В целом, называя Июльскую монархию «аномалией», правлением короля, стоящего «во главе республиканских учреждений», Поццо ди Борго сомневался в возможности формирования стабильной политической системы во Франции. «Надеяться, что Франция в ее нынешнем положении сможет на равных договариваться с иностранными державами, внушая им уверенность, что ее мирное развитие не будет нарушено какими-либо непредвиденными событиями, – это значит обманывать себя. Луи-Филипп лично очень слаб, чтобы можно было на него рассчитывать, а происхождение его власти не может способствовать созданию стабильного и прочного правительства», – писал он в 1832 г.[247] Эти же сомнения посол выражал спустя два года, накануне своего отъезда в Великобританию: «…природа демократических учреждений, которые царствуют в этой стране, живость и недисциплинированность умов, свобода и дозволенность обо всем говорить и обо всем писать, – все это мешает родиться духу по-настоящему монархическому…»[248]
Еще в середине 1830-х гг. Поццо ди Борго верно отметил главную ошибку, допущенную Луи-Филиппом, которая в результате стоила ему короны. Он писал: «Нельзя не признать за Луи-Филиппом личной смелости и физической храбрости, но ему не хватает храбрости гражданской. Следствием этого является то, что он больше способен сопротивляться, нежели созидать»[249]. Да, Луи-Филипп добился определенной политической стабильности режима, но эта стабильность стала восприниматься французами как стагнация, что привело к росту общественного недовольства в стране.
В конце декабря 1834 г. вице-канцлер Нессельроде сообщил Поццо ди Борго о его переводе в Лондон; 5 января 1835 г. он официально был назначен послом Российской империи в Великобритании.
В Лондоне деятельность энергичного дипломата приобрела весьма оригинальный характер. Уверенный в своей правоте, Поццо ди Борго прилагал все усилия к тому, чтобы показать «истинную физиономию» Сент-Джеймского кабинета, откровенно провоцируя охлаждение русско-английских отношений. В донесениях посла лидеры партии вигов представали людьми ограниченными и низменными: лорд Рассел «маленьким, холодным и злопамятным», лорд Мельбурн «никогда не стесняющимся поступать дурно», лорд Пальмерстон «отщепенцем, соединяющим злой нрав и много злой воли»[250].
Однако главное обвинение заключалось в ином. Поццо ди Борго считал, что Англия, ввергая себя в анархию конституционного правления, в союзе с Францией нарушит баланс сил в Европе. Он настойчиво требовал отказаться от прежних иллюзий в отношении этих стран, призывая по возможности укреплять тройственный союз с Австрией и Пруссией. Однако это противоречило линии российского правительства, не заинтересованного в осложнении отношений с Великобританией, особенно в условиях обострявшегося Восточного вопроса[251].
Такая позиция стала концом дипломатической карьеры Поццо ди Борго. Его личные письма этого периода полны горечи и бесконечной усталости. Об этом он часто писал Нессельроде и Валентине Поццо ди Борго, жене своего племянника Шарля, которая стала настоящей отдушиной в жизни стареющего дипломата. Еще во время своего продолжительного путешествия по Европе он отовсюду привозил ей дорогие подарки: самые красивые меха из Петербурга, изысканные украшения из Вены, ткани из Германии; в перерывах между дипломатическими конференциями посещал магазины в поисках самых изящных украшений.
Все больше он тосковал по Парижу, городу, который напоминал об ушедших днях молодости и славы. Если в начале 1830-х гг. Поццо ди Борго стремился уехать из Парижа в Лондон, то теперь часто уезжал в столицу Франции. Он всегда боялся умереть в Англии, в «этой печальной стране»[252]. Даже окружающие замечали, что в Париже ему было гораздо уютнее, там он себя даже физически лучше себя чувствовал. Княгиня Ливен, проживавшая с 1835 г. в Париже и хорошо знавшая дипломата, писала 12 августа 1837 г. Ф. Гизо: «Поццо собирается сегодня вечером к леди Гренвил (супруге посла Великобритании во Франции. – Н. Т.). Он только что приехал… У него юный и веселый вид. В Лондоне он совсем другой. Там у него дурное настроение, и такой же плохой настрой распространяется и на него»[253].
Когда 28 декабря 1839 г. высочайшим рескриптом Поццо ди Борго был уволен с государственной службы, он не вернулся на родной остров и не отправился в Россию. Те немногие годы, которые ему еще отвела судьба, он провел в Париже, в превосходном особняке на улице л’Юниверсите, который он приобрел, еще будучи в Лондоне.
После 1796 г. он никогда не бывал на своей родной Корсике, однако сохранил там определенное влияние благодаря своему племяннику Феликсу и никогда не отказывал в помощи своим соотечественникам-корсиканцам, обращавшимся к нему с различными просьбами. Он тратил свои собственные средства на общественные нужды Корсики; на его деньги была восстановлена деревенская церковь, строились дороги[254].
