[298]. Преемником двух маршалов на посту главы посольства стал гражданский дипломат барон Проспер де Барант.
Проспер де Барант и дипломатический инцидент 1841 г.
Назначению Амабля Гийома Проспера Брюжьера барона де Баранта послом Франции в России в сентябре 1835 г. предшествовали долгие раздумья французских властей о целесообразности такой меры. По традиции, начиная с эпохи Наполеона, Францию в Петербурге представляли военные. Российский император и его двор, а соответственно, и дипломаты, жили в ритме парадов и маневров. Поэтому ежедневное присутствие на них было наилучшим способом установить доверительные отношения с государем. Но охлаждение в двусторонних отношениях, вызванное Июльской революцией, изменило ситуацию. Мортье и Мэзон считали порой бесполезным и даже неуместным свое присутствие на военных смотрах, ведь общение на парадах предполагало известную раскованность в отношениях с генералами и сановниками, в то время как следовало сохранять дистанцию. Аргументация в пользу гражданского лица прозвучала убедительно, а отсутствие военного звания позволяло Баранту отклонять приглашения на летние маневры в Красном Селе, хотя избегать их вообще ему не удавалось[299].
Барон де Барант, выходец из старинной аристократической семьи, прославленный литератор и историк, администратор наполеоновской эпохи, политик, известный своими умеренно-либеральными взглядами, человек сугубо штатский – таким был новый посол Луи-Филиппа при императоре Николае[300].
В свое время академик Е.В. Тарле подметил, что со времен Июльской монархии и вплоть до революции 1848 г. французские послы чувствовали себя в Петербурге «как во враждебном стане». Русский двор и аристократия во главе с салоном супруги вице-канцлера графини М.Д. Нессельроде, сообразовываясь с политикой государя, относились к французскому посольству с «ледяной вежливостью»[301]. Сама Мария Дмитриевна отзывалась о бароне Баранте весьма лестно. Она писала сыну Дмитрию из Бадена 25 сентября 1835 г.: «Посол, которого назначила Франция, г-н де Барант, хороший писатель; помимо его работ, о нем говорят как о человеке очень умном и очень деловом…»[302]
О пребывании в России барона де Баранта мы можем судить по сведениям, отраженным им в двух совершенно разного рода источниках. Первый – это дипломатическая переписка Баранта, представленная на страницах восьмитомных воспоминаний барона, опубликованных его внуком в конце XIX в.[303] Второй – это изданные в 1875 г. зятем Баранта бароном де Нерво путевые наблюдения посла под названием «Заметки о России»[304].
Дипломатическая переписка барона де Баранта до сих пор остается весьма любопытным документом, но малоизученным. В одном из писем своему давнему другу министру иностранных дел герцогу В. де Брою Барант так характеризовал ее: «Моя корреспонденция – это разговор, а не череда документов»[305].
В то же время от посла требовалась предельная осторожность в оценках и суждениях, поскольку его переписка систематически подвергалась перлюстрации, и император Николай даже сам читал письма Баранта жене. Так, ревнивые упреки г-жи де Барант мужу вызвали веселое замечание царя: «Забавно!»[306]
В центре дипломатической корреспонденции барона де Баранта – исключительно вопросы, связанные с дипломатией и внешнеполитическими событиями. В его донесениях мы не встретим описания России как таковой, быта, нравов русского народа; нет и рассказов о встречах с представителями российской интеллектуальной элиты, хотя светские связи посла были разносторонними и оживленными. Он поддерживал отношения с разными кругами столичного общества – от императорской семьи и двора до представителей дипломатического корпуса и литераторов; его супруга устраивала приемы. С А.И. Тургеневым, В.А. Жуковским, П.А. Вяземским Барант общался так же часто, как с министрами и послами. Более того, именно представители российской интеллектуальной элиты составляли излюбленный круг общения французского посла, находившего петербургское светское общество скучным и унылым. 14 ноября 1837 г. американский посланник Дж. Даллас записал в своем дневнике: «Французский посол, Барант, был у нас с длительным визитом… Его беседа, всегда занимательная, этим утром была особенно приятна. Сравнивая Англию, Францию, Америку и эту страну, он очень выразительно говорил о том, что общество в России апатичное, унылое, безразличное или бесстрастное. В Париже у людей нет времени говорить о погоде или о болезнях. Здесь время тяжко давит на здоровье и настроение всех, кроме местных жителей, а они еще более тягостны, чем само время»[307]. Можно согласиться с мнением исследователя творчества А.С. Пушкина В.М. Фридкина, что, вероятно, Барант, писатель, историк и дипломат, предпочитал не смешивать эти три рода своих занятий[308].
