[134]. А Богданович в тот же день записала в дневнике, что царь «угасает», «развязка неминуема», а пока он жив, наследник будет в столице руководить некоей «Верховной комиссией»[135]. Эта версия абсолютно не соответствовала действительности: наследник тоже находился в Крыму, возложения на него каких-то чрезвычайных полномочий вообще не предполагалось, и он по-прежнему не занимался государственными делами, тем более в первые дни пребывания в Ливадии, о чем говорилось выше.
Особой темой для пересудов в конце сентября стали непонятные для взгляда со стороны действия врачей, лечивших императора. По воспоминаниям Вельяминова, вырисовывается следующая картина. Захарьин, осмотрев Александра III в Беловеже, в конце августа оставил пациента и уехал в Москву. С императором остались Гирш (с ним, по мнению мемуариста, «как с врачом» в семье государя «никто не считался», его воспринимали в качестве «старого преданного слуги» или даже «старой удобной мебели, к которой привыкли») и «ассистент» Захарьина Попов – «никому не известный», по словам Вельяминова. Но болезнь прогрессировала, поэтому в Спалу пришлось вызывать помимо Захарьина еще и Лейдена, причем оба врача по-разному смотрели на перспективы болезни: первый пессимистически, а второй оптимистически (в дневнике наследника ничего не говорится о присутствии в Сиале Захарьина и упоминается только о приезде туда Лейдена; возможно, Вельяминов ошибался, считая, что там одновременно находились оба доктора). Гирш же покинул Спалу из-за приступа подагры, но больше по причине «общего к нему недоверия». А затем оттуда уехали и Захарьин с Лейденом, оставив царя на попечении одного Попова, чувствовавшего себя неуверенно в «придворной обстановке». Обо всех этих переменах во врачебном окружении императора стало известно в обществе, которое и без того переполнялось «самыми разнообразными и нелепыми рассказами и небылицами» из-за отсутствия «официальных сведений», вплоть до предположений о злонамеренном отравлении Александра III, и уж тем более начало высказывать «удивление и негодование» по поводу того, что возле больного не осталось более «никого из авторитетных специалистов»[136].
Иллюстрацией подобных панических настроений можно считать действия семьи Богдановичей. 26 сентября генеральша сообщила в дневнике, что ее муж обратился к Победоносцеву с призывом каким-то образом «действовать», дабы исправить ситуацию, когда за государем следит один Попов, якобы даже «не выдержавший экзамена» на соответствующую медицинскую квалификацию[137]. По-видимому, обращение Богдановича повлияло на обер-прокурора. 28 сентября Победоносцев писал из Гурзуфа начальнику Главного управления по делам печати МВД Е. М. Феоктистову, что в стране повсеместно «смущение» из-за «неизвестности» по поводу состояния здоровья императора, поэтому «следовало бы» помещать в печати сведения о его самочувствии. Глава Святейшего Синода сетовал, что безуспешно пытается внушить эту мысль Воронцову-Дашкову. В результате такого неведения «могут Бог знает что подумать», а между тем государь посещает церковные службы, навещает дочь, вел. кн. Ксению Александровну, в расположенном неподалеку от Ливадии ай-тодорском имении ее свекра, вел. кн. Михаила Николаевича, а также «прогуливается» и «катается по окрестностям». Победоносцев также сообщал Феоктистову, что врач Захарьин, которого он назвал «алчным и капризным», уехал из Ливадии, а при государе оставил Попова, «молодого прислужника своего», и этот факт «всех возмущает». Однако Захарьина вместе с Лейденом вызывают обратно в Ливадию[138].
Обер-прокурор в те дни не только жил неподалеку от Ливадии, но и виделся с членами императорской семьи[139]. Поэтому он был в курсе довольно активного образа жизни государя сразу по приезде в Ливадию, знал о его поездке в Ореанду 22 сентября и визите в Ай-Тодор 25 сентября[140]. Победоносцев в достаточной степени был в курсе и врачебных дел: информация о скором приезде в Ливадию Захарьина и Лейдена оказалась верной. По данным камер-фурьерского журнала, 2 октября в царскую резиденцию прибыли Лейден и Вельяминов, а 3 октября – Захарьин, а также Гирш[141]. (Четверо этих врачей вместе с Поповым, остававшимся до начала октября с Александром III в качестве единственного доктора, впоследствии подписывали официальные бюллетени о состоянии императора.)
