ошее впечатление»[105].
Еще более яркое в эмоциональном отношении предсмертное обращение Александра III к о. Иоанну Кронштадтскому записала в своем дневнике вел. кн. Ксения Александровна: «Вы святой человек, вы праведный, Господь вас любит и принимает все ваши молитвы, и весь русский народ вас боготворит». Дочь императора также подтвердила, что пастырь покинул умиравшего незадолго до его кончины по настоянию последнего: царь «попросил о. Иоанна отдохнуть и прийти позже»[106].
Столь подробный разбор частного вопроса об изменении отношения Александра III к о. Иоанну Кронштадтскому в Ливадии и детальное описание присутствия пастыря у одра умиравшего императора 20 октября важны для проблемы «политического завещания» в том смысле, что несколько разных людей зафиксировали слова государя в адрес протоиерея, но ни о каких других его высказываниях ничего не сообщили. То есть предположение о том, что напутствие старшему сыну могло быть дано за считанные часы и даже минуты до кончины – как вариант датировки «версии Ворреса», – не может считаться правдоподобным.
Чрезвычайно важная информация о первых часах после смерти Александра III содержится в дневнике вел. кн. Ксении Александровны. Когда тело государя перенесли с кресла, в котором он скончался, на кровать и к кровати подошла теперь уже вдовствующая императрица, с ней «вдруг сделался обморок». Мария Федоровна «стояла на коленях и вдруг упала, и ее страшно рвало». Государыню «подняли», «положили на кушетку в уборной», и ближайшие родственники «оставались у нее все время». Затем Мария Федоровна пришла в себя, но вскоре заснула и проспала до четверти десятого вечера[107]. То есть она не присутствовал при присяге, которая была принесена новому императору Николаю II в пятом часу пополудни во дворе возле дворцовой церкви[108].
Данный факт не остался незамеченным за пределами Ливадии. Так, известный своими оппозиционными настроениями С.Д. Урусов опубликовал за границей под псевдонимом «Князь У…» брошюру, в которой дал совершенно фантастическое (но вполне укладывавшееся в сценарий дискредитации самодержавия) истолкование причины, по которой Мария Федоровна не присутствовала на присяге. «По дошедшим за границу сведениям, – сообщал он, – Мария Федоровна отказывалась присягнуть Николаю II. Министры, придворные и все бывшие тогда в Ливадии совершенно растерялись от такой неожиданности <…>. Многие уже предвидели возможность не только перемены в порядке престолонаследия, но и целого дворцового переворота, на который особенно рассчитывал ждавший в столице известий из Ливадии вел[икий] князь Владимир Александрович.
Волнение и растерянность достигли крайнего предела, но никто не решался обратиться к императрице с требованием присяги. В конце концов, все придворные в отчаянии обратились к одесскому генерал-губернатору графу Мусину-Пушкину (вероятно, имеется в виду командующий войсками Одесского военного округа А. И. Мусин-Пушкин. – Д. А.), известному своей смелостью. Последний, сопровождаемый придворными, пошел прямо на врага. Войдя к императрице, он громко провозгласил императором Николая II. Ободренные придворные поддержали его, и императрице ничего не оставалось, как преклониться перед совершившимся фактом, – тем более что ее партия, с Воронцовым-Дашковым во главе, оказалась совершенно бессильной и непредусмотрительной»[109]… Спустя несколько десятилетий эта версия обрела «второе дыхание» под пером В. С. Пикуля.
В другой пропагандистской оппозиционной брошюре, изданной в Лондоне через несколько лет после смерти Александра III, тема его «политического завещания» была преподнесена в неожиданном виде. По словам анонимного автора, умиравший император лично занимался редактированием манифеста о восшествии на престол его сына, который и был обнародован 20 октября[110].
Еще через несколько лет эта версия получила дальнейшее развитие в памфлете В. П. Обнинского «Последний самодержец». Автор утверждал, что цесаревич «одно время упорно отказывался от престола», следующий по старшинству сын Александра III, Георгий, сам был «уже умирающим», младший Михаил еще по возрасту не мог претендовать на трон, а регентство при нем брата Владимира совсем «не улыбалось отходившему в вечность царю». Поэтому официальному наследнику все же «пришлось не только согласиться, но и подписать при жизни отца манифест о своем вступлении на престол»[111].
Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что «политического завещания» не было и в форме утверждения Александром III текста первого документа, с которым должен был выступить его наследник уже в качестве государя. Нет оснований считать, что «политическое завещание» могло иметь место в виде неких обещаний, которые цесаревич якобы дал покидавшему этот свет отцу.
