По-видимому, Ванновский был не единственным из министров, кто пытался в те дни достучаться до Ливадии. Однако, вероятно, среди представителей высшей бюрократии были и такие, кто довольствовался слухами или даже сам участвовал в их распространении. К примеру, 16 октября Воронцов-Дашков прочитал Шереметеву письмо своего помощника на правах товарища министра императорского двора В. Б. Фредерикса, который информировал начальника «о тревожных и неточных слухах, распространяемых министрами»[148]. От министров не отставали в этом отношении и некоторые лица из ближайшего окружения императора. 13 октября Богданович сообщила в дневнике, что обер-гофмаршал двора П. К. Бенкендорф связывал болезнь государя с тем, что его кто-то отравил[149].
Ниже будет показано, что из-за ухудшавшегося состояния здоровья Александра III все решения в Ливадии принимались императрицей и министром императорского двора, причем отношения между ними были явно непростыми. Сохранился уникальный документ – записка Воронцова-Дашкова к Марии Федоровне, написанная 9 октября, то есть за день до встречи в Ливадии принцессы Алисы Гессенской. В этой записке министр императорского двора задавал государыне вопросы о том, какими должны быть церемониальные действия по прибытии невесты наследника. В записке после каждого вопроса между строк и на полях приводится ответ – карандашом и, очевидно, рукой царицы. «Диалог» ведется на французском языке. То есть несмотря на присутствие обоих в Ливадии, глава дворцового ведомства почему-то решил задать эти вопросы письменно. Правда, подобная манера общения может свидетельствовать не только о напряженных отношениях между ними, но и о том, что графу просто потребовались зафиксированные суждения императрицы по этим важнейшим вопросам придворного этикета. К тому же письменное обращение к Марии Федоровне вряд ли было вызвано ее труднодоступностью для одного из ключевых правительственных чиновников. Воронцов-Дашков и в те дни был вхож в императорскую семью: свою записку он начинал словами, что обращается к государыне, так как не хочет тревожить государя.
Первый вопрос Воронцова-Дашкова был о последовательности действий Алисы Гессенской сразу после ее прибытия в ливадийскую резиденцию. Министр спрашивал, отправится ли принцесса сразу в церковь, где протопресвитер Иоанн Янышев провозгласит ей приветственное многолетие. После первой половины вопроса – станет ли церковь первым местом, которое посетит невеста цесаревича, – написан ответ императрицы: «[Сначала] к нам (в императорские покои. – Д. Л.), затем в церковь». А после упоминания о многолетии государыня односложно заметила: «Да».
Следующий вопрос касался мужской и женской частей свиты императрицы. Министр интересовался, где всем этим людям находиться при встрече Алисы Гессенской и где им ей представиться. Мария Федоровна ответила на него: «Да, в полном парадном облачении рядом с церковью».
Записка завершается еще одним вопросом графа и ответом на него царицы. Воронцов-Дашков выяснял, не будет ли у государя какого-либо другого приказания ему по поводу возможных дел, не отмеченных в двух предыдущих вопросах. На это Мария Федоровна и ответила приведенными выше словами, что император себя чувствует «лучше», что он «провел день хорошо», «идет на поправку и вполне в духе»[150].
Приведенный документ наглядно показывает, как сложно и громоздко разбирались в Ливадии даже в общем-то технические вопросы. Неудивительно поэтому, что более сложные проблемы при невозможности первого лица участвовать в их рассмотрении не имели шансов стать решенными. Это видно хотя бы на примере неспособности окружения Александра III ускорить переход прибывшей в Ливадию Алисы Гессенской в православие. Шереметев, находившийся в те дни в Крыму и регулярно посещавший царскую резиденцию, подробно осветил в дневнике разворачивавшуюся вокруг этого вопроса историю.
11 октября, на следующий же день после приезда невесты наследника, графу стало известно, что протопресвитер Иоанн Янышев «находит возможным» не торопиться с миропомазанием Алисы и отложить его до весны, несмотря на то, что государь прямо высказал ему свое желание, наоборот, «ускорить» совершение этого таинства. Днем позже о. Иоанн уже лично пытался успокоить Шереметева по поводу вопроса с миропомазанием невесты наследника. Царский духовник «возбужденно» проговорил графу, взяв его за руки: «Будьте уверены, государь ясно и вполне сознает положение. Он обо всем подумал, будьте уверены». Еще через день, 13 октября, сам Воронцов-Дашков выразил сочувствие идее графа о необходимости скорейшего миропомазания Алисы и издания по этому поводу соответствующего манифеста, но сделал это «вяло». Среди приближенных возникло даже намерение «уговорить» наследника «ускорить дело». Однако Шереметев выразил сомнение в успехе этого предприятия. По его словам, цесаревич «держит себя прекрасно», но вместе с тем «совершенно стушевывается». Вел. кн. Сергей Александрович также не хотел говорить со своим державным братом о миропомазании Алисы, чтобы лишний раз его не беспокоить[151].
