что-то все время менялось, будто он примерял выраженья поиграет и бросит: он смеялся, гримасничал, хмурился, морщил губы, кожа у него на лбу ходила ходуном под уступом редеющих волос, а шея была дряблая.
Наверное, он был старый — или не очень, как-то не поймешь. У него были длиннющие зубы, малюсенький подбородок и белые-белые голые руки.
Он поворошил прутиком траву, и няня Фосет его заметила.
— Поди-ка сюда и не заходи далеко за деревья, нельзя. Иди-ка сюда. Это он, это Вильям, стой прямо, детка, не горбись. Ну, а это — про кого тебе было сказано. — Она говорила быстрей, чем всегда, и все поправляла кудерьки под шляпкой.
Вильям шагнул к скамейке, а знакомый наклонился вперед, протянул свою белую руку и улыбнулся во весь рот, будто это ужасно смешно, что их знакомят по всем правилам. Вильям подумал — нет, он не очень старый, но он старше папы — и сказал:
— Из Круглого Пруда всю воду выкачали. Одна грязь осталась.
— О-о! — сказал знакомый няни Фосет, и снова лицо у него изменилось, стало таинственное, и он спрятал язык за щеку и причмокнул, будто конфету сосет. — А ты хотел небось на лодочке кататься, да? Вон беда-то какая.
— Нет, я не хотел. Я люблю, когда он пустой. Пусть всегда такой будет. А лодки утонули, их видно. И ветки видно. И…
— Ну ступай, — сказала няня Фосет. Она вдруг рассердилась. — Не болтай глупости, ступай побегай, только далеко за деревья не забирайся, слыхал?
Он увидел, как она повернулась и села лицом к знакомому, увидел, какое веселое и внимательное стало у нее лицо, будто сейчас знакомый расскажет ей что-то ужасно интересное. Тот сидел к нему спиной, так что он видел только темно-серое пальто и полоску желтого шарфа.
Разочарованный их внезапным охлаждением, Вильям побрел по тропке под деревьями. Руки замерзли в шерстяных варежках. Он мечтал, чтоб что-нибудь случилось и день стал бы опять как все дни. У него над головой и всюду над далью небо висело ровно, тусклое и серое, как мозги. Женщина в зеленом пальто ушла со своей собакой, все уходили от январского ветра.
Он нашел каштан, и хоть зеленая сочная коробочка помялась, а колючки сгнили, внутри сидел отличный орешек, яркий, твердый и полированный, как стол красного дерева, — настоящий желудечек для игры. Он выковырял его и держал в руке — гладкий, блестящий. Он раскапывал листья, и от мха и земли из-под низу шла холодная сладкая вонь.
Он ничего не слышал и вдруг увидел совсем рядом ноги. Очень медленно он распрямился, держа прутик, как копье. Это оказался кто-то чужой. Вильям обернулся за поддержкой к няне Фосет, которая сидела на садовой скамеечке со своим знакомым. Они на него не смотрели.
— Хорошо, — сказал чужой. — Как хорошо. — Глаза у него глядели остро, но пусто, и у него была большущая голова. Вильям попятился. — Могу тебе еще дать. Могу тебе много-много дать, — и вдруг рука вытянулась из-под плаща, и на ладони лежало не то семь, не то восемь желудечков, больших, блестящих. Хочешь, все бери.
— Спасибо. У меня свой есть. — Вильям боялся, что не совсем вежливо ответил. Его тронуло великодушное предложенье, но было неудобно и хотелось, чтоб тот поскорей ушел. Он опять взглянул ему на ладонь, и желудечков как не бывало. И сама рука тоже скрылась в кармане плаща, так что Вильям даже засомневался, видел он эти желудечки или нет, а незнакомец улыбался. Твердый воротничок рубашки сверкал, как снег.
— Как тебя зовут?
— Вильям.
— Вот это хорошо. Вот это мне нравится.
Ветер врубился в деревья, растревожил сухую листву, с грохотом скинул вниз мертвую ветку. Ни с того ни с сего незнакомец повернулся и пошел прочь, скользя меж серых стволов, пока не исчез так же внезапно, как исчезли желудечки. Вильям стоял и соображал, как тот вообще появился. Свою находку он сунул в карман и покрепче зажал в руке.
«Ах, уж эти мне мужчины, — так говорила няня Фосет, — от них вечно жди подвоха, им веры нет».
Ему стало обидно и горько, что она бросила его тут с каким-то чужим, который чуть не подарил ему желуди, а сама преспокойно разговаривает со своим знакомым.
По дороге домой он спросил, увидят ли они его снова.
— Может, да, а может, нет. И все тебе надо знать, ах, какой любопытный.
Они шли быстро, все уже уходили из сада, уходили по бетонным скатам, к чаю, было чересчур холодно, потому и не падал снег, так она ему объяснила, и он совсем запыхался, поспевая за ней.
— Увидим — не увидим, мало ли. А может, мы увидим его еще в одном местечке.
— Где? В каком?
Ответа не последовало.
— А он на работу не ходит?
Няня Фосет вскинулась:
— Конечно, ходит, все порядочные люди на работу ходят. За кого это ты меня принимаешь? Ну неужели я стану якшаться с бездельником, лоботрясом?
— Нет, — сказал Вильям.
— Может, мы еще увидим его на работе… Да, увидим, и ты не пожалеешь!
— А что он делает?
