В редакции Тема был любезно принят молодым человеком в свитере и в очках со стеклами такой толщины, что за ними не было видно ничего, кроме переливчатой пустоты. Молодой человек угостил Тему чаем, засунул папку со стихами в стол, подарил экземпляр журнала и пообещал позвонить через неделю. Финансировала журнал фирма по продаже хозяйственных товаров, так что из сорока напечатанных на разносортной бумаге страниц двадцать были посвящены проблемам современной просодии, другие двадцать — стиральным порошкам, мочалкам и туалетной бумаге.
Два месяца Тема довольствовался статусом гения. За это время он записался в библиотеку, прочитал за четыре дня четыре тома поэтической антологии и, как следствие, сочинил еще один стих:
Томас Стернз Элиот
Был редчайший идиот.
А Уильям Батлер Йитс
Никогда не ел яиц.
К началу августа он не выдержал и снова наведался на третий этаж трансформаторного завода. Норвежское консульство к этому времени переехало и на его месте помещался теперь белорусский культурный центр. Толстый молодой человек исчез, зато появилась секретарша — неприветливая женщина в пиджаке.
— Вам надо было вчера прийти, — сказала она. — Вчера мы набирали рекламный материал. Сегодня мы его уже отправили.
— Куда? — наивно спросил Тема.
— Как куда? В печать, само собой.
— А что с моими стихами?
— Стихи готовы.
Она подвинула Теме листочек с четверостишием. Он прочитал:
Хозяйка, порошок такой
Нежней твоих цветущих губок.
Его свободною рукой
Ввергай в громокипящий кубок.
— Стиральная машина имеется в виду. Это постмодернистская пародия, — быстро, как телевизионный диктор сказала секретарша. — Первая половина уже готова. Если вам не нравится, вы так и скажите, без церемоний, переделать все равно уже ничего нельзя. Надо было вчера приходить.
— Мне нравится, — сказал Тема, — но это не мои.
— А какие ваши? Паста для ванн?
— Нет.
Он объяснил. Она подумала, приняла какую-то таблетку, запила водой, устало помассировала брови.
— Я думала, вы порошочник. Идите в кабинет, поговорите с Элемом. Никомойским, — дополнила она объясняюще, в ответ на вопросительный взгляд Темы. — Он сегодня вместо Дурова. Он, наверняка, в курсе.
Тема не без трепета прошел в кабинет.
В кабинете за огромным письменным столом сидел пигмей в женской вязаной кофте. В кресле у окна обнаружился и толстый молодой человек в очках. Перед ним на табуретке стояла шахматная доска с четырьмя фигурами. Очки его лежали посередине доски наподобие фотонной ракеты, опустившейся на поле, аккуратно возделанное средневековым живописцем. Глаза его были закрыты. Он спал.
Пигмей встал из-за стола и протянул руку.
— Никомойский, — сказал он приветливо.
— Кузин, — сказал Тема.
— Чем могу помочь?
Тема объяснил еще раз.
— Стихи?
— Стихи.
— Кузин?
— Кузин.
— Кузин, стихи, — сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. — Кузин, Кузин, стихи… Хотите коньяку? — спросил он неожиданно, возможно, даже и для самого себя. — Хороший коньяк, авторский.
Он уже доставал бутылку и безнадежно рассматривал стаканы на свет.
— Чистые, — констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего.
— Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… — сказал Никомойский неопределенно.
Они выпили.
— Эти?
Он показал Теме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке.
— «Фиолетовая рама»? — прочитал Тема, сморщившись после коньяка.
Пигмей посмотрел на обложку.
— «Филоктетова рана» — поправил он строго.
— Нет, — сказал Тема, — это не мои. Вон они, внизу.
Никомойский достал папку, раскрыл ее и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать все. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул.
— Что вам сказать?
Тема вежливо помолчал.
— Вы непременно хотите стихи писать?
Тема неуверенно пожал плечами.
— Зачем? Вы спрашивали себя — зачем?
Тема почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток.
— Вы кем работаете?
— Официантом, — соврал Тема.
— Отличная работа, — с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали.
— Забудьте о стихах, — сказал пигмей. — Просто забудьте и все. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить.
— Верю, — сказал Тема, глядя на него.
— Нет, правда. Учтите: стихи читают всего семь процентов населения земного шара. А кушать, между прочим, все хотят. Это раз. Кроме того, поймите: литературное творчество — точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Тяжелый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?!
Он безошибочно процитировал на память:
— «Верни мне молодость! — кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?» Что это такое: «меря»? «Меря»!
— Это солецизм.
Никомойский с подозрением посмотрел на Тему.
— Откуда вы знаете?
— У вас в журнале написано. «Солецизм в конце литературной истории». Эс Дуров.
— Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет.
Никомойский задумчиво перечитал стихотворение.
