Подросток нажал на курок.
Пистолет равнодушно щелкнул.
Харин медленно покосился в сторону стеклянной стены. Позади студенистых отражений с любопытством сгрудились неразборчивые фрагменты пространства. За стеклянными дверями зеленел край газона.
Улыбаясь, подросток еще раз нажал на курок.
Харин взглянул на телохранителей.
Телохранители очнулись. Они одновременно вскочили из-за стола, доставая пистолеты из-подмышек и опрокидывая стулья. Они открыли огонь, рискуя прострелить себе рубашки.
Первая пуля попала в пол, вторая, — в потолок. Третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая, восьмая девятая и десятая почти одновременно прибыли по назначению.
Подросток исчез, оставив по себе приблизительную копию, мятую, скомканную, отброшенную под соседний стол, на глазах теряющую сходство с оригиналом.
Бутылки со звоном раскатились по мраморному полу.
В кафе наступила тишина. Посетители замерли. Казалось, только столбики пара над кофейными чашками осмеливаются, в силу своей очевидной бесплотности, время от времени осторожно пошевелиться.
Через некоторое время послышался негромкий шорох. Мужчина с газетой стоял в дверях. Он вышел из кафе уже почти наполовину и хотел выйти совсем. На толстом дверном стекле он снова видел свое отражение. В этот раз он смотрел на себя безо всякого удовольствия. Сквозь глубокие тени настойчиво проступала неопрятная уличная реальность.
Телохранители строго переглянулись. Они посмотрели на недовольного Харина.
— Этот, вроде, с ним был,.. — сказал один из них задумчиво.
— Вроде, да,.. — сказал другой неуверенно.
Телохранители помолчали, посмотрели друг на друга, потом на всякий случай снова подняли пистолеты и открыли огонь. Мужчина с газетой пролетел сквозь медленно рассыпавшуюся, как титры в телепередаче стеклянную дверь и упал на лужайку. Телохранители спрятали пистолеты и огляделись по сторонам.
Посетители кафе по мере сил и способностей пытались уподобиться неодушевленным существам. Казалось, что все они, пораженные поразительной простотой превращения живой материи в неживую, пробуют, каждый по своему, повторить этот несложный, но любопытный рекламный трюк.
Харин снова наклонился, прикрыл глаза, высунул язык и аккуратно слизнул рубиновую капельку джема с кремового кончика.
В тысяче метров от него тяжелая американская мечта остановилась на перекрестке.
Ксения Петровна закончила последнюю папиросу.
— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — констатировала она.
Окурок категорично хрустнул в пепельнице.
Валентин Викторович промолчал.
— Что ты молчишь?
Пепельница щелкнула, закрываясь.
Ответа не последовало.
— Куда мы едем, по крайней мере?
— Как куда? В театр, на Штайнера.
Ксения Петровна утомленно прикрыла глаза.
— Очень остроумно.
— Можем еще успеть ко второму отделению, — взглянув на часы, сказал Валентин Викторович.
К машине подбежал мальчишка с пачкой газет подмышкой. Он прижал передовицу к ветровому стеклу и отчаянно завопил:
— Отравленные бананы! Сто человек в реанимации! Депутат-эксгибиционист! Вурдалаки в поликлинике!
Ксения Петровна посмотрела на газетную страницу. С плохо пропечатавшейся фотографии на нее глядел печальными цыганскими глазами угрюмый представитель инопланетной цивилизации, пойманный скаутами в Неваде во время игры в миротворческие силы. Ксения Петровна сунула таблетку под язык.
— Очень остроумно, — повторила она утомленно. — Ты вообще о чем-нибудь в жизни думаешь, кроме развлечений?
Молчание.
— Почему я все время должна за всем следить?
— А что я должен делать по-твоему?
— Во-первых, не кричи на меня, пожалуйста.
— Нет, ты скажи.
Ксения Петровна презрительно помолчала.
Загорелся зеленый.
— Звони своему специалисту.
Глава 2
— Я гадалка.
В туалете пахло дымом. Было отчего: в унитазе разгоралась объемистая пачка исписанной бумаги.
В припадке отчаяния Тема не заметил, что туалет — женский. Он даже не обратил внимания на отсутствие писсуаров на стенке. Он просто забежал в кабинку, злобно положил пачку бумаги в унитаз и похлопал себя по карманам. Потом, не задумываясь, перегнулся через перегородку и спросил у женщины в соседней кабинке спички. Она покопалась в карманах сложенного на коленях пиджака и протянула Теме зажигалку. Тема поджег начавшие намокать страницы. Они нехотя загорелись.
— А ты что тут делаешь? — спросил он у женщины, возвращая зажигалку.
Она задумчиво спустила воду.
— Я гадалка.
Мне приснилось сегодня, — сказал Тема, — будто я должен участвовать в танцевальном конкурсе. Знаешь, в таком глицериновом костюме с блестками. Должен танцевать с какой-то девушкой со шрамом на щеке. Она должна этот шрам закрасить. Косметикой, понимаешь? Загримировать. Шрам большой, от виска до подбородка. И она не успевает. Что это может значить?
