К тому же, судя по всему, Александр III последний раз мог быть в Аничковом дворце не позже 18 августа. В этот день императорская семья отправилась – да и то из Петергофа – в Беловеж. 3 сентября император покинул Беловеж и поехал в Спалу, а оттуда 18 сентября – в Крым[117]. В таком случае государь должен был оставить в своем столе завещание загодя, летом, когда чувствовал себя еще более или менее сносно. Вряд ли он приказал отправить какой-то секретный пакет в Аничков дворец из Беловежа, Спалы или Ливадии – в таком случае кто стал бы отпирать и запирать царский стол?
Если известный на сегодняшний день корпус источников не оставляет приведенным – радикальным и оппозиционным – интерпретациям истории смены верховной власти в октябре 1894 г. ни малейшего права на существование, то проблема «политического завещания» предпоследнего императора своему сыну не может считаться закрытой, и сам факт каких-либо наставлений наследнику в Ливадии пока преждевременно считать надуманным. Нельзя полностью исключать возможность того, что Александр III оставил какой-то письменный текст на случай своей смерти и что члены его семьи – как минимум, Мария Федоровна – что-то об этом знали или о чем-то догадывались. Вместе с тем на сегодняшний день на сей счет можно лишь строить предположения, складывая разрозненные факты в некую целостную картину. Проблема нуждается в дальнейшей контекстуализации, в том числе и в более раннее время – в годы царствования Александра III. Его общение с цесаревичем, постепенное, пусть и запоздалое, приобщение последнего к государственным делам, сама стилистика взаимоотношений отца с сыном – все это может рассматриваться как вехи «политического завещания». При таком подходе даже самые незначительные детали пребывания в Ливадии в октябре 1894 г. – наподобие разобранных выше и многих других, которые еще предстоит выявить и систематизировать, – могут достроить общую картину и дать ответы на вопросы, было ли на самом деле «политическое завещание» Александра III, а если было, то что оно собой представляло.
Глава 2Междувластие октября 1894 года в восприятии представителей правительственных верхов и общественности
Обстоятельства последних недель жизни императора Александра III неоднократно рассматривались исследователями[118]. Однако при анализе событий, предшествовавших последней в истории самодержавной России передаче верховной власти, до сих пор не уделялось должного внимания оценке их информационного фона – сложного переплетения скупых и предельно обтекаемых формулировок официальных бюллетеней, более или менее правдоподобных допущений и предположений, курсировавших в правительственных верхах, возникавших там тревог и опасений, вызванных недостаточной осведомленностью о состоянии здоровья государя и о том, насколько наследник цесаревич готов в случае крайней необходимости и тем более трагического исхода приступить к исполнению державной миссии, а также слухов и настроений общественности, прежде всего в обеих столицах. Между тем такой фон не просто во многом формировал психологическую атмосферу, в которой завершалось царствование Александра III, но и спровоцировал появление различных неправдоподобных версий, использовавшихся впоследствии для дискредитации самодержавия и распространения о нем заведомо порочащих мнений. Поэтому максимально возможная реконструкция подобного информационного фона крайне необходима для изучения истории власти как непосредственно осенью 1894 г., так и в более позднее время, когда актуализировались различные мифы, связанные с обстоятельствами вступления на престол Николая II.
Александр III скончался от тяжелого заболевания почек[119]. Его здоровье стало резко ухудшаться в начале августа[120], но первое официальное сообщение о состоянии царя появилось в «Правительственном вестнике» только спустя полтора месяца – 17 сентября.
Между тем слухи о том, что с императором происходит что-то неладное, стали появляться уже на рубеже августа и сентября. Соответствующие записи имеются в дневнике архитектора Н. В. Султанова. Он был достаточно информированным лицом благодаря близким отношениям с Шереметевым и заказам от высокопоставленных лиц. Султанова лично знал и государь, утвердивший именно его проект собора Петра и Павла возле Ольгиного пруда в Петергофе. Первую тревожную запись архитектор сделал 1 сентября, когда Александр III находился еще в Беловеже на традиционной осенней охоте, а его недуг проявлялся уже довольно заметно (в тот день наследник Николай Александрович посетовал в дневнике: «Папа не обедал с нами из-за принятого лекарства»[121]). Султанов поделился тем, о чем, похоже, узнал впервые: «Сегодня я услышал из достоверного источника очень тяжелую весть: пронеси, Господи, великое народное горе!»[122]. Архитектор в это время находился в Москве, туда же из Беловежа 25 августа выехал лечивший царя врач Захарьин: об этом сообщается в дневнике наследника[123]. Не исключено, что «достоверным источником» стал для Султанова либо сам Захарьин, либо кто-то, кому царский врач поведал о болезни своего державного пациента.