Однако самым главным местом письма Победоносцева к Феоктистову следует считать недовольство тем, что Воронцов-Дашков до сих пор не начал регулярно информировать общество о самочувствии государя и о том, что происходит вокруг него. Причем обер-прокурор не ограничился одним лишь сетованием по этому поводу. 4 октября он обратился из Гурзуфа к Воронцову-Дашкову в Ливадию с тревожным письмом. Констатировав, что по стране «ходят нелепые слухи», обер-прокурор подчеркнул, что в том имеется также «наша вина» – слабое и явно недостаточное информирование общества о происходящем в царской семье и вокруг нее. Победоносцев отмечал, что «злобные и лживые» сведения об Алисе Гессенской появляются в западной – немецкой и английской – печати и оттуда «переходят в болтовню русскую». Например, утверждается, что невеста цесаревича не собирается переходить в православие и «меняет одного за другим законоучителя». «Давно бы [пора] печатать об ней известия», – заключал по этому поводу обер-прокурор, тем более что духовник императорской семьи – протопресвитер Иоанн Янышев, – бывший у принцессы законоучителем, вынес о ней самое положительное впечатление. И хотя «высочайше нареченную невесту» в церкви поминают, но делается это без «общего распоряжения». Раньше подобные предписания определялись «государственными актами и манифестами», и обер-прокурор информировал своего корреспондента о намерении издать от имени Синода такой документ. «Бог знает что», удручался Победоносцев, говорят и о Николае Александровиче, и причиной тому снова неведение: «.. народ – да и общество – не знает его»[142].
Что касалось информирования общества о наследнике и его невесте, то этот вопрос – даже в случае принятия по нему положительного решения – требовал особо тщательной проработки. Гораздо проще было наладить издание официальных сообщений о состоянии здоровья Александра III, тем более что прецедентом уже стала публикация в «Правительственном вестнике» 17 сентября. Поэтому можно предположить, что в том числе и с подачи обер-прокурора заключение консилиума от 4 октября[143], в котором констатировались отсутствие улучшения в протекании «болезни почек» и общее ослабление пациента, было на следующий день напечатано в «Правительственном вестнике» [144] и положило начало регулярному публичному распространению сведений о государе путем издания специальных бюллетеней.
Гораздо хуже обстояло дело с закономерно возникавшим у общества вопросом о том, чем занят наследник. И вот об этом действительно делались самые разные предположения. Например, начальник штаба войск гвардии и Петербургского военного округа генерал-лейтенант Н. И. Бобриков поведал 4 октября Богданович, что якобы накануне царь принимал Победоносцева и поручил ему подготовить документ о временной передаче власти регенту, которым должен стать наследник[145]. (Выше приводились сведения из заслуживающих доверия источников об обсуждении возможности регентства Николая Александровича в кругу приближенных к императору лиц.) «Нелепые слухи», бродившие по стране, достигали и Ливадии. Находившийся там сын министра императорского двора Иван записал 7 октября в дневнике, распространившееся мнение о нежелании цесаревича жениться на принцессе Алисе Гессенской и об отказе последней принимать православие и приезжать в Россию[146].
Тревога и недоумение возникли и среди министров. В письме к Воронцову-Дашкову от 10 октября глава военного ведомства П. С. Банковский сетовал, что прибывший в тот день фельдъегерь не доставил ему от государя ни бумаг, ни высочайших приказов. «.. а я думал, что его высочеству наследнику цесаревичу переданы текущие дела, – досадовал министр и с явным неудовольствием продолжал: – останавливаем всю машину…» Ванновский жаловался на недостаточную информированность о состоянии здоровья Александра III и множившиеся из-за этого слухи. Военный министр сообщал адресату, что телеграфировал командующему Императорской главной квартирой О. Б. Рихтеру и просил его донести до министра императорского двора просьбу дважды в день присылать «официальные сведения». В противном случае их отсутствие «порождает ропот и допускает легкую фабрикацию ложных слухов, которые проникают в военную среду». Ванновский отмечал, что обратился также с просьбой к министру внутренних дел, чтобы его ведомство по своим каналам «сообщало полученные известия всем начальникам гарнизонов». Военный министр указывал на необходимость незамедлительно направлять в войска «официальные сведения», поступавшие из Ливадии. «Таким путем, – подчеркивал он, – можно бы в войсках водворить доверие к правительственным сообщениям и устранить распространение вздорных слухов». Правда, конкретно в тот день «обратная связь» с Ливадией состоялась даже еще до отправки этого письма: на полях его первой страницы имеется приписка, что адресант «вздохнул свободнее», ознакомившись с официальным бюллетенем от 9 октября и с телеграммами императрицы, которые пришли в ответ на отправленные ей ранее телеграммы военного министра