[56]. Однако на самом деле первый непродолжительный выезд Александра III за пределы Ливадии состоялся на следующий же день после прибытия в крымскую резиденцию. Цесаревич записал 22 сентября в дневнике, что его отец и мать недолго побывали в местечке Ореанда (до которой от Ливадии порядка 4 километров): «.. приехали в коляске на короткое время»[57]. Если бы Джунковский знал об этой прогулке императора с императрицей, то, вероятно, не преминул бы сообщить и об этом «утешительном дне». Тем более что за подобного рода событиями он следил довольно внимательно: в воспоминаниях сообщается о поездке царя 28 сентября в Массандру[58] – видимо, о ней Джунковскому стало известно от какого-то ливадийского информатора.
Джунковский сообщил о факте, который не только подтверждается в воспоминаниях Вельяминова, но и в определенном смысле дополняет свидетельства последнего. Адъютант московского генерал-губернатора отметил, что 6 октября побывал в императорской резиденции, разговаривал с дежурным генералом при государе П. А. Черевиным и узнал от последнего «весьма неутешительные вести после консилиума», проведенного тремя врачами – Вельяминовым вместе с Захарьиным и Лейденом. «Положение нашего бедного государя признано было безнадежным», – передал Джунковский слова Черевина[59]. Однако Вельяминов в своих воспоминаниях, в которых довольно подробно рассказывается о завершающем этапе болезни Александра III, ничего не сообщил ни о каком «консилиуме» в период с его приезда в Ливадию 1 октября и до 6 октября, когда состоялся разговор Джунковского с Черевиным. Не исключено, что дежурный генерал просто назвал «консилиумом» беседу указанных врачей с императрицей, которая состоялась после осмотра ими государя 3 октября. В ходе этого разговора немецкий врач «не скрыл серьезности положения, высказался довольно мягко и неопределенно, но не называя, однако, состояние безнадежным». В отличие от него Захарьин дал Марии Федоровне понять «всю правду в очень определенных выражениях, довольно резко», даже, по словам Вельяминова, «грубо» [60].
В приведенном фрагменте воспоминаний Джунковского примечательны два обстоятельства.
Во-первых, то, что печальную новость об обреченности императора мемуарист узнал именно от Черевина. Дежурный генерал был единственным из находившихся в Ливадии лиц, кто не стал говорить с прибывшим туда Вельяминовым уклончиво и прямо заявил врачу: «…положение почти безнадежно». А спустя некоторое время Черевин на слова Вельяминова, что император выглядит как «умирающий человек», ответил: «Я это давно знаю <…> а этого здесь, дураки, не понимают…»[61]. Возникает вопрос: Джунковский узнал о близкой кончине царя от Черевина случайно, потому что тот просто встретился ему в Ливадии, или же автор воспоминаний преднамеренно хотел получить сведения лишь от дежурного генерала и сам искал встречи с ним? Похоже, найти ответ на этот вопрос невозможно, вместе с тем симптоматично, что проинформировал мемуариста об обреченности царя не кто-то другой, а Черевин, который с самого начала не питал иллюзий о возможности выздоровления Александра III. Победоносцев через два дня после прибытия императора в Ливадию записал в дневнике, что виделся с Черевиным в присутствии Воронцова-Дашкова и врача П. М. Попова, и подытожил: «Тяжкие впечатления о болезни государя»[62]. Видимо, на столь пессимистический лад обер-прокурора настроил именно дежурный генерал.
Во-вторых, во время того же разговора 6 октября Черевин поведал своему собеседнику, что по итогам «консилиума» было решено вызвать в Крым вел. кн. Сергея Александровича и невесту цесаревича принцессу Алису Гессенскую, которую на границе Российской империи должна была встретить ее сестра – вел. кн. Елизавета Федоровна[63]. Из этого сообщения можно сделать вывод о высокой степени информированности Черевина. Дело в том, что идея пригласить в Ливадию невесту наследника окончательно оформилась только за день до указанного разговора Черевина с Джунковским. 5 октября цесаревич записал в дневнике: «Папа и Мама позволили мне выписать мою дорогую Аликс из Дармштадта сюда – ее привезут Элла и д[ядя] Сергей! Я несказанно был тронут их любовью и желанием увидеть ее! Какое счастье снова так неожиданно встретиться – грустно только, что при таких обстоятельствах»[64]. В тот же день Победоносцев записал в дневнике: «Тяжкие вести о больном», – далее сообщил о завтраке с Воронцовым-Дашковым, затем отметил, что встречался с Черевиным, после чего написал: «Толки, смутные и тревожные»[65]. Видимо, после завтрака указанное выше решение еще не было принято, поэтому дежурный генерал и не сообщил его обер-прокурору.
Получается, что в ближайшем окружении Александра III уже в первых числах октября утвердилось мнение, что царь обречен. Однако собственно лечившие императора врачи имели к его формированию хотя и важное, но явно не самое главное отношение. И уж тем более нет никаких оснований считать, что у них был какой-то откровенный разговор с государем о перспективах течения его болезни.
Следующая проблема, которую следует рассмотреть в связи с вопросом о возможном «политическом завещании», сводится к упорядочению фактов о деловых контактах Александра III с наследником и о свидетельствах какой-то уединенной работы самого царя, результатом которой могло быть написание или устное произнесение некоего напутствия старшему сыну.
Что касается задействования Николая для помощи болевшему отцу управляться с поступавшими делами, то, прежде всего, нуждается в комментарии упомянутый выше разговор императора с наследником, невольным свидетелем которого стал Вельяминов. Скорее всего, врач не слышал его содержания и потому сделал в своих записях оговорку «по-видимому». Что же касается «каких-то дел», о которых упоминал Вельяминов, то они могли быть и обычными текущими документами, доставленными фельдъегерем. Так, цесаревич отмечал в дневнике, что 6 и 7 октября читал по поручению отца некие «бумаги»[66], относившиеся, судя по всему, именно к текущему делопроизводству.
Однако старший царский сын был не единственным, кто помогал Александру III заниматься текущими вопросами государственного управления. Средний сын государя – вел. кн. Георгий Александрович – регулярно делал то же самое. Так, 7 октября в его дневнике появилась первая запись о том, что он в этот день «разбирал прошения Папа» (в смысле прошения, поступившие на имя императора). Далее аналогичные записи он делал практически ежедневно – с пропусками 11, 13, 16 и 17 октября. Последний раз он сообщил о своей помощи отцу с «прошениями» 18 октября[67].
Получается, что «допуск» Георгия к царским делам был даже более системным, нежели у его старшего брата, который занимался «бумагами» отца только два дня. Правда, нет возможности судить о том, что именно делал каждый из братьев и насколько далеко простиралась сфера компетенции обоих. Также не исключено, что наследник выполнял поручения отца и в другие дни, но просто не сообщал об этом в дневнике. Но важно другое: похоже, что для братьев работа с отцовскими документами была не передачей дел, а именно помощью в рутинной ежедневной деятельности.
Сведения из дневниковых записей Георгия, соединенные с фактами, приводимыми в дневнике наследника, дополняют представленную К. А. Соловьёвым картину того, как умиравший император работал с поступавшими к нему бумагами. Историк опирается на дневник Ламздорфа и воспоминания Вельяминова. Будущий министр иностранных дел, а на момент описываемых событий – директор канцелярии и помощник министра иностранных дел Н. К. Гирса – 14 октября сделал следующую дневниковую запись: «Начиная с момента ухудшения состояния, наступившего десяток дней назад, вскрытие и отправку почты, циркулирующей между Петербургом и Крымом, взял на себя великий князь наследник-цесаревич (так в оригинале. – Д. А.). Государь ограничивается тем, что ставит подпись и накладывает резолюции на тех бумагах, где это совершенно необходимо. В пакетах с бумагами, возвращаемыми государем, содержатся большей частью такие документы, на которых не видно больше твердых помет красным карандашом, а лишь скромные пометы синим карандашом». Вельяминов же вспоминал, что Александр III в Ливадии, незадолго до смерти, «согласился передать дела наследнику, но все же оставил за собой дела по Министерству иностранных дел и подписывание военных приказов, из коих последний он, кажется, подписал за день до кончины»[68]. Получается, что разделение рабочих функций внутри царской семьи в последние дни жизни Александра III было более диверсифицированным.
В. М. Хрусталёв отмечает, что Александр III в «последние недели своей жизни» передавал цесаревичу «большинство поступающих бумаг» (правда, при этом не подтверждает данный факт, в отличие от других приводимых им сведений, ссылками на источники, а повторяет его вслед за А. Н. Бохановым)[69]. По-видимому, оба историка в данном случае пересказывают информацию из воспоминаний вел. кн. Николая Михайловича. Последний, в частности, утверждал (явно по слухам, поскольку в той части воспоминаний, в которой излагаются его собственные впечатления по прибытии в крымскую резиденцию, не было отмечено никаких подобных фактов), что в Ливадии император «согласился передать наследнику большую часть дел, оставив себе бумаги Министерства иностранных дел и приказы военные»