7 сентября о поразившем императора недуге сделала запись в своем дневнике хозяйка известного великосветского столичного салона А. В. Богданович, жена генерала Е. В. Богдановича. Она сообщила историю, которая не подтверждается другими источниками, что государь якобы на охоте в Беловеже принимал холодную ванну и это привело к резкому ухудшению его состояния[124]. 14 сентября в царскую охотничью резиденцию в Сиале, куда из Беловежа переехала императорская семья, прибыл немецкий врач Лейден[125]. А 19 сентября Богданович, реагируя на официальное сообщение «Правительственного вестника» от 17 сентября, написала о приезде Лейдена и о поставленном царю диагнозе – нефрит. Генеральша также сообщала, что Лейден – как раз специалист по почечным заболеваниям, причем рекомендовали его тесть вел. кн. Константина Константиновича принц Мориц Саксен-Альтенбургский, а также германский посол в Петербурге Бернгард фон Вердер[126].
Официально о болезни царя было заявлено, как отмечалось выше, в «Правительственном вестнике» 17 сентября. В сообщении указывался диагноз – нефрит[127] – и говорилось, что по рекомендации Захарьина и Лейдена император будет временно находиться в Ливадии, так как ему требуется «теплый климат»[128]. Это сообщение уже само по себе свидетельствовало о том, что положение государя тяжелое (в противном случае не было бы никакой необходимости информировать общественность), а его лаконизм заставлял выискивать между строк что-то недосказанное. Именно так на публикацию «Правительственного вестника» в день ее выхода отреагировал Султанов. Он снова не скрыл волнения: «С запада (Спала, где на тот момент был царь, находилась на территории Царства Польского. -Д. А.) опять худые вести: пронеси, Господи, грозу!» Взволнованное состояние сохранилось у архитектора и на следующий день: «С “юга” вести очень грустные!»[129]. Между тем 18 сентября императорская семья только выехала из Спалы в Крым и добралась до Ливадии – на «юг», откуда докатывались «очень грустные» новости, – 21 сентября[130]. Возможно, в крымской резиденции у Султанова был свой информатор, который ожидал прибытия государя, уже зная о состоянии его здоровья.
22 сентября архитектор встречался с другом – художником П. В. Жуковским, сыном поэта В. А. Жуковского, работавшим вместе с Султановым над памятником Александру II (открытым в Московском Кремле в 1898 г.), и тоже весьма осведомленным человеком. Автор дневника теперь уже со слов друга зафиксировал, что «с юга» новости «очень тревожные»[131]. Не исключено, что это известие представляло собой впечатление ливадийского информатора, полученное от внешности императора, которого он увидел накануне. По свидетельству очевидцев, встречавших Александра III в Крыму 21 сентября, выглядел он чрезвычайно болезненно. Об этом, в частности, как отмечалось выше, писал в своих воспоминаниях Джунковский.
Предположение, что новость, сообщенная Султанову Жуковским, могла быть результатом чьего-то личного впечатления от внешнего вида прибывшего в Крым царя, имеет и косвенное подтверждение. Подобные кулуарные сведения из Ливадии обычно достигали столицы через сутки. Например, 23 сентября Султанов записал в дневнике, что «с юга» новости «лучше»[132], а из дневника наследника известно (об этом также упоминалось выше), что днем раньше император был «бодрее» и даже ездил в коляске в Ореанду[133].
Естественно, новости об Александре III интересовали, прежде всего и главным образом, из-за возможных последствий его болезни для функционирования власти. Эта проблема больше всего беспокоила и создавала благоприятную почву для разных домыслов, особенно на фоне самых худших предположений, которые сразу же стали казаться наиболее вероятными. Директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий МВД А. Н. Мосолов писал в воспоминаниях, что уже 22 сентября в Ялте Черевин намекал ему на неблагоприятный исход болезни