— Я вообще это стихотворение выбросить хотел, — сказал Тема на всякий случай.
— И тем не менее, — безжалостно ответил Никомойский. — И тем не менее… Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно:
«Я стану траннсексуалом,
Блондинкой в красивом платье.
По скользким телеканалам
Я к вам притеку в объятья.»
Гальванизированный Надсон. Вы, извините, часом не гомосексуалист?
— Нет, — честно признался Тема.
— Работайте. Живите нормальной человеческой жизнью. Слово «транссексуал», кстати, пишется с одним «н», а не с двумя, и с двумя «с»: «транс-сек-су-ал». Забудьте про стихи. Забудьте. И не расстраивайтесь. Это мелочи.
Отворачивая от секретарши побитое литературное лицо, истекая едкой кровью неудачника, держа в руках рассыпающиеся страницы (папку он в панике оставил у Никомойского на столе), Тема выполз в коридор. Через открытую дверь напротив он увидел портрет Лукашенко над столом и оживленных белорусов под ним, распаковывающих только что привезенный копировальный аппарат.
Как только дверь за Темой закрылась, толстый молодой человек открыл глаза.
— Слушай, Элем, — сказал он деловито, — а может дать ему рекламу сочинять? У графоманов хорошо должна реклама получаться.
— Ты напрасно так легкомысленно к рекламе относишься, — ответил Никомойский назидательно. — Реклама — это дело серьезное.
— Ты все-таки подумай, — неумолимо продолжал молодой человек, — химики в следующий раз твою рекламу не возьмут.
— Возьмут.
— Не возьмут.
— Уговорим.
— Вряд ли.
Тема тем временем спустился в холл, миновал вахтершу с вязанием и вышел на улицу. Шел дождь. Он спрятал рукопись под рубашку и побежал по лужам к остановке. Грязная волна из-под вымытого черного протектора, словно вдавленного в разверзшуюся лужу, плеснула по коленям. Трамвай уехал.
Через три минуты он вернулся обратно в холл, мокрый, замерзший, чуть не плачущий от разочарования. На стене он увидел лаконичный указатель со стрелкой: мужчина и женщина похожие на два электрических штепселя с одинаковыми отдельными кружочками голов. Тема вытащил из-за пазухи стихи и бросился в туалет.
— Это гадалка, — сказал он Марине вечером.
Марина рассматривала голую женщину средних лет, спящую в ванне, в остывшей мутноватой воде. Голова гадалки запрокинулась, рот был приоткрыт, в уголках губ запеклась слюна.
— Я думал, она ушла.
Марина ничего не ответила.
— Она сказала: «Ладно. Я пошла».
Тема открыл глаза пятнадцать минут тому назад оттого, что Кореянка Хо включила Нинтендо на полную громкость. Они с Мариной только что пришли домой после дискотеки, и ей нужно было срочно пройти новую версию «Звездных войн», тот эпизод, где нужно выбраться из Подземной Лаборатории и где Звездолет на грани Катастрофы стартует с планеты Зембла и пролетает сквозь Космическую Реку под обстрелом войск Империи. Не снимая пальто, она надела наушники, но второпях забыла их подключить. Как ни в чем не бывало она сидела в полуметре от экрана, с наушниками на голове, сжимая в каждой руке по джойстику, в то время как квартира сотрясалась от непрерывных плазменных залпов и рева гигантских межгалактических ракообразных.
Последнее, что помнил Тема, были две объемистые молочные железы, блаженно раскачивавшиеся где-то высоко над его лицом, как волны над утопающим.
Марина потрогала гадалку. Гадалка проснулась.
— Доброе утро.
— Сейчас два часа ночи, — сообщила Марина миролюбиво.
— Доброе утро.
Гадалка радостно засмеялась.
— Что ты ей дал?
— Ничего особенного.
— Доброе утро.
— Возись с ней сам. Много она тебе нагадала?
Тема рассказал про визит в редакцию и про разговор с Элемом Никомойским.
— Он идиот, — сказала Марина. — Он ничего в стихах не понимает.
— Он профессиональный поэт. Вот почитай.
Тема показал Марине стихи Никомойского на страницах журнала «Кислород».
Марина брезгливо полистала журнал.
— Они идиоты.
— Надо их сжечь к чертовой бабушке, — предложила Кореянка Хо даже не читая Никомойского. — Маринка, пойдем, поговорим с ними. Зачем они нужны, если они в стихах ничего не понимают?
— Все равно, — сказала Марина. — Если я еще один-единственный раз увижу тебя с посторонней бабой — или постороннюю бабу без тебя у себя в ванной — или в другом каком-нибудь месте, с тобой или без тебя, постороннюю или нет, бабу или,.. — она запнулась и задумалась на секунду, — я тебя брошу. Имей в виду.