В Валентине жил мощный дух материнства, заставляющий ее опекать слабых и обездоленных. К таким горемыкам она относила Генку, напрочь отметая щукинские намеки на то, что Страстоперцев — мирской захребетник.
Итак, Валентина вслед за мужем вошла на кухню, увидела там понурого Страстоперцева, у которого громко бурчало в животе, и воскликнула:
— Генка, ты, поди, голодный.
— Предлагал молока — не желает, — ввернул Щукин.
— Кислого, — сварливо сказал Страстоперцев. Он даже не заметил, что у Валентины новая прическа. Когда Генка был голоден, дух кавалера в нем напрочь отсутствовал.
— Гуляш, надеюсь, не весь употребил? — спросила Валентина у Щукина.
— Какой гуляш? — притворился Эраст.
— Значит, употребил, — Валентина сняла крышку с кастрюльки и обрадовалась. — Слава Богу, не весь. Ты, Ген, не расстраивайся, через десять минут поспеют макароны, и тогда отведешь душу. Покури пока.
И, чтобы не запачкать платье, стала надевать нарядный фартук.
— Валюша, — расцвел Страстоперцев, — ты прелесть. Зачем тебе Щукин? Возьми лучше меня.
Щукин хмыкнул и направился в спальню.
— Ту Фта, — позвал он. — Ты здесь? Пожевать хочешь? А? Я говорю: джоулей хочешь?
— Хочу, — угрюмо ответил эмбрион. — Я теперь кормящий опекун. Кормораздатчик.
— Джоули-то генкины, — предупредил Щукин. — Так что это даже не в долг.
— Благодарствую, — невнятно пробурчал Ту Фта.
— Тогда давайте за мной на кухню, — сказал Щукин, — Как только Геннадий приступит к завтраку, вы приступайте к Геннадию. Но только тихо, без шума.
Ту Фта помолчал, потом спросил:
— А ты не можешь приступить к завтраку вместо Геннадия?
Это «ты» покоробило Щукина.
— Что за «ты»? Какой я тебе «ты»? Ты всегда к старшим обращаешься на «ты», щенок?
— Я не щенок, — сказал Ту Фта чеканным голосом юного пионера, — а известный астропсихолог. К тому же я капитан, куча-маруча. Долг вернуть?
— Не к спеху, — мгновенно отреагировал Щукин. — А почему, собственно, ты меня просишь поесть? Я уже ел.
Надо отдать должное: он начал понимать, что Ту Фта с его электрической дубинкой опасен, поэтому с ним надо быть полюбезнее.
— У тебя джоули безотходные, — произнес эмбрион. — Превосходно усваиваются. Для малышей самая подходящая пища. Если бы не это…
Ту Фта внезапно замолчал.
— То что? — насторожился Щукин.
Ту Фта молчал.
— То вы бы предпочли другой дом? — допытывался Щукин. — Так тебя надо понимать?
И завел:
— Эх, Ту Фта, Ту Фта. Я ведь тебе помог в трудную минуту. Я ведь не сказал тебе: иди-ка ты, парень, откуда пришел, нет у меня лишних джоулей. Я тебе что сказал? Бери.
— Но с условием, — с вызовом уточнил эмбрион.
— А как же? — Щукин притворился удивленным. — Даже в школе детей учат, что энергия за здорово живешь не пропадает. Как же моя энергия возьмет да пропадет? Это, брат, не дело. Ой!
Он содрогнулся от мощного электрического разряда в многострадальный копчик. Это было не только очень больно, но и унизительно, так как ассоциировалось с хорошим пинком.
— Спасибо, приятель, — произнес Щукин обиженно. — Ты хоть предупреждай.
— Не нравится? — с ехидством осведомился Ту Фта. — Я так и знал.
— Мне другое не нравится, — горько отозвался Щукин. — Раньше ты спрашивал разрешения, а теперь берешь джоули без спросу. Как только ты скумекал, что можешь прикарманивать энергию тайно, то сразу возомнил себя пупком. На «ты» перешел.
— Зум-зум, — плотоядно сказал Ту Фта. — Папавиончи ган. С «алабашлы» это значит — ликвидировать. Ты зум-зум.
— Какой еще зум-зум? — не понял Щукин, припоминая, что уже слышал это слово.
— Зум-зум — это то же, что бандит, — ответил Ту Фта. — Он неотесан, груб, драчлив. Он убийца. Он сквернословит, пьет неразбавленный эфир, совращает ультракоротких волнушек, избивает коротковолновиков. Он опасен для личности и для общества и подлежит уничтожению.
— Вот те на, — опешил Щукин. — А я-то здесь при чем?
— Ты ненавидишь меня и моих малышей, — сказал Ту Фта. — Ты бессердечен, туп и жаден. Ты просишь обесточить Геннадия. Ты никого не любишь. Только себя.
— Да не прошу я обесточить Геннадия, — возразил Щукин. — Я пошутить хочу. Похохмить. Тут понимаешь, в чем хохма? Он жует, жует, жует, а все голодный, потому что вы из него эти джоули, которые он заглатывает, отсасываете. Понял? И потом, он же пристает к моей законной супруге.
— Нет, ты, пожалуй, не зум-зум, — сказал Ту Фта. — Я должен подумать, кто ты есть. Ясно одно…
И замолчал, заставив Щукина по дороге на кухню гадать о недосказанном.
Генка с Валентиной сидели друг против друга за маленьким кухонным столом и молча курили. В кастрюле на плите булькали макароны, а в раскрытое настежь окно врывались звуки московской улицы с ее напряженным транспортным движением и однообразным шарканьем множества подошв.
— Ты с кем это там контакт наводишь, дорогой? — спросила Валентина. — Думаешь, мы пеньки глухие?