— Ну! Тебе ни за что не угадать! — Няня Фосет схватила его за руку, и они перешли дорогу у Кенсингтон-Гор. — Ты про такое и не слыхал, ты прямо не представляешь!
— Ой, ну скажи. Скажи!
— Сам узнаешь. Имей терпенье.
Лицо у нее раскраснелось на ветру. Он не решался спросить, чем ее знакомый не такой, как все, что в нем такого особенного, как ему удалось избежать общего для всех мужчин приговора. С виду-то он как все. Но, может, еще удастся выведать у него, в чем тут хитрость, если они еще увидятся, надо будет посмотреть, послушать и разгадать причину снисхожденья няни Фосет.
Чай ему дали в жемчужно-серой гостиной, с абрикосовым датским пирожным, которое принесла бабушка с Кэдоган-сквера.
— Сегодня в парк не идем, идем в другое место, это будет сюрприз.
На него надели лучшие брюки и белую рубашку. Мама ушла.
— Только, чур, ни гу-гу, — сказала няня Фосет. Он не знал, что это будет, боялся спрашивать.
Они остановились возле гостиницы. Няня Фосет нагнулась к нему.
— Тебе будет весело, — сказала она и подержала его за руку, чтоб до него лучше дошло. — Только не капризничай. Делай, что тебе скажет мой знакомый, и помни, что тебе повезло!
Он поднял на нее глаза, готовый ко всему. Няня Фосет расхохоталась.
— Опять глаза на мокром месте! — сказала она. — Горе ты мое. Мы на праздник идем, понял?
Они поднялись по широким белым мраморным ступеням гостиницы, вошли через крутящуюся дверь, и внутри было полутемно, мягко светились лампы, и ковры на полу были розовые. Няня Фосет крепко держала его за руку. Только через несколько минут появился ее знакомый. Выглядел он еще чудней, чем раньше, с зализанными волосами, в жилетке, будто он только что работал на лесах или его только что разбудили. Вильям подумал, что он, может, живет в гостинице, а может, и нет. Он состроил рожу, все лицо собрал к носу, а потом оно снова распустилось, опало, как кучка золы. Он ласково поглядел на няню Фосет.
— Ну, — сказал он. — Все готово, в порядке.
— Не хватало, чтоб не в порядке было, — сказала няня Фосет.
Он от смеха взвыл по-ослиному и показал все свои длинные зубы.
— Мы-то небось черным ходом не пошли, — сказала няня Фосет.
Нянин знакомый вытянул руку, ущипнул Вильяма за щеку и стал приплясывать на цыпочках.
Потом он сказал:
— Время поджимает, пора действовать, пристроить этого и так далее. Ну… — и он подмигнул.
— Иди, — няня Фосет подтолкнула Вильяма в спину. — И веди себя хорошо, я буду тут, а потом тебя заберу, понял?
Нянин знакомый помахал рукой, показал на пустой холл, где стояли кресла, зеленые с золотом.
— Можно уютно посидеть, — сказал он, — чайку попить. Как? Ну, пошли наверх. Я скоро спущусь.
Он взял Вильяма за руку.
Он-то думал, что наверху все двери ведут только в номера, но когда они свернули направо, там оказались бежевые колонны и огромные фикусы, зеркала в золотых рамах, и они прошли в другой холл.
— Ну, сейчас развлечемся? — спросил знакомый.
Вильям насупился.
— Да ты и разговаривать не умеешь? Язычок проглотил?
Он ужасно на него покосился, и резиновое лицо сжалось, покраснело, а потом его вспорола усмешка и все опять переменилось. Вильям подумал: интересно, когда он спит, лицо у него меняется или нет?
— А куда мы идем?
Они остановились. Знакомый легонько похлопал его по спине.
— В гости. На праздник. Ясно?
— А-а. К вам в гости?
— Нет.
Впереди, выпустив шум голосов, распахнулась дверь.
— От тебя ничего не требуется, только глупостей не болтай, веди себя хорошо, играйся.
Больше он ничего ему не объяснил.
На рождество он ходил на четыре праздника, только не в гостиницу, и каждый раз он мучился и молился, чтоб больше не было праздников. И вот из-за спины няниного знакомого он заглянул в зал, и там толпились чужие дети, в лентах, тюле и бархате, в белых рубашках, клетчатых галстучках, и ему свело живот от страха. Мало ли зачем его сюда привели.
— О, вот это хорошо, просто чудесно! — сказала женщина в лиловом, наклоняясь над ним. — Просто прекрасно! Мы тебя ждали. — И она повернулась к другой, рядом. — Ребенок нашего затейника! — сказала она, и обе засмеялись, а потом стали смотреть, кому бы его поручить. — Его зовут Вильям, — сказала она.
Он-то думал, что на праздниках всегда встречаешь одних и тех же людей: кузину Софи, двойняшек Крессетов и толстого Майкла, а тут он никого не знал и стеснялся и не мог с ними играть.
— Нам велели тебя не обижать, — сказал один мальчик.
Вильям стоял, думал про то, как няня Фосет и знакомый где-то в самом низу застланной ковром лестницы пьют в пустом холле чай.
Потом праздник оказался как праздник, все было как всегда, те же ужасы, жутко невкусный чай и бисквиты в вощеных коробочках, большие девчонки постарше, которые вечно пялят на человека глаза. Были игры, в которых он проигрывал, были танцы, для которых он не захватил лакированных туфелек. Женщина в лиловом хохотала, хлопала в ладоши, меняла пластинки, а время от времени она брала его за руку и подводила к остальным: