[743]. Утром он посещал Сорбонну, после обеда слушал знаменитых проповедников, в шесть часов обедал в модных ресторанах, потом шел на спектакль «и не возвращался домой, не посетив несколько злачных мест». По словам Жюльвекура, русские 1840-го года были англичанами образца 1820-го[744].
Несмотря на то что англичане оставались самыми многочисленными иностранцами в Париже, русские пытались затмить их своим богатством, они вызывали особое любопытство, а иногда и усмешки. Например, Жильвекур говорит, что в России благородный человек имеет привычку путешествовать со всем своим скарбом: кроватью, кухней, слугами, поскольку без всего этого он рискует спать на земле и есть квас и щи. Оказавшись за границей, этот благородный человек не может понять, что во всем этом он не нуждается, и поэтому окружает себя этой смешной роскошью[745].
Для наших соотечественников, оказавшихся в Париже, дни пролетали незаметно. Жюльвекур верно подметил эту деталь. Он писал, что если парижанам не хватало времени для дел, то иностранцам – для удовольствий. Князь Борис из его романа за два месяца пребывания в Париже не мог привыкнуть к быстрому течению дней и часов. Если в России он пытался тысячами способов убить скуку, то в Париже, наоборот, жизнь была наполнена развлечениями и праздниками[746].
Русские аристократы, по словам Жюльвекура, были в Париже в моде: «Нынче нельзя отмахнуться от русских князей и княгинь. Предместье Сен-Жермен их приглашает, литературный мир их ищет, Шоссе-д’Антен на них надеется, торговля о них мечтает, а филипповское окружение (имеет в виду короля Луи-Филиппа. – Н. Т.) их умоляет!»[747]
В сборнике «Иностранцы в Париже», отмечалось: «Три лорда, пять русских князей, шесть величеств и Бог знает сколько маркграфов… Ступайте на Елисейские поля: самые дорогие экипажи принадлежат русским и англичанам»[748]. А.И. Тургенев писал из Парижа 9 апреля 1838 г., что самые красивые экипажи на Елисейских полях – экипажи княгини Багратион и Тюфякина. В «Le Corsaire» от 25 октября 1843 г. читаем: «Никто больше не верит в милордов. Наденьте очки и вы увидите только русского князя…» Дельфина де Жирарден в 1844 г. писала, что французские кутюрье, портные и модистки зависели от своих итальянских, немецких и русских клиентов.
По словам М. Кадо, начиная с 1840 г., «русский князь» был в моде в Париже, причем независимо от политической ситуации, а иногда и благодаря ей. По мнению историка, вероятно, Оноре Бальзак сам редактировал в своем «La Revue Parisienne» внутреннюю политическую хронику под названием «Русские письма», которые якобы один русский князь писал другому русскому князю. Как полагал Кадо, под этой удобной маской Бальзак мог стрелять раскаленными ядрами в «незаконнорожденный режим» Июльской монархии и выступать за союз с Россией. Хотя на самом деле, по мнению Кадо, Бальзак вовсе не любил русскую аристократию[749].
В Париже был и другой слой русских – люди, оказавшиеся там по политическим соображениям, в том числе и политические эмигранты: М. Бакунин, А.И. Герцев, Н.И. Сазонов, Н.И. Тургенев, И.Г. Головин. Какую жизнь эти русские вели в Париже? Предоставим слово немецкому демократу, записавшему позднее: «Бакунин и другие русские, среди которых я вспоминаю графа Толстого, только и делали, что читали газеты. Для них день смешался с ночью. Они вставали не раньше полудня, завтракали, потом обедали в шесть вечера и оставались в кафе до трех, четырех или пяти часов утра. Потом шли спать, и назавтра эта инфернальная сарабанда повторялась»[750].
Павел Васильевич Анненков, литературный критик, автор «Парижских писем», много путешествовавший по Европе и зимой 1846 г. оказавшийся в Париже, отрицал существование русской политической эмиграции в Париже при Луи-Филиппе. Однако, по мнению М. Кадо, император Николай в 1847 г. понимал возрастающую опасность для его консерватизма, исходившую от маленького очага русских демократов в Париже. Поэтому он отклонил проект обмена книгами между библиотеками Франции и России. Кто будет читать русские книги в Париже, вопрошал Николай, «…кроме наших предателей и перебежчиков? Кстати, еще двое из этих негодяев сбежали за границу, чтобы писать и интриговать против нас: некий Сазонов и этот знаменитый Герцен… который до этого писал под псевдонимом Искандер; однажды он попался нам в руки и был отправлен в тюрьму; но благодаря Жуковскому, обратились к Александру, и вот как мы отблагодарены за нашу милость»[751]. О «предателях» и «перебежчиках» речь пойдет еще впереди.