— Я ничего не навожу и ничего не думаю, — сказал Щукин.
— Он и давеча удалялся, — вспомнил Страстоперцев. — А я все никак не пойму: чего это он там сам с собой бубнит?
— Молчи, грусть, — огрызнулся Щукин, усаживаясь на табуретку. — Не знаю, чем ты в своей берлоге в одиночку занимаешься, но догадываюсь.
Генка хохотнул, а Валентина возвышенно сказала:
— Все, что угодно, только после развода не уходи к Зинаиде.
Щукин со Страстоперцевым переглянулись, пожали плечами, после чего Генка осведомился:
— К какой Зинаиде, дорогая?
— Ах, дорогая!? — пылко бросил Щукин.
— Из сорок седьмой квартиры, — потупилась Валентина.
Щукин со Страстоперцевым дружно хмыкнули. Зинаиде из сорок седьмой, старой деве, обладающей отвратительнейшим характером, было то ли под семьдесят, то ли под восемьдесят, и она держала в своей однокомнатной квартире добрый десяток кошек. Впрочем, Щукин тут же сделал суровое лицо и процедил:
— Это моё личное дело, где я пригрею свои старые кости. Я смотрю, вы здесь не теряли времени даром. К барьеру, Геннадий, к барьеру. Чем будем стреляться?.. Есть кислое молоко.
— Из кислого молока пули не те, — засомневался Страстоперцев. — К тому же я должен действовать наверняка. Что, если я погибну? Тебе-то хорошо со своей Зинаидой.
— Не трожь мою Зинаиду, — сказал Щукин.
— Ну так не будем стреляться, — предложил Страстоперцев. — Ты тихо уходишь в сорок седьмую, а я остаюсь в шестьдесят четвертой.
— Держите меня крепче, — сказал Щукин, оставаясь на месте. — Валентина, тебе этот человек очень дорог?
— Я люблю людей, — демократично ответила Валентина.
— Значит, не очень, — сделал вывод Щукин. — А жаль. Он, между прочим, на драндулете.
— Я на заправку, — сказал Страстоперцев.
— Молчи, грусть, — Щукин потянулся за генкиными сигаретами. — Хочу в рембыттехнику податься. Ты в Смолево? В Смолево. Это по дороге.
— А чего, ты, собственно, забыл в этой рембыттехнике? — удивился Страстоперцев.
— А что плохого? — спросила Валентина. После этого она встала из-за стола и пошла промывать макароны.
У Генки Страстоперцева всегда был завидный аппетит. Щукин не смог бы припомнить случая, чтобы Генка отказался перекусить. Ну а Валентине было приятно покормить оголодавшего в одиночестве Страстоперцева. Вот и сейчас, глядя, как тот уминает гуляш с макаронами, она тихо радовалась, но спросила почему-то совсем о другом:
— Ты чего это вырядился под путевого работника?
Имелась в виду генкина ярко-оранжевая безрукавка.
— Трейд марк, — сообщил Страстоперцев. свободной рукой почесывая левый бок. — Амуниция путешественника. Тяга, так сказать, в дальние страны. У вас клопы, что ли?
Теперь уже он, не прекращая есть, чесал шею.
— Как бы вшей не занес, — забеспокоился Щукин, подозревая, впрочем, что это работа Ту Фты и его малюток.
— Да уж, Геночка, ты прямо как шелудивый пес, — сказала Валентина, жалеючи. — Видели бы тебя твои студенты.
— А что студенты — не люди? — отозвался Страстоперцев, яростно почесываясь. — Кончит ВУЗ, если дурак — пойдет на фабрику, если умный — пойдет в кооператив. А может и в рембыттехнику податься. Это чуть лучше фабрики.
— Поняла намек? — обратился Щукин к жене. — Он хочет сказать, что я чуть лучше студента.
В это время Страстоперцев кончил есть, бросил вилку и понес было освободившуюся руку к макушке, но, кажется, уже нигде не чесалось.
— Фу ты, отпустило, — сообщил он шепотом, как бы не веря, что враг ушел.
— По-моему, он имеет в виду, что твоя рембыттехника лучше фабрики, а бизнес лучше рембыттехники, — сказала Валентина. — По деньгам-то, может, и лучше, да дело больно уж шаткое.
— Что-то вроде бы как поел, а вроде бы как и не поел, — тихо произнес Страстоперцев, в сомнении поглаживая живот. — Хотя с другой стороны переедать вредно… Если бы не было свидетелей, что уже ел, можно было бы попросить поесть еще…
— Ты чего там бубнишь? — спросил Щукин. — Бубни погромче.
Страстоперцев обреченно махнул рукой и сдался:
— Давайте чаю. И булку с маслом.
После чего сказал:
— Не ходил бы ты, старик, в рембыттехнику. Одичаешь. Жуликом станешь. Ты ж мимо телевизора спокойно не пройдешь, чтобы не свистнуть микросхему-другую. Быстренько вниз-то покатишься. Заловят тебя как-нибудь на месте преступления и пальцем покажут: вот он — гад. Из-за копейки погоришь. То ли дело — личная собственность, — Генка взял сигарету, закурил, вслед за чем поправился: — Прошу прощения, не личная — частная.
— Это что в лоб, что по лбу, — заметил Щукин.
— Знаю я одно заведение — пальчики оближешь, — Страстоперцев выпустил толстую струю дыма, поморщился и недоверчиво посмотрел на сигарету. — Названьице, конечно, так себе, но деньгу делают приличную. Фирма «Чувяк».
— Как, как? — спросил Щукин. — Это чем же они занимаются?
— Туфли, сапоги, — сказал Страстоперцев. — Что они в эти сигареты запихивают?