напряженный, как в начале дня. Она ни словом, ни кивком не выразила Нине благодарности, но и не отдала приказа ее наказать, а уже одно это можно было считать в лагере проявлением милости.
Той ночью, несмотря на усталость, Нина никак не могла заснуть – мешали тоска и боль в руках. Чтобы никого не побеспокоить, она лежала на койке неподвижно и пыталась думать о хорошем. О счастливых временах.
Как же давно она убеждала Стеллу, что окончание войны близко, что им нужно продержаться еще совсем немного – через пару недель, а может, и вовсе через несколько дней война непременно закончится, и они будут свободными…
Она начала беззвучно плакать, и сил не было даже вытереть слезы, а через мгновение ей на плечо легла чья-то ласковая ладонь, пальцы коснулись брови, скользнули выше, по ежику коротких, едва отросших волос, и прикосновение это было поразительно знакомым и приятным. Может, Стелла проснулась, услышав, как она всхлипывает?..
– Антонина, – прозвучал голос. Голос ее отца.
Нина открыла глаза. Он был рядом, стоял у края койки, слегка нагнувшись, чтобы она могла поцеловать его в щеку. Он был в точности таким, каким она его помнила.
– Ох, папа… – прошептала Нина. – Как же чудесно видеть твое лицо. Пусть даже во сне…
– А ты думаешь, это сон? – спросил он и улыбнулся ласковой, поразительно знакомой улыбкой. – Почему не веришь своим глазам?
– Я хочу верить, но знаю, что тебя тут нет. Ты умер… там… в том лагере. – Нина не могла вспомнить название, но оно не имело значения. По крайней мере, не сейчас, когда папа заглянул к ней в гости.
– Ты почему не спишь? – спросил он.
– Не знаю. Борюсь с тревогами, как в детстве. Только сейчас тревоги пострашнее. Сейчас чудовища у меня под кроватью вполне реальны. – Нина закрыла глаза и снова открыла, вспомнив нечто важное: – А мама с тобой?
– Со мной, милая. Мы и не расставались. Теперь послушай меня, пожалуйста. Ты слушаешь, Нина?
– Да, папа.
– Ты выживешь. Ты будешь жить и увидишь, как закончится война. Я тебе обещаю.
– Я так скучаю по вам с мамой. И по Нико тоже. Мне так больно думать о нем, даже вспоминать больно… Мне так грустно…
– Я понимаю, милая.
– Как жаль, что ты не успел узнать его получше, папа. – Она понимала, что глупо об этом спрашивать, но все-таки спросила: – Ты видел его там, где вы с мамой сейчас? Можешь передать, что я по нему скучаю, что я люблю его?
Нина очень старалась не закрывать глаза, потому что папа всё медлил с ответом, но она слишком устала, а бремя скорби так давило на сердце… Когда она снова открыла глаза, папы уже не было, осталось только мучительное воспоминание о том, что когда-то, не так давно, не так далеко отсюда, она чувствовала себя любимой.
Глава 309 апреля 1945 года
Зима сдалась под напором весны, даже в горах. Снег начал таять, дни становились длиннее, и однажды утром, на перекличке, Нина заслушалась пением птиц – ликующими, радостными трелями.
В тот же день, отмывая в раковине сковородку, она перевернула ее, чтобы проверить, не осталось ли где-нибудь пятнышка жира, и в отполированном до блеска донышке, поймавшем солнечный луч, вдруг отразилось незнакомое лицо. Нина похолодела.
Лицо было изнуренным и бледным, в ореоле коротких кудряшек. Ввалившиеся глаза смотрели настороженно, испытующе. Сухие губы растрескались. Скулы выпирали, острые, угловатые, как на карикатуре. Это было лицо умирающей женщины. Ее собственное лицо.
Нина прикрыла глаза, мысленно велев себе перевернуть сковородку, отложить ее в сторону и продолжить мыть посуду.
– Нина… – Георг, подошедший к ней, перехватил своей заскорузлой рукой сковородку, прежде чем Нина ее выронила. – Die Sowjets sind nicht weit.[79]
Она боялась пошевелиться, даже вдохнуть.
– Geb nicht auf.[80]
Нина вслепую нащупала руку Георга, сжала ее – всего на мгновение, просто чтобы он знал, что она благодарна ему за доброту, – и вернулась к работе.