Однако именно такая картина изложена в пропагандистской брошюре, изданной в Петрограде в 1918 г. В ней приводилась небылица о том, что перед смертью Александра III якобы был составлен план передать престол не законному наследнику, который был «безбожником, свободомыслящим, безнравственным и пренебрегающим <…> делом жизни своего отца», а его «малолетнему» брату Георгию при регентстве его матери, Марии Федоровны, причем больше всех ратовал за такой план Победоносцев. Однако в итоге уже в Ливадии императрица «помирила отца с сыном». Николай и Мария Федоровна «долгое время» провели у одра умиравшего императора. «О чем шла речь, осталось неизвестным, кроме факта, что Александр III примирился с сыном лишь под условием, что тот даст клятву во внутренней и внешней политике пребывать верным традициям отца» [112]. Странно считать «малолетним» и нуждавшимся в регенте вел. кн. Георгия Александровича, которому в октябре 1894 г. было полных 23 года. И если составители этого издания допустили столь очевидную оплошность, то их остальные домыслы тем более не следует воспринимать серьезно.
Несуразные слухи о престолонаследии распространяли не только противники самодержавия, но и вполне лояльные к власти и к тому же занимавшие значимые государственные должности лица. Чем явственнее становился исход болезни императора, тем более неожиданными оказывались прогнозы о том, кому отойдет власть. Так, Ламздорф зафиксировал в своем дневнике 20 октября, что во второй половине этого дня, но еще до получения известия из Ливадии о смерти Александра III товарищ министра иностранных дел Н. П. Шишкин во всеуслышание говорил в ведомстве «о каком-то движении, которое будто бы готовится в войсках», которые намерены принести присягу «скорее» брату императора – вел. кн. Владимиру Александровичу, – нежели «столь малоизвестному» наследнику. Причем сын Шишкина, бывший морским офицером, отмечал наличие «подобных же настроений» в Кронштадте «среди его товарищей». И уже от себя Шишкин комментировал такой слух, допуская, что, возможно, кронштадтские офицеры предполагают поддержать другого брата государя – вел. кн. Алексея Александровича[113]. Если такое позволяли себе высокопоставленные фигуры, то что говорить о явных недоброжелателях.
Естественно, что на фоне подобных слухов, окружавших кончину императора и восшествие на престол его сына, могло возникнуть и предположение о существовании «политического завещания» Александра III. Буквально сразу после воцарения Николая II стали толковать о некоем послании, оставленном Александром III старшему сыну. Так, А. А. Савельев, бывший на момент описываемых им событий председателем Нижегородской уездной земской управы и кандидатом в предводители дворянства Нижегородского уезда, участвовавший в этом качестве в похоронах скончавшегося императора и пробывший в столице несколько дней в ноябре 1894 г., сохранил в воспоминаниях один любопытный факт. По его словам, в те дни в Петербурге рассказывали, будто Александр III запечатал пакет, который велел раскрыть по прошествии не менее полутора месяцев после его смерти. Содержание этого пакета ни для кого не было известным. Об этом говорил, в частности, Д. Б. Нейдгардт, «сослуживец» по Преображенскому полку молодого государя в бытность его наследником. До Савельева доходил и другой слух (приведенный выше), что покойный царь еще при жизни написал манифест о вступлении старшего сына Николая на престол[114].
Но если сообщения Савельева выглядели именно слухами, то информация, сохранившаяся в дневнике сестры Николая II, вел. кн. Ксении Александровны, непохожа на слух и заслуживает серьезного к себе отношения. Она дважды – в записях за 6 ноября 1894 г. и 16 января 1895 г. – сообщает о попытках уже вдовствующей императрицы Марии Федоровны вскрыть запертые секции письменного стола в кабинете Александра III в Аничковом дворце. Первый раз это было накануне похорон государя, которые состоялись 7 ноября. Великая княгиня, описывая события того дня, упомянула слесаря: он, судя по контексту, был вызван к вдовствующей императрице. У Марии Федоровны не получалось «найти подходящий ключ» от письменного стола покойного императора. Она, по словам дочери, рассчитывала в этом столе «найти какие-нибудь бумаги» или иные предметы, которые проливали бы свет на «желания» скончавшегося царя. По-видимому, слесарь и был вызван для того, чтобы вскрыть запертые замки. Но похоже, что за один раз все замки слесарю отпереть не удалось. По свидетельству Ксении, 16 января Мария Федоровна снова попыталась «открыть какой-то ящик» в кабинете Александра III, но не сумела найти «подходящий ключ» [115].
Обращает на себя внимание то, что обе попытки вдовствующая императрица предпринимала накануне особо значимых событий. Первый раз – перед похоронами мужа, а второй – за день до значимого выступления сына в Зимнем дворце. Намерение Марии Федоровны может быть истолковано либо как косвенное подтверждение правильности слухов о существовании «политического завещания» ее покойного мужа, либо как свидетельство того, что даже в самой семье скончавшегося государя поверили в то, что разносила молва