Все трое прекрасно понимали, что императора Николая на Западе плохо знали, в основном – на уровне слухов и домыслов. Верне писал: «Еще раз повторю свое давнее убеждение: Европа глубоко заблуждается относительно характера его Величества»[650]. Он хотел составить свое впечатление о России, правилах, порядках, принципах управления, и донести эту информацию до своих соотечественников: «Как я уже писал, мне довелось увидеть здесь удивительные вещи, о которых во Франции не имеют ни малейшего представления»[651].
Кюстин в своей книге приводит очень точное наблюдение императрицы Александры Федоровны, заметившей в разговоре с ним: «Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше»[652]. Это весьма характерная деталь: она объясняет, почему из книги Кюстина, в которой было сказано много хорошего о России, надергали цитат, составив своеобразный дайджест, или пасквиль о России, растиражировав негативные стереотипы.
Характеризуя личные качества Николая, французы, как, впрочем, и соотечественники императора, подмечали такое свойство его характера, как жестокость. Верне писал: «Я отдаю ему справедливость – это человек необыкновенный, но все-таки еще далекий от совершенства. Он обладает всем, чтобы завоевать сердца людей независимых; но, когда у него есть хоть наималейшая власть, жестокость его такова, какой я не встречал ни у одного человека». Правда, отмечал Верне, «для поддержания всеобщего повиновения он и не может вести себя иначе». Художник связывал это с особенностями русского характера: «Русские во всех слоях общества настолько склонны к беспечности, что их можно сдерживать только страхом. Если русский не дрожит от страха – это самый никчемный человек в свете»[653].
Совсем иначе страх, присущий русским, трактовал Кюстин: «Страх в России замещает, то есть парализует, мысль; из власти одного этого чувства может родиться лишь видимость цивилизации; да простят меня близорукие законодатели, но страх никогда не станет душой правильно устроенного общества, это не порядок, это завеса, прикрывающая хаос, и ничего больше нет; там, где нет свободы, нет ни души, ни истины»[654].
Жестокость Николая подмечал и Барант, в целом оценивая образ правления позитивно. Он писал министру иностранных дел Луи Моле 22 декабря 1838 г.: «Его повеления могут быть суровыми, его воля – абсолютной и слишком быстрой, но у него больше, чем у всех окружающих, стремления к порядку, желания справедливости, любви к стране. Эти чувства бывают у него иногда дурно направлены, в его действиях нет иногда зрелого размышления, и это придает часто его правлению тираничный вид… Но, взятое в целом, его управление внутренними делами продолжает увеличивать силу и процветание империи и благосостояние его подданных»[655].
Современники Николая, в том числе и французы, зачастую считали его актером, скрывающим свои истинные чувства и всегда играющим роль. Именно это утверждал маркиз де Кюстин, может быть, повторяя уже существующие стереотипы. Он писал: «У него есть несколько масок, но нет лица. Вы ищете человека – и находите только Императора»[656]. «Видно, что император ни на мгновение не может забыть, кто он и какое внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает естественен, даже когда высказывается со всей откровенностью…»[657].
И при этом Николай, как полагал Кюстин, был удивительным прагматиком! Маркиз писал: «…его ум самый практический и ясный, какой только бывает на свете. Не думаю, чтобы сыскался сегодня второй государь, который бы так ненавидел ложь и так редко лгал, как этот император»[658]. Надо сказать, что Кюстин проявил редкую наблюдательность: современные исследователи считают Николая I политиком рационального типа. Россия часто воспринималась европейцами как восточное государство, более того, как восточная деспотия. Более того, Кюстин полагал, что такой власти, какой располагал Николай, нет и у восточных правителей: «Сегодня нет на земле другого человека, наделенного подобной властью и пользующегося ею, – нет ни в Турции, ни даже в Китае»[659].
Восточным государством считал Россию и Орас Верне, отмечавший: «В сущности, разница между Россией и правлением Мехмет-Али не столь уж велика». Правда, это сходство он усматривал прежде всего не в деспотичности режимов, а в общих проблемах: «Здесь, как и в Египте, внутри всего нарыв, который неизбежно прорвется»[660].