Посол был хорошо знаком и неоднократно беседовал с Пушкиным, однако упоминает его в донесениях всего лишь один раз, уже после гибели поэта в связи с распоряжением императора выслать Дантеса во Францию[309]. В нескольких строках, посвященных этому событию, дипломат не выражает своего отношения к произошедшей трагедии, а лишь сочувствует убийце Пушкина, который, по его словам, как «разбойник», на открытых санях, был выдворен из страны, без всякого уведомления о том членов его семьи[310].
Однако, судя по отзывам современников, Барант очень высоко ценил талант Пушкина и оплакивал потерю, которую понесла Россия. Он присутствовал при выносе тела покойного поэта и отпевании в церкви. В.А. Жуковский в письме к С.Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г. заметил: «Пушкин по своему гению был собственностью не одной России, но целой Европы; потому-то и посол французский (сам знаменитый писатель) приходил к дверям его с печалью собственной; и о нашем Пушкине пожалел как будто о своем». Об искренней скорби Баранта упоминал и А.И. Тургенев: посол «французский с растроганным выражением, искренним, так что кто-то прежде, слышав, что из знати немногие о П. жалели, сказал: Барант и Геррера sont les seuls Russes dans tout cela!» (единственные русские во всем этом деле)[311]. В.А. Мильчина приводит следующие показательные слова из письма П.А. Вяземского к А.И. Тургеневу: «Чем поддержал Барант свое неотъемлемое и незаимствованное достоинство во время пребывания его в Петербурге? Ничем, за исключением живого участия, которое он оказал в горе нашем о Пушкине». По ее мнению, в последние месяцы жизни Пушкина Барант входил в число его «близких и высокоценимых собеседников-европейцев»[312].
Литературоведам хорошо известна легенда, связанная с именами Пушкина и Баранта. Со времен выставки «Пушкин и его эпоха», состоявшейся в Париже в 1937 г. в фойе зала «Плейель» и приуроченной к столетней годовщине со дня гибели поэта считалось, что дуэльные пистолеты, выстрелом одного из которых был смертельно ранен Александр Сергеевич, принадлежали именно Баранту и что его младший сын барон Эрнест де Барант[313], проживавший в доме отца и служивший во французском посольстве, одолжил эту пару пистолетов своему другу – виконту д’Аршиаку, секунданту Дантеса. Впрочем, петербургский исследователь Виктор Файбисович опроверг эту версию, выяснив, что пистолеты Баранта были изготовлены дрезденским оружейником Карлом Ульбрихом около 1840 г., т. е. спустя три года после гибели поэта[314].
Ни разу не упоминает Барант имени другого великого поэта, Михаила Лермонтова, который через вюртембергского посланника князя Генриха Гогенлоэ был хорошо известен в дипломатических кругах, где его появление выходило за рамки обычного светского знакомства. Автор стихотворения «Смерть поэта» в первую очередь привлек внимание тех дипломатов, которые были знакомы с Пушкиным и находились в Петербурге в трагические дни. Барант, писатель и историк, хорошо знакомый с Пушкиным, принадлежал к числу самых просвещенных, интересовавшихся его творчеством. В январе 1840 г. Лермонтов как известный русский поэт был приглашен на новогодний бал во французское посольство[315].
Тем не менее в данном случае причины молчания Баранта вполне объяснимы: его сын Эрнест, которого Лермонтов вслед за В. Белинским именовал «салонным Хлестаковым» и ставил на одну доску с Жоржем Дантесом[316], 18 февраля 1840 г. дрался с поэтом на дуэли[317].
Лермонтоведы неоднократно указывали на то, что дуэль Лермонтова с Барантом была спровоцирована. Подобная провокация могла иметь двойную цель. Прежде всего, дуэль являлась крупнейшей неприятностью для французского посла и могла повлечь за собой его удаление из Петербурга в условиях обострившегося Восточного вопроса и затянувшегося отъезда в Париж посла России во Франции графа П.П. Палена (он оставался в России на протяжении трех месяцев и только в марте 1840 г. отправился во Францию). Кроме того, дуэль также давала повод удалить Лермонтова из столицы[318]