Рассмотрим теперь нравственные качества наших героев. О моральных свойствах Николая современники высказывали противоположные суждения, однако было распространено мнение о жестокости государя с «оловянными глазами», чуждого всякого милосердия и сантиментов. Между тем при всем своем ярко выраженном темпераменте холерика, Николай отличался склонностью к меланхолии и нередко выглядел несчастным. Он был чувствительным, часто плакал, когда его сердце бывало затронуто. По словам А. Труайя, эмоциональная раздвоенность Николая проявлялась и в его любви к животным. Он выказывал по отношению к ним безграничное терпение и понимание, одновременно относясь к людям с неумолимой жестокостью. Животные утешали его своей покорностью и простодушием. Среди всех представителей животного мира государь отдавал предпочтение лошадям. Обожание было столь велико, что в 1830-х гг. на территории Александринского парка в Царском Селе архитектор А.А. Менелас начал строительство здания из красного кирпича, которое должно было стать «домом престарелых» для лошадей, обладавших когда-то исключительной привилегией – носить на своей спине представителя императорской фамилии. Эта образцовая конюшня в шутку была названа близкими императора «Домом Инвалидов». Когда одна из лошадей умирала, он испытывал настоящее горе и приказывал, чтобы животное погребли неподалеку, на кладбище для лошадей, созданном по его инициативе. Этой страсти к лошадям сопутствовала не менее прихотливая любовь к собакам. Ярый поклонник псовой охоты, Николай ввел в России моду на борзых[169].
А вот по свидетельству мемуаристки М.А. Цербиковой, дочери вице-адмирала А.Р. Цербикова и племянницы декабриста Н.Р. Цербикова, ее отец считал Николая «образцом великодушия и справедливости». Государь не был чужд состраданию на бытовом уровне. Он, например, выступил в роли мецената при оказании помощи пострадавшим от пожара на Васильевском острове в 1831 г., проявлял гуманность по отношению к пленным полякам или англичанам, мог подарить шинель нуждающемуся учителю, позаботиться о пострадавшем при столкновении с его санями извозчиком.
Николай Павлович был человеком своего времени и по-своему заботился о солдатах, хорошо зная их повседневные нужды. На основании упорядоченного устава о рекрутской повинности 1832 г. срок службы солдат в действительной армии был сокращен с 25 до 20 лет, а довольствие, выплачиваемое нижним чинам, возросло в 9 раз. В 1849 г. были увеличены более чем в два раза нормы выдачи мяса (составляли почти 100 граммов в день). Особое внимание государь уделял госпиталям, число которых к 1851 г. удвоилось, достигнув 189[170].
Народ в целом и придворные Николая боялись. Его неожиданное появление в школе, казарме, больнице вызывало ужас. Его приглашения воспринимались как приказы. На бал в Зимний дворец приезжал даже прикованный к постели больной, лишь бы не ослушаться Его Величества. Даже те, кому не в чем было себя упрекнуть, чувствовали свою вину. В присутствии царя каждый стоял, боясь пошевелиться, словно зачарованный. Полковник Стрижовский на вопрос, любит ли он царя, простодушно ответил: «Я не знаю, дозволено ли мне это»[171].
Для императора не существовало ошибок, достойных прощения. Иногда тем не менее он вдруг из прихоти проявлял благожелательность и помогал на улице мужику взвалить на спину мешок с мукой, пешком сопровождал похоронные дроги всеми забытого чиновника. Из этих проявлений доброты слагалась легенда. Он знал об этом и искусно на этом играл. Патриархальный самодержец, Николай, в духе Макиавелли, хотел, чтобы подданные равно любили и боялись его[172].
Как и Николай, Луи-Филипп, несмотря на свидетельства о его скупости, занимался делами благотворительности и помогал бедным. С 1830 по 1848 г. он израсходовал на благотворительность 42 млн 850 тыс. франков[173]. Только за 1832 г. граф Монталиве привел следующие данные: «Бывшим слугам Орлеанской семьи: 20 тыс. франков. На образовательные учреждения: 6 тыс. франков. Художникам и писателям: 60 тыс. франков. Бывшим пенсионерам цивильного листа Карла Х: 73 тыс. франков. Парижским повстанцам: 202 тыс. франков. Повстанцам в провинции: 72 тыс. франков. Пожертвования на борьбу с холерой: 577 тыс. франков», и это не полный список[174].