Между тем регулярный выпуск и обнародование бюллетеней уже можно было бы считать большим достижением. Однако бюллетени подчас не только не удовлетворяли запросы общества, но и усугубляли и без того панические настроения. Характерным примером восприятия и интерпретации бюллетеней явился опыт их прочтения Султановым, который фиксировал в дневнике свои эмоции, возникавшие в связи с поступавшими из Ливадии сообщениями.
5 октября он выехал в поезде из Петербурга в Москву вместе с великими князьями (Константином Константиновичем, Сергеем Александровичем и Павлом Александровичем), а также вел. кн. Елизаветой Федоровной и узнал от их свиты, что «вести плохие». А на следующий день о том, что «вести отчаянные», по телефону сообщил Султанову Жуковский. По дневнику невозможно понять, откуда у художника была такая информация [152]. Для архитектора это был последний случай, когда он получил информацию о состоянии императора из живого общения. Далее, вплоть до кончины государя 20 октября, Султанов узнавал новости из Ливадии из официальных бюллетеней. На протяжении этих двух недель он находился то в Петербурге, то в Москве. В столице он специально ездил читать бюллетени к думской башне на Невском проспекте: вероятно, там они вывешивались раньше, чем в других местах. Где он знакомился с бюллетенями в Москве, в дневнике не сообщается, за исключением разве что записи от 6 октября. Тогда, приехав из Петербурга в Первопрестольную, Султанов прямо на вокзале прочитал известия, от которых, по его словам, «кровь застыла» и на основании которых он сделал вывод: «Несомненно – беда быстро надвигается»[153]. Архитектор мог прийти к такому заключению на основании вечернего бюллетеня от 5 октября: «В состоянии здоровья государя императора замечается ухудшение: общая слабость и слабость сердца увеличились»[154].
Вызывает недоумение запись в дневнике Султанова от 7 октября: «Утренние бюллетени отнимают последнюю надежду» [155]. Архитектор имел в виду вечерний бюллетень от 6 октября, в котором не сообщалось ничего нового: «В состоянии здоровья государя императора перемены нет»[156]. Султанов мог иметь в виду только этот бюллетень, потому что именно он был следующим после вечернего бюллетеня от 5 октября: 7 октября в «Правительственном вестнике» были опубликованы сразу оба бюллетеня, а следующий датировался вечером 7 октября, в то время как автор дневника имел в виду информацию, прочитанную им утром того дня.
В таком случае возникает естественный вопрос: почему архитектор заговорил об исчезновении «последней надежды», если в бюллетене сообщалось об отсутствии каких-либо изменений в состоянии здоровья Александра III? Можно допустить, что Султанова заставила сделать предположение о скором уходе из жизни императора последовательность подписей врачей, которые наблюдали больного. Все вышедшие бюллетени, от первого и до последнего, подписывались пятью врачами в одном и том же порядке: первым указывался Лейден, за ним шел Захарьин, потом – Гирш, Попов и Вельяминов. Однако о том, что «перемены нет», первым сообщал Захарьин, который дольше других медиков был знаком с историей болезни государя, а Лейден указывался вторым. Перемещение на первое место более осведомленного врача могло настораживать, а отсутствие указания на какую-либо динамику – неважно, отрицательную или положительную – подталкивало усмотреть в таком сообщении лишь паузу перед более серьезным заявлением.
Между тем указанная перестановка подписей, скорее всего, являлась обычной опечаткой: в черновике бюллетеня, подшитом в камер-фурьерский журнал, последовательность подписей была такой же, как и прежде: сначала Лейден, потом Захарьин[157].
Дневниковая запись от 8 октября выдержана уже в иной тональности: «Сегодняшний бюллетень, – отмечал Султанов, – как будто дает маленький луч надежды: все же конец не так еще скоро!»[158]. Эта запись выглядит тем более странной, что она стала реакцией на бюллетень, в котором говорилось, что предыдущую ночь император «почти» не спал, а отек ног «несколько увеличился». Возможно, архитектора успокоило двойное акцентирование стабильности общего состояния – во-первых, сердечной деятельности, хотя и на фоне слабости, но не прогрессировавшей; во-вторых, констатировалось отсутствие негативных изменений: «В общем, положение то же». Не исключено и то, что Султанова обнадежило возвращение Лейдена на первое место в перечне подписавших бюллетень