Первой заболела одна из охранниц. «Лихорадка», – пролетел по лагерю слух. Женщина выздоровела, но еще несколько недель плохо соображала и чувствовала такую слабость, что еле держалась на ногах.
Потом стали болеть заключенные. Жар валил с ног одну за другой, они слабели и умирали. Врачей к ним не приводили и лекарств не давали.
Клап теперь носа не высовывала из своего кабинета – то ли боялась заразиться, то ли и сама уже слегла. Спастись от заражения было невозможно, по крайней мере Нина не видела никакой защиты. Они со Стеллой, конечно, старались, насколько было возможно, соблюдать гигиену и пили только кипяченую воду, но остальные тоже принимали меры предосторожности, и это не спасало их от болезни.
Местные наемные работники перестали приходить в лагерь. Заводские цеха опустели, печи остыли. Даже Георг больше не появлялся на кухне. Конец войны близился, однако никто не знал, когда этот день настанет, как долго им еще ждать освобождения.
О прибытии поезда для эвакуации заключенных никто не предупредил – им просто приказали выйти на перекличку, а потом нервные, взмокшие охранники вытолкали женщин за ворота лагеря и погнали к веренице товарных вагонов. Нина поначалу чуть не ударилась в панику, потому что потеряла в толпе Стеллу, но через несколько минут девочка протолкалась к ней в переполненном вагоне.
– Наконец-то! Нас отправляют домой! – Глаза у Стеллы блестели от возбуждения.
– Я так не думаю… – покачала головой Нина, но девочка ее перебила:
– Все об этом говорят! Нас отправляют… Ну, ладно, точного места никто не знает, но это и не важно, правда же?
– Мы всё еще в руках у немцев, Стелла. Возможно, нас везут в другой лагерь. Возможно, даже обратно в Биркенау.
– Но война ведь закончилась…
– Нет. Еще не закончилась. Охранники в этом поезде напуганные и очень злые. Если мы сделаем что-то не так, попадемся им под руку, они нас убьют не раздумывая.
– Почему ты не можешь поверить в хорошее? Просто для разнообразия. Почему не разрешаешь самой себе надеяться?
– Я бы хотела верить. И я надеюсь, но…
– Но что? Что?
Нина внезапно почувствовала себя слишком усталой, чтобы продолжать этот разговор. Да и что тут можно было еще сказать? Поезд везет их либо прямиком в Биркенау, и тогда они все обречены, либо… в какое-то другое место. Возможно, второй вариант окажется лучше первого, но надежда или вера в хорошее тут ничего не изменит.
Стелла, однако, верила, и было бы жестоко отбирать у нее эту веру. Только не сейчас, когда ничего другого у нее уже не осталось. Поэтому Нина улыбнулась, села на пол и похлопала по грязному дощатому настилу рядом с собой:
– Ты права. Я что-то раскисла. Садись рядом. Правда же, нам повезло, что на этот раз вагон не набит под завязку?
Остаток дня тянулся мучительно медленно. У Нины раскалывалась голова, и она убеждала себя, что это из-за голода и жажды, другой причины нет. Поезд останавливался ненадолго и шел дальше; каждые несколько часов охранники открывали двери, чтобы дать женщинам воды и вынести ведро с нечистотами. Это продолжалось бесконечно.
«Куда вы нас везете?!» – то и дело кричала какая-нибудь из пленниц. Но охранники не обращали на них внимания.
На второй день Нина проснулась от сильной боли в мышцах – ломило все тело.
На третий день у нее начался жар. Волнами накатывала тошнота, но желудок был пуст, и ее рвало воздухом.
На четвертый день она впервые обнаружила у себя сыпь – россыпи красных точек невозможно было не заметить на мертвенно-бледной коже. И тогда стало ясно, отчего ее лихорадит.
Это был тиф.
Остальные в вагоне старались к ней не приближаться, и если бы Нина не была так слаба, она бы объяснила им, что бояться нечего – бактерии тифа передаются через укусы вшей, а не напрямую от человека к человеку, при этом зараженные насекомые остались в бараках лагеря, и если есть в мире справедливость, они, конечно же, доберутся до oberaufseherin и попьют ее крови.