И еще двое бредут сзади, сами волокут свои столбы — пойманные недавно разбойники. Лиц их Иисус не видел, разбойников держали в ином месте, вывели их на казнь позже спасителя, а сейчас оборачиваться нет никакого желания. Зачем? Там, на Голгофе, и посмотрим.
Все. Пришли.
Иисус глянул на тех, с кем предстояло ему сегодня покинуть этот мир — и обомлел. Слева от него привязывали к столбу здоровенного детину, у которого слово «душегуб» разве что на лице не было написано: глазки маленькие, злые; лоб тяжелый, покатый. А справа…
Справа улыбался Иисусу давешний знакомый, сатана. Все в той же простой длинной рубахе, в той же шапке, лишь ножа за поясом не было. Впрочем, одежду с него воины тотчас сняли, и с Иисуса, и с душегуба со злыми глазками. Чего добру пропадать, одежду затем воины между собой разделят или, чтобы интереснее было, разыграют в кости.
— Ты? — выдохнул удивленно равви. — Ты? Зачем ты здесь?
— Даже и не знаю, как тебе объяснить. Я слушал многие из твоих проповедей, и твои слова запали мне в душу.
— У тебя есть душа?
— Конечно. У всего, что сотворено Богом, есть душа. Да я не об этом, не перебивай.
Воины, привязывая осужденных преступников, не мешали им разговаривать: не все ли равно, если им так и так скоро помирать.
— Так вот, я неожиданно понял, что всю свою жизнь я лишь мучил других, но никогда не мучался сам. Я попросту не знаю, что это такое — мучения.
— И ты…
— Да. Я испытывал других, но ныне решился я испытать себя. Надеюсь, ты не будешь возражать против моей компании?
— Не буду. Может, умирать вместе с тобой будет не так страшно.
— Ты что же, не веришь, что попадешь в рай?
— Верю. Но все-таки…
Их привязали к столбам, руки завели за коротенькие поперечные перекладины. Столбы подняли, поставили в заранее подготовленные ямы, ямы забросали землей.
Вокруг толпились зеваки, которым в праздничный день хотелось насладиться зрелищем казни. Тем более, что не каждый день увидишь, как казнят Царя Иудейского — именно так было написано на табличке, приколоченной к столбу.
Палило солнце, немилосердно жгло голову, соленый пот стекал со лба и разъедал глаза. Руки и ноги, грубо скрученные веревками, немели.
Воины, издеваясь, мочили губки в уксусе и, нанизав на копья, протягивали осужденным.
— Так если ты царь и спаситель, — выкрикнул кто-то из толпы, — что же не спасешь себя?
Остальные с хохотом подхватили эти слова. Как еще мог разглядеть Иисус сквозь мельтешащие перед глазами яркие пятна, многие из тех, что сейчас поносили его, были на его проповедях, просили благословления для себя и своих родных.
— И то верно, — прохрипел слева разбойник, — если ты воистину Спаситель, так спаси. Нас спаси, себя спаси. Ну же, яви нам чудо.
Отвечать Иисусу не хотелось, больно было разлеплять запекшиеся губы. Вместо него ответил сатана, с трудом ворочая языком в пересохшем рту:
— Зачем злословишь на него? — спросил сатана. — Или ты не боишься Бога, когда сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что воздается нам ныне по делам нашим.
Разбойник скривился и хотел было сплюнуть, но слюны уже не было.
— Спасибо, — прошептал Иисус.
Тихо прошептал, но сатана его услышал.
— Пожалуйста, — ответил он. — Ну что, как ты думаешь, попадем мы с тобой в рай? Не забудь помянуть меня, когда придем мы в Царствие Твое.
И тогда равви улыбнулся.
Это было невозможно, тело уже не слушалось его, Иисус чувствовал приближение смерти, яркие цветные пятна пред глазами его превращались в сплошную черную пелену — но он собрал последние силы, взявшиеся невесть откуда… Заставил себя улыбнуться и сказал, громко и отчетливо, так, что услышали его многие:
— Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ
— Станислав Сергеевич, — Астафьев собрался с духом, глянул в напряженное лицо шефа и твердо закончил: — Станислав Сергеевич, в назначенное время группа Сарычева на связь не вышла.
Шеф молчал. Уперся остекленевшим взглядом куда-то в точку за левым плечом референта и шевелил губами, словно порывался что-то сказать, но никак не мог решить, что именно.
Так прошло несколько минут. Астафьев молчал тоже, в основном, потому, что ему нечего было добавить. Самое главное уже прозвучало. Сарычев, на которого возлагали такие надежды, который мнился золотой рыбкой, способной исполнить любое, самое безумное желание, неожиданно замолчал, хотя за несколько часов до обрыва связи был радостно-возбужден и кричал в передатчик, что до цели осталось совсем чуть-чуть, и что какой бы зубастой цель не была, он, Василий Сарычев, еще зубастее. Начальник особой группы докладывал об успехе короткими информативными фразами, однако по его словам чувствовалось, что тот уже ощущает губами вкус близкой победы.
Сарычева тоже можно было понять — несколько месяцев бесплодной работы, метаний, шараханий туда-сюда, осознание унизительной беспомощности тогда, когда гибнут люди, а на тебя возложили задачу сделать так, чтобы это прекратилось, но поделать ты не можешь ровным счетом ничего. И вот, наконец, группа вплотную подобралась к тому, чтобы решить проблему раз и навсегда, командир — матерый профи, его подчиненные не очень-то уступают ему, готовы что в огонь, что в воду, и за командира, и просто так, лишь бы выиграть. Что же случилось? Неужели умница Василий Константинович непростительно расслабился, не сделав последнего, самого решительного шага, не поставив уверенной жирной точки или, вернее, креста? Впрочем, скорее всего, никто теперь не узнает, что произошло.