Восемь лет без права переписки: княгиня Д.Х. Ливен
Как уже отмечалось, паспорта для проживания во Франции выдавались крайне неохотно, особенно если речь шла о длительных сроках. А уж обосноваться в Париже, не имея паспорта и императорского разрешения, было неслыханной дерзостью. Однако и такое случалось. Подтверждением этому является судьба Дарьи Христофоровны Ливен, родной сестры шефа жандармов Александра Бенкендорфа и супруги Христофора Андреевича Ливена, в 1812–1834 гг. занимавшего пост посла России в Великобритании[752].
Со стороны княгини отъезд из России был, действительно, очень смелым поступком. Муж – высокий сановник, особа, приближенная к императору, после возвращения из Лондона получивший почетное место попечителя цесаревича, наследника престола Александра Николаевича; брат – любимец Николая I. И вдруг, такой афронт: отъезд жены и сестры за границу. Дело в том, что после возвращения супругов Ливен из Лондона в России их ожидало несчастье: смерть двух младших сыновей от скарлатины. Монотонная и рутинная жизнь в Царском Селе в качестве воспитательницы цесаревича, которого Дарья Христофоровна должна была обучать светским манерам, и так была в тягость княгине, не мыслившей себя вне большой политики, политических интриг и салонов, а трагедия сделала ее пребывание в России невыносимым. Под предлогом восстановления физических и душевных сил Ливен отправилась в Баден, намереваясь зиму 1835 г. провести в Париже. В это время княгиня еще не решила окончательно, поселится ли она во Франции, поскольку не имела на то разрешения императора. Между тем в июне 1836 г. она получила письмо от мужа, который, действуя строго в соответствии с указаниями царя, сообщал, что он «разрешает ей жить, где бы то ни было, где она пожелает, только не в Париже»[753].
Почему император был против проживания княгини в Париже? Представляется, что определяющим для Николая I фактором явился выбор Ливен именно столицы Франции, центра революционных потрясений и бунтов. То, что княгиня, особа, приближенная к императорской фамилии, предпочла Петербургу именно этот город, Николай никак не мог принять. Именно так полагала и сама Дарья Христофоровна. В письме к Франсуа Гизо, с которым у нее сложатся многолетние близкие отношения, она отмечала: «В моей стране, сударь, я очень знатная дама; я стою выше всех по своему положению при дворе и, главное, в связи с тем, что я – единственная дама во всей империи, по-настоящему близкая к императору и императрице. Я принадлежу к императорской семье. Таково мое общественное положение в Петербурге. Вот почему так силен гнев императора; он не может допустить, что родина революций оказала мне честь и приняла меня»[754].
Кроме того, зная Ливен, которую многие сильные мира сего считали «опасной женщиной», царь понимал, что она не будет вести в Париже спокойное, размеренное существование, не привлекая к себе внимания, а вновь, как и в Лондоне, окажется в центре светской и дипломатической жизни, но теперь уже действуя абсолютно свободно, не будучи скованной официальным статусом и инструкциями.
Летние месяцы княгиня провела в Бадене, напрасно ожидая писем от мужа, послушно выполнявшего волю императора, о чем она сообщала графине Аппоньи, супруге австрийского дипломата: «Я не могу строить никаких планов относительно будущего; я не знаю, где я буду в сентябре»[755]. Княгиня все еще надеялась на встречу с мужем, и писала об этом своему другу, английскому политику лорду Абердину: «Мой муж приедет навестить меня, вероятно, в конце лета, и тогда мое будущее определится»[756]. Она не теряла надежды, что ей удастся получить разрешение остаться за границей, а именно в Париже; об этом она лично просила императора Николая. В письме от 18 (30) августа 1836 г. княгиня писала царю: «Мое пребывание в Париже – это вопрос не прихоти, но настоятельной необходимости; рассмотрев его с этой точки зрения, Ваше Императорское Величество не откажет мне»[757]. Она постоянно отправляла в Россию медицинские свидетельства, в которых отмечалось, что Италия, Германия и особенно Россия противопоказаны ей и что доктора настаивают на ее немедленном возвращении в столицу Франции. «Мне будет очень грустно, если мой муж не поверит мне», – писала она Христофору Андреевичу 5 (17) сентября 1836 г.[758]
В этом же месяце, еще находясь в Бадене, княгиня получила долгожданное письмо от брата Александра: «Его Императорское Величество Вам ничего не запрещает и предоставляет полную свободу действий, сожалея только о том, что Ваши привычки и вкусы отдаляют Вас от родины»[759]