ает: мир или война. Какая алгебраическая формула, какой иероглифический знак мог бы выразить эту странную бигатуру (бигатура – крупномасштабная модель. – Н. Т.), эти наряды Арлекина, это переплетение настоящего и будущего? Что это за общество, где каждый день встречаются старый конституционалист, солдат Империи, камердинер Людовика XVIII, исповедник Карла Х, профессор или адвокат министров Июльской монархии? …Это античный герб, к которому добавлена… революционная пика и шапка маленького капрала… Наконец, это лаборатория дьявола, или я не знаю что!»[920]
Конечно, Париж – это свет. Балабин блестяще описывает парижские салоны, давая им характеристику в духе Дельфины Жирарден. Он выделяет салоны литературные; политические, разделяя их на легитимистские и салоны «золотой середины» (то есть правительственные); салоны дипломатические, среди которых особо выделяет салоны княгини Ливен и графини Кастеллан. В салоне Ливен властвовал Гизо; «звездой» салона Кастеллан был граф Луи Моле. Именно Гизо и Моле Балабин выделял среди политической элиты Франции.
Когда в салоне княгини Ливен Балабин впервые увидел Франсуа Гизо, он был поражен контрастом между его интеллектом, политическим влиянием и внешним видом. «Никогда не мог я представить Гизо, государственного деятеля, великого оратора, главу кабинета […] прославленного историка, худым, тщедушным человеком, показавшимся мне утонувшим в кресле и беседующим приглушенным голосом с княгиней Ливен. Барант, манеры которого просты, скромны и вовсе не аристократичны, по сравнению с Гизо выглядит Талейраном или Меттернихом. Вообразите себе что-то среднее между профессором французского языка и актером на пенсии, и вы получите представление о внешности Гизо. Между тем, когда видишь его большие глаза, блестящие и умные, его высокий лоб и общее выражение лица, начинаешь признавать его таланты»[921].
Салон княгини Ливен, по словам Балабина, – «это привычное место встреч дипломатов; англичан, оказавшихся в Париже и щеголей, принимаемых во всех салонах. Разговор здесь редко бывает интересным и последовательным; обязанность хозяйки дома сказать слово каждому; состязание дипломатов, представляющих различные интересы, присутствие некоторых важных элегантных иностранцев – все это заставляет поддерживать разговор на уровне светской беседы. Княгиня Ливен восседает на своем канапе и составляет центр общества и салона. Напротив, перед камином, находится группа из пяти или шести человек; Гизо перемещается от одного гостя к другому»[922].
Балабин затрудняется ответить на вопрос, интересам России или Англии служит салон Ливен? В Париже, по его словам, представлен весь спектр мнений; «одни полагают, что в этом салоне защищаются интересы России, другие – что Англия вершит там свои дела. Есть и те, кто считает, что Англия и Россия имеют там равное влияние и тем самым прекрасно друг друга нейтрализуют»[923].
По словам Балабина, именно «близость Ливен с Гизо позволяет ей общаться со всеми, имеющими политический или скорее дипломатический вес». Балабин полагал, что Дарья Христофоровна всего лишь использовала министра иностранных дел: «Гизо для нее лишь подножка, пьедестал, и она готова пожертвовать им, если таково условие ее возвышения!»[924]
Совершенно иным, по мнению Балабина, был салон графини Корделии де Кастеллан, где царствовал Луи Моле. «Графиня – дама пятидесяти лет; “весь Париж” привлекает ее блестящий прирожденный ум, богатство, обширное воображение, искусство ведения беседы. Идеи, развиваемые у нее в салоне, всегда облечены в элегантную форму, полны тонкого и изящного вкуса»[925]. Поскольку Моле, по мнению Балабина, в это время симпатизировал России, салон графини Кастеллан был выгоден российским интересам.
Самого же графа Моле Балабин считал одним из самых влиятельных французских политиков, высоко оценивая его не только профессиональные, но и моральные качества: «Граф Моле – это человек лет пятидесяти-шестидесяти, с благородной осанкой и изящной фигурой. Он всегда прекрасно одет; это можно заметить уже по его обуви. Его речь возвышенна, серьезна; манеры почтительны и достойны; он являет собой истинный тип благородного человека. Моле – может быть, самый значительный, самый достойный из всех государственных мужей Франции. Он всеми уважаем за целостность характера, уверенность, благородство души и, что редко бывает, за незапятнанную репутацию. Прибавьте к этому значительное состояние, замечательный довесок, который, обеспечивая независимость, вызывает уважение толпы и позволяет рассматривать Моле как преемника нынешнего кабинета»[926].
Конечно, Балабин не мог обойти вниманием Адольфа Тьера. Он создал потрясающий портрет одного из самых ярких персонажей политической жизни Парижа (в светской жизни Тьер, как мы знаем, не особенно преуспел). «Я мало знаю Тьера и редко его вижу. Вообразите себе голову филина на теле мальчишки, серые и гладкие волосы, маленькие живые глаза, коренастую фигуру, крючковатые черты, вальяжный шаг – таков замечательный облик этого лилипута. Достоинство, прекрасный образ, изысканные манеры – ничего этого вы не найдете. В обществе, отдадим ему должное, он ведет себя достойно, сидит, скрещивая попеременно то ноги, то руки, а то, вдруг, начинает извиваться, будто хочет скинуть свою одежду, но потом все-таки решает ограничиться телодвижениями»[927].
Однако внешнее впечатление обманчиво: «Если мы от тела обратимся к духу, то тогда филин превращается в орла и переносит нас внезапно в самые возвышенные сферы истории и политики. Он говорит просто, одухотворенно, импровизируя, поражая своим практичным умом и справедливыми умозаключениями»[928].
И еще одного политика особо выделяет Балабин – любимца светских дам Альфонса Ламартина. «Своими манерами он больше походит на английского джентльмена, нежели на поэта или французского депутата»[929]. Ламартин принимает по субботам; «благодаря мадам Ламартин его салон – это святилище искусств. У нее замечательный разговор, возвышенный ум, потрясающий талант к живописи и скульптуре»[930].
Балабин создал прекрасный поэтический портрет Ламартина-романтика. «Для политического мира Ламартин – это музыкант, звуками своей лиры, ее мелодичными аккордами удивляющий публику […] Его личное благородство, его красноречие, его искренность, добросовестность – все это обеспечивает ему достойное, даже выдающееся место среди прославленных ораторов французской трибуны…»[931] Гизо был не менее известным оратором, однако сравнение Балабиным двух политиков явно не в пользу последнего: «Чтобы оценить по достоинству ораторские способности Ламартина, послушайте Гизо, поднимающегося вслед за ним на трибуну»[932].
Из «Дневника» Балабина мы узнаем и о других не менее важных и увлекательных сферах парижской жизни: музыке, театре, литературе, включая полемику вокруг книги маркиза де Кюстина, даже о солнечном затмении, случившемся 9 июля 1842 г.!
Последнее письмо Виктора Валабина из Парижа датируется 13 июля 1847 г. В 1852 г. он был отправлен в Константинополь, откуда в следующем году вернулся во Францию в качестве советника посольства, оставаясь на этом посту до начала Крымской войны. После разрыва дипломатических отношений между Россией и Францией Балабин вернулся в Петербург, но уже через несколько месяцев был направлен в Вену. Там занимал пост советника посольства, потом был поверенным в делах, а в 1860 г. стал чрезвычайным посланником и полномочным министром. Балабин надеялся, что получит титул посла, но в 1864 г. в возрасте 52 лет он скоропостижно скончался…[933]
Разночинцы в Париже: зарисовки Авдотьи Панаевой
Если русские аристократы поражали французов своим богатством и роскошью, то оказывавшиеся во Франции разночинцы представляли собой совсем иную социальную категорию. И Францию они воспринимали иначе, и к ним, как им казалось, относились по-другому. Весьма интересные наблюдения о своем пребывании в Париже (но не о самом Париже) оставила писательница и мемуаристка Авдотья Яковлевна Панаева. Муж Панаевой, по ее словам, «…мечтал давно о путешествии за границу, тем более что его приятели, бывшие в Париже, описывали парижскую жизнь, как магометов рай». «В то время все русские помещики, когда им нужны были деньги, закладывали в Опекунский совет своих мужиков; то же сделал и Панаев для своей поездки за границу. Программу путешествия он составил обширную: ему хотелось побывать во всех замечательных городах Франции, Италии, Германии и Англии»[934].
Супруги отправились в поездку в сентябре 1844 г. Сначала посетили Берлин, потом Дрезден и Брюссель, откуда направились в Париж. Там была целая компания их друзей: В.П. Боткин, Н.П. Огарев, М. Бакунин.
Василий Петрович Боткин был гидом Панаевых по Парижу. Друг Герцена, Анненкова и всей группы Московского университета, он вовсе не был «аристократом», а происходил из семьи известного московского торговца чаем.
Еще в начале 1843 г. Боткин сообщил о намечаемой женитьбе с юной француженкой Арманс Руйяр, которая, по словам Анненкова, приехала в поисках удачи в Россию, не особенно думая о законном браке. Друзья Боткина попытались отговорить его от этой затеи, но он настоял, и в Казанском соборе Санкт-Петербурга состоялось венчание. Увы! Спустя несколько месяцев Боткин и слышать не хотел об Арманс. Он оставил Россию, а супругу предоставил своей собственной судьбе.