Астафьев настолько погрузился в свои мысли, что, когда шеф заговорил, он услышал его лишь с середины фразы.
— … эту тварь, — прошептал Станислав Сергеевич, сжимая кулаки, и тут же мгновенно перешел с шепота на крик, — эту гадскую тварь!
Рука шефа мелькнула над столом, ладонь нежно обняла горлышко изящного графинчика, пальцы сжались — и вдруг графин взмыл в воздух и разлетелся о стену прозрачными брызгами воды и стекла.
Референт даже не пошевелился. За последние месяцы он привык к подобным выходкам начальства, а что до графина, так придет уборщица и наведет порядок. Были проблемы гораздо серьезнее.
— Сам бы убил этого гада, — мечтательно протянул Станислав Сергеевич, лаская пальцами лежащий перед ним карандаш и представляя, наверное, как вонзит его в сердце своего смертельного врага. — Но не могу, Сашенька, не мое это занятие. Для этого и есть такие как Сарычев и его парни. Ах, какие люди были, Сашенька, какие люди! По ним видно было, что они живут, понимаешь? Они ходили, говорили так, словно сами были жизнью. Как звери на свободе.
— Ларцев был таким же.
— Да, одного поля ягоды, только Ларцев — больной, сумасшедший, по нему психушка плачет, горючими слезами заливается. Понимаешь, Сашенька, мне ничуть не жаль тех, кого он убил, нет, ни чуточку. Старый хрыч Басаргин, эта парочка прыщавых юнцов — Ковалев и… как его, Сашенька, забыл?
— Вернер, — услужливо подсказал Астафьев.
— Точно, Вернер. И дурочка эта Лиза Пантюшева. Их не жалко. А вот за Сарычева обидно.
Карандаш с резким хрустом лопнул в крепких пальцах Станислава Сергеевича, плеснул в стороны щепками, осколками графита.
— Акции падают, Сашенька. Мы скоро разоримся.
— Знаю, Станислав Сергеевич, — кивнул головой Астафьев.
— И что делать? — Станислав Сергеевич метнул в референта тяжелый взгляд исподлобья.
— Не знаю, — твердо ответил Астафьев. — Закрывать контору, продавать все, что можно, спасать то, что еще удастся спасти.
— Так что же, Сашенька, — мучительно простонал Станислав Сергеевич, наливая глаза кровавым бешенством, — так что же, значит, Ларцев, эта сволочь, эта гнида, гадюка, которую мы сами пригрели, он, получается, выиграл?!
Астафьев по своему долгому опыту общения с шефом вдруг понял, что битьем графинов и ломанием карандашей сегодня не кончится. Но был вынужден молча кивнуть, соглашаясь со всем, что сказал Станислав Сергеевич.
Иван Архипыч размеренно скользил на лыжах по вечернему зимнему лесу. Когда лесник выходил из Малаховки, деревья еще не дотягивались ветвями до бледного солнца, а теперь оно с трудом уворачивалось от колючих еловых лап, и синие тени на искрящемся снегу становились все длиннее и темнее. «Ничего», — подумал старик. — «Не впервой. Успею до дому вовремя».
Он возвращался по собственной проложенной с утра лыжне. Хорошо, конечно, быть лесником, жить одному в затерянной в чаще избе, подальше от того, что сейчас происходит вокруг. Война не коснулась Ивана Архипыча, махнула своим черным крылом где-то в стороне и унеслась, грохоча гусеницами танков, на восток — враг рвался к Москве. Даже немцев старик, почитай, и не видел. Ему, конечно, пришлось разок сходить в комендатуру, где толстый багроволицый ганс, брызжа слюной и топая ногами, кричал на лесника на ломаном русском:
— Если ты помогать партизанен, мы тебя расстрелять. Понял?
— Понял, — кивнул степенно Иван Архипыч и был отпущен с миром.
Покинув комендатуру, старик подумал, что, будь в округе партизаны, он помог бы борцам против фашистов с превеликой радостью. Но как-то вышло, что не нашлось в окрестных деревнях таких, кто ушел бы в леса сражаться против захватчиков.
Серые клубы туч, тем временем, сползались на небе в единое покрывало, тяжелое, набухшее снегом. Лесник прибавил ходу, хотя уже и чувствовал усталость. Ну да ладно, какие еще его годы!
И вдруг его цепкий взгляд выхватил из привычной картины зимнего леса что-то чужеродное. Лыжня! В стороне от его собственной, за неглубоким оврагом, она вела в сторону избушки Ивана Архипыча. Пусть лесник был уже стар, но зрение сохраняло остроту, дед и теперь был охотником хоть куда, нередко удивляя своей добычей молодежь Малаховки и прочих деревень. Поэтому ошибиться он не мог: вдоль лыжни розовели пятна крови, уже вмерзшей в снег.
Придется сворачивать! Жаль, конечно, что старик не взял с собой верное охотничье ружье, но, судя по лыжне, там лишь один человек, да еще и раненый. Иван Архипыч, беззлобно ругнувшись, обогнул овраг, свернул с проложенной утром лыжни и пошел по следу загадочного гостя.