Они вместе вышли из туалета, быстро наполнившегося дымом.
— Возьми сонник, почитай.
— А ты как думаешь?
— Я не знаю. Я гадалка.
Полгода назад, в начале весны, в марте, Тема за два дня сочинил восемьдесят стихотворений. До этого он стихов никогда не писал. После института он вообще писал авторучкой по бумаге раз десять, не больше, шесть записок, пару анкет и два заявления. Марина уехала на три дня с Кореянкой Хо неизвестно куда, и он слонялся по квартире, потом взялся разгадывать кроссворд, чего тоже никогда в жизни не делал. Первое стихотворение называлось «Араукария» (9 по вертикали). Тридцать стихотворений он написал в первый день, столько же — во второй, и все остальные — в третий. Стихотворения были примерно такие:
Зайди по дороге в пышечную, у прилавка спроси
Две пышки и чашку кофе. Заплатив, унеси
Тарелку и чашку в угол, где единственный стул
К единственному столу конечности протянул.
Обрати внимание, слева, под железной трубой
Накрашенная девица, вполне хороша собой
Для подростка из местных, ест кусок пирога,
Роняя себе на свитер начинку из творога.
Уборщица в грязных ботах с широкой шваброй в руках
Возит по полу грязь. Темнеет. Желтый пикап
Привез капусту и фарш. Водитель, похожий на
Квентина Тарантино, говорит, что хана
Евреям и демократам. Буфетчица с накладной
Халой на голове выпивает с ним по одной.
Закуривают. Пали: Византия, Троя, Рим,
Вавилон. Остались: прилавок, сквозняк, дым.
— Класс, — сказала Кореянка Хо, натягивая носки, — особенно про фарш.
Еще одно было такое:
Взгляд выхватывает из
Сумерек кусок плеча
И скользит по телу вниз.
На экране два врача
Разговаривают о
Наступающей весне.
Мне не надо ничего
В этой вымершей стране,
Кроме пары одеял,
Пары книжек под рукой
И тебя, мой идеал,
Впрочем, как в любой другой.
Или:
Английское телевидение, русские небеса.
День сужается к вечеру. На лестнице голоса
Соседей-дегенератов, собравшихся покурить
Напоминают о том, что не с кем поговорить.
Стены, скучнее романов Бальзака или Золя
Со всех четырех сторон. Жизнь прожита зря,
Если рассматривать жизнь, как сумму отдельных дней,
А не как функцию смерти с переменными в ней.
— Философское, — уважительно заметила, жуя утром гречневую кашу, Кореянка Хо. — Математическое.
Еще одно стихотворение было такое (8 по вертикали, персонаж античной мифологии):
Минотавр бегает по музею.
Заблудился, несчастный, среди рембрандтов,
Тицианов и прочих. Снаружи зелень
Шелестит над толпами экскурсантов.
Он с разбегу приник к пейзажу с кровлей,
Башней, облаком, озером, пилигримом.
Пилигрим пахнет красками, а не кровью.
Краски плесенью, материнским гримом.
Подбегает к дверям, наконец, охрана
Во главе с героем. Кричат. Капризу
Повинуясь, рассеянно Ариадна
Опускает в карман золотую гильзу.
Подытоживая впечатление, Кореянка Хо сказала, что Тема — поэт посильнее Рембо (она имела в виду героя нескольких американских боевиков и ударение уверенно ставила на первом слоге). Марина сказала, что он гений, но, между прочим, поинтересовалась, правда ли то, что написано в стихотворении «Я и три мои малышки». Тема взялся было пересказывать Марине школьные теории взаимоотношений автора и лирического героя, но потом сбился и сказал, что вообще все выдумал, причем давно, еще задолго до того, как они познакомились.
Три стихотворения он посчитал неудачными. Четыре были совершенно неприличные. Еще три он просто не понял. Он, вообще, многое в своих стихах не понимал: что общего, например, у Минотавра с Ариадной, каким таким материнским гримом пахнут краски на неведомой картине, с каким героем во главе подбегает к дверям запыхавшаяся охрана (он представлял себе отечественного офицера внутренних войск в гладкой фуражке и со знаками отличия на парадной гимнастерке), и за окнами какого музея шелестит зелень невообразимых деревьев. В глубине души Тема считал, что главное в стихах — это рифма, плюс еще та комфортабельная ухабистость, при которой они лучше всего запоминаются. Одно стихотворение без рифм Тема сочинил случайно.
Оставшиеся тексты Тема набрал у Антона на компьютере (на эту нехитрую процедуру ушло почти три месяца), напечатал у Антона на принтере и отнес в редакцию поэтического альманаха «Кислород». Редакция журнала арендовала три комнаты на третьем этаже трансформаторного завода, напротив норвежского консульства, занимавшего, вследствие таинственных дипломатических трений, казенное помещение бывшего заводского отдела кадров.