Барант был более сдержан. Он не считал Россию варварским, деспотичным государством, более того, подчеркивал общность путей развития России и Европы. В то же время он хорошо понимал, что Россия имеет собственную специфику и ее нельзя подгонять под западные шаблоны и стереотипы. Об этом он писал графу де Моле 22 февраля 1838 г.: «Система управления и законы, действующие в [Российской империи], не могут сравниться с законами европейских государств. Их нужно рассматривать только применительно к русскому народу и к территории, на которой они действуют. Все и всегда там было отлично от того, что существует на Западе, и мы рискуем ничего не понять, если будем судить о русских по нашим меркам и представлениям»[661].
Характеризуя состояние российской политической системы, Барант подчеркивал, что в России Николая I абсолютная власть не имеет своим началом «персональные фантазии» суверена: «Очевидно, между государем и подданными существует негласный договор, основанный на убеждении, что власть должна служить общественному благу, действовать в соответствии с разумом и справедливостью». Россия, по словам дипломата, не являлась больше олицетворением «восточного деспотизма и варварства», «империей, подчиненной капризам своего господина». Она прошла путь от «…абсолютной монархии, опирающейся на волю и страсти суверена», до монархии внешне также абсолютной, но «…ощущающей свой долг по отношению к стране и использующей свою власть во имя общественного блага»[662].
Более того, Барант, убежденный противник неограниченной власти, сам факт существования абсолютной монархии признавал совершенно необходимым для России. Характерно, что это убеждение было свойственно едва ли не всем послам Франции в рассматриваемое время.
Россия в годы правления Николая I встала на путь активного реформирования общества. Это видели и французы, однако оценивали по-разному: если Барант и Верне позитивно воспринимали изменения, то Кюстин оценивал их настороженно. Барант, вовсе не идеализируя Россию и понимая, что ей далеко до «цивилизованной» Европы, видел главное: Россия встала на путь модернизации и медленно, но неуклонно движется в том же направлении, что и Европа. Он проводил водораздел между временем правления Павла I и его сына: «Между Россией 1801 года и Россией 1837 года, между эпохой безумств Павла и царствованием императора Николая существуют важные различия, хотя форма правления и общественные классы внешне остались теми же»[663]. Эти различия, по его убеждению, заключались в растущей силе общественного мнения, разбуженного знакомством с Европой в ходе Наполеоновских войн и «грозы двенадцатого года». Несмотря на то что русская нация не имела правовых институтов для отстаивания своих интересов, власть все же была вынуждена считаться с общественным мнением. Россия Николая I отнюдь не представлялась французскому дипломату полицейским государством, в котором господствуют раболепие и обскурантизм, мысль притупляется, а свободное слово подавляется.
Не только власть изменила свое отношение к народу; изменились, по мнению Баранта, и сами люди. Он подчеркивал, что, несмотря на то, что «…классы, составляющие нацию, остались в прежнем состоянии, без расширения их прав, без видимого изменения их положения, они уже далеко не те, какими были тридцать лет назад»[664].
Позитивные перемены в жизни России признавал и Верне: «…у меня нет никакого сомнения в том, что создаваемые правительством учреждения, несмотря ни на что, способствуют прогрессу»[665]. Он, правда, подмечал военизированный характер преобразований: «Здесь свобода вводится через армию. Каждый солдат становится свободным человеком, а его дети получают образование и достигают унтер-офицерских чинов…»[666] И, что особенно важно, Верне полагал, что преобразования – это те же «потемкинские деревни». Посетив «заведения для ремесленников, лесников и т. п.», он пришел к выводу: «…и здесь одна пустая видимость: огромные здания, множество начальства, палочная дисциплина. Результаты на первый взгляд недурны, но, по сути дела, ничего для людей, и все заранее съедается коронными привилегиями»[667].
Маркиз де Кюстин также видел серьезные изменения, происходившие в России, но последствия оных воспринимал как весьма опасные для Запада и самой России. Он находил тревожным активное заимствование Россией как западных, так и восточных традиций: «Вообразите себе сноровку наших испытанных веками правительств, поставленную на службу еще молодому, хищному обществу; западные правила управления со всем их современным опытом, оказывающие помощь восточному деспотизму; европейскую дисциплину, поддерживающую азиатскую тиранию; внешнюю цивилизованность, направленную на то, чтобы скрыть варварство и тем продлить его, вместо того чтобы искоренить; узаконенную грубость и жестокость; тактику европейских армий, служащую к укреплению политики восточного двора; представьте себе полудикий народ, который построили в полки, не дав ни образования, ни воспитания, и вы поймете, какое моральное и общественное состояние русского народа»