Все слуги Луи-Филиппа хорошо знали его доброту; она была сродни доброте его супруги, о чем остались многочисленные свидетельства. Как-то в 1833 г. он с семьей направлялся в Бурже, чтобы встретить бельгийскую королевскую чету. Почтовый курьер поручил форейтору Верне пройти около королевской кареты. Случилось несчастье, лошади понесли галопом, и он оказался под копытами и колесами. На крики королевы и принцесс карета остановилась. Медика не оказалось. Несчастного могло спасти только кровопускание. Король выпрыгнул из кареты. «Я делал кровопускания в юности, – сказал он, – может, я сейчас вспомню, как это делается… Дайте мне помыть руки». Королю дали платки принцев и принцесс, он вынул из портфеля ланцет и сделал надрез. Потекла кровь, раненый был спасен[175]. Этот эпизод описал Виктор Гюго в «Отверженных»: «Однажды он пустил кровь форейтору, упавшему с лошади; с тех пор Луи-Филипп не выходил без ланцета, как Генрих III без кинжала. Роялисты потешались над этим смешным королем, – первым королем, пролившим кровь в целях излечения»[176].
Король был милостив к своим политическим оппонентам. В начале своего царствования он позволил (тайно) королеве Гортензии и ее сыну Луи-Наполеону несколько дней прожить в Париже, а потом весьма милосердно обошелся с Луи-Наполеоном во время его попыток организовать захват власти в 1836 и 1840 г.
Образ жизни королевской семьи также не вписывался в традиционные представления. Поначалу Луи-Филипп продолжал жить в своем дворце Пале-Руаяль. Об этикете нового двора сразу начали ходить самые странные слухи. Говорили, будто к королеве отныне являются в сапогах, забрызганных уличной грязью, что никто не считает нужным встать, когда встает она, что открывать королеве дверь «уже не модно». Да и сама королева далеко не так строго соблюдала этикет, как прежние государыни, а ведь она приходилась племянницей Марии-Антуанетте! Если раньше концерты в Пале-Руаяле начинались ровно в восемь вечера, без всякой задержки, то теперь королева дожидалась приезда всех «важных шишек» – министров с супругами.
Луи-Филипп хорошо себя чувствовал в родном Пале-Руаяле и в начале царствования не хотел переезжать в Тюильри. Однако в Париже стали поговаривать, будто он не любит королевский дворец и королевские резиденции потому, что не чувствует себя законным монархом. Кроме того, Луи-Филиппу пришлось учесть соображения безопасности: его трон, особенно в первые годы правления, был не слишком прочен. Ему угрожали и слева, и справа, а дворец Пале-Руаяль, окруженный узкими улочками, было бы трудно защитить от бунтовщиков. В конце сентября 1831 г. Луи-Филипп смирился с необходимостью переселиться во дворец Тюильри, защищенный гораздо лучше. Однако стиль общения с гостями и в этой официальной резиденции остался таким же, как и ранее в Пале-Руаяле.
При Июльской монархии существенно сократился придворный штат. К концу 1840-х гг. цивильный придворный штат короля и принцев насчитывал всего 314 человек. Но это не значит, что Луи-Филипп был равнодушен к престижу королевской власти, наоборот: он охотно тратил деньги на украшение королевских резиденций. При нем были обновлены и расширены дворцы в Фонтенбло и Версале[177].
Здоровье монарших особ – это вопрос государственной важности. Как обстояло дело со здоровьем у наших героев? Слухи о «железном» здоровье Николая были сильно преувеличены. Вероятно, они были связаны с тем, что государь обладал недюжинной физической силой. Однажды, когда от криков толпы лошади понесли его сани, он, как вспоминал А.Х. Бенкендорф, «встал на ноги в пошевнях, схватив вожжи, своею атлетической силою скоро успел сдержать лошадей»[178]. В зрелом возрасте он был подвержен резким перепадам кровяного давления, головокружениям, частым простудам, порой переходившим в «горячку». С годами его все сильнее донимали приступы подагры, спровоцированные постоянным ношением форменных сапог. В ноябре 1829 г. Николай перенес тяжелую болезнь, после которой у него навсегда осталась крайняя раздражительность. При этом Николай к докторам обращаться не любил, предпочитая средства народной, а то и нетрадиционной медицины.
Луи-Филипп и в преклонном возрасте отличался крепким здоровьем и большой активностью. Внешне в эти годы короля вряд ли можно было назвать привлекательным, хотя в молодости он был весьма красивым мужчиной. По словам русского публициста, с годами он «одряхлел и сильно страдает грыжею. Лицо его от полноты приняло странную форму, и если б не глаза, в которых отсвечивается много хитрости и ума, то общее выражение его физиономии изображало бы совершенного добряка, неспособного ни к каким хитрым замыслам»[179].
Глава 2Политика и политики
Июльская революция: от непризнания к признанию
Император Александр I оставил Николаю нечто вроде «внешнеполитического завещания». Его главной заботой была безопасность Европы, в том числе и России, как ее составляющей. Николай I трепетно относился ко всему, что считал наследием старшего брата, и выполнял его заветы с особым усердием. Но при этом черты характера и взгляды государя придавали своеобразия российской внешней политике. Не обладая дипломатическим даром императора Александра, не умея так тонко, как старший брат, вести политическую игру на европейской шахматной доске, Николай делал упор на военный авторитет России в Европе.