Старый и больной, с помутившимся рассудком, Поццо ди Борго умер 15 февраля 1842 г. Как отмечала герцогиня Доротея де Дино, «для него самого, как и для его близких, было лучше, что эта растительная жизнь закончилась». Он оставил 400 тысяч франков ренты, половина которой, вместе с парижским особняком и виллой в Сен-Клу, отошла его племяннику Шарлю; остальные деньги достались корсиканским родственникам[255]. Похоронили его в Париже на кладбище Пер-Лашез.
Почти год пост посла России во Франции оставался вакантным. В конце 1835 г. на эту должность был назначен генерал от кавалерии, генерал-адъютант граф Петр Петрович фон дер Пален (1777–1864), второй сын петербургского губернатора Петра Палена, участник всех основных военных кампаний с 1796 по 1831 г. Ему было велено вручить верительные грамоты не королю Луи-Филиппу, а премьер-министру, поскольку в них отсутствовало традиционное обращение «Государь, брат мой». Проспер де Барант, получивший назначение на посольский пост в Санкт-Петербург, также был встречен в российской столице весьма прохладно.
Петр Петрович, оправдывая ожидания императора, полагавшего, что посол будет послушным инструментом его политики, не стал сближаться с парижским светом и двором. Как заметил П.П. Черкасов, «…выбор Палена в качестве посла при дворе Луи Филиппа был совершенно осознанным. Русский самодержец явно желал показать “королю-гражданину”, что не намерен излишне деликатничать с “фальшивой” Июльской монархией»[256].
Несмотря на то что в окружении короля Луи-Филиппа с опаской отреагировали на назначение Палена послом в Париж, бесхитростный Пален, по словам П.П. Черкасова, «оказался на редкость надежным партнером, державшим данное слово, ненавидевшим недомолвки и тем более интриги. Всякое случалось в русско-французских отношениях за те пять с половиной лет, что граф Пален пробыл послом России в Париже, но никогда МИД Франции не имел повода быть недовольным им лично»[257].
Однако наши соотечественники, оказывавшиеся в Париже, были о графе Палене несколько иного мнения и жаловались на отсутствие поддержки со стороны посла[258]. В этом отношении весьма показательно наблюдение А.Н. Карамзина, который писал родным 10 (22) февраля 1837 г., что в светское общество сложно попасть русским, а Пален не оказывает своим соотечественникам никакой поддержки и протекции[259].
Кроме того, как отмечал секретарь австрийского посольства в Париже граф Рудольф Аппоньи, царь выделял русским дипломатам весьма скромные суммы. Поэтому в октябре 1838 г. граф Пален оказался в деликатном положении: несмотря на двухмесячные поиски, он так и не смог найти себе достаточно просторное жилье за 1,5 млн франков. Поэтому он решил нанять для посольской канцелярии маленький особняк в Париже, а для себя снять на лето поместье Тюильри в Отее, в котором прежде проводило лето семейство Аппоньи[260]. В 1839 г. российское посольство переместилось на Вандомскую площадь. По причине экономии в русском посольстве очень редко устраивали большие приемы.
В конце 1841 г. в отношениях между Францией и Россией возник дипломатический инцидент, вследствие которого интересы двух стран представляли поверенные в делах[261]. Российские интересы вплоть до 1848 г. представлял поверенный в делах Николай Дмитриевич Киселев (1802–1869). Николай получил домашнее воспитание у французского гувернера. Его старший брат Павел заботился о его образовании и одно время думал поместить его в лицей Ришельё; однако затем Николай поступил в Дерптский университет, где его товарищем был поэт Языков, познакомивший его с Пушкиным. Киселев знал П.А. Вяземского, А.С. Грибоедова, А. Мицкевича.
Блестящие служебные успехи старшего брата облегчили Николаю Дмитриевичу карьеру. В январе 1824 г. он поступил на службу в министерство иностранных дел, через два года был отправлен в Персию с князем Меншиковым. В 1829 г. Киселев был назначен секретарем при посольстве в Париже, где состоял до 1837 г., после чего стал советником посольства в Лондоне, где исполнял должность поверенного в делах в Великобритании.
В 1840 г. он был вновь переведен в Париж и в следующем году получил чин действительного статского советника. После отъезда посла Палена в отпуск Николай Дмитриевич представлял интересы России в качестве временного поверенного, а затем, вплоть до 1851 г., поверенного в делах во Франции. В 1855–1864 гг. он был послом в Риме и Флоренции, с 1864 г. – послом в Италии. В 1868 г. стал действительным тайным советником.