Хотя допустима и другая версия: архитектора так воодушевил не вчерашний вечерний бюллетень, а бюллетень, выпущенный в девятом часу вечера 8 октября. Этот совсем свежий бюллетень действительно успокаивал. В нем сообщалось, что за минувший день Александр III «немного почивал», «состояние сил и сердечной деятельности» не изменилось, а отеки ног не увеличились[160]. 8 октября Султанов был в Москве, а на следующий день – уже в Петербурге, и он мог прочитать новый бюллетень на Николаевском вокзале перед посадкой в поезд.
Вообще в эти дни специальные поездки к местам оперативного размещения бюллетеней из Ливадии стали непременным пунктом распорядка дня архитектора. Так, например, 9 октября Султанов записал в дневнике, что «перед сном» вместе со своей женой Е. П. Летковой-Султановой специально ездил к думской башне, чтобы прочитать свежий вечерний бюллетень, но его не было – по-прежнему висел бюллетень суточной давности (тот самый, с которым он мог ознакомиться прошлым вечером на Николаевском вокзале в Москве), и супруги «несолоно хлебавши вернулись домой»[161]. Не исключено, что такая проволочка с информированием столичных жителей была вызвана просто тем, что это был воскресный день.
Между тем в самой Ливадии вечером 9 октября бюллетень был подготовлен. В нем говорилось, что за время с субботнего вечера Александр III «спал немного больше», а самочувствие с аппетитом стали у него «несколько лучше»[162]. Этот бюллетень был расклеен в Петербурге либо поздним вечером в воскресенье, либо ночью или ранним утром в понедельник. Султанов узнал о нем дома, видимо, с чьих-то слов: «Проснулся радостно, – зафиксировал он в дневнике свое настроение, – в бюллетене светился крохотный луч надежды. Господи, сотвори чудо! Услышь мольбы России!» [163].
Если не вдаваться в подробности протекания болезни Александра III, отталкиваясь от сообщений лиц, находившихся рядом с ним в Ливадии, а руководствоваться исключительно сухими строчками официальных бюллетеней, которые только и доходили до общества и, соответственно, формировали его настроения, то на предсмертной неделе у императора наступила ремиссия.
В понедельник у него несколько улучшился сон, но аппетит стал «несколько меньше»[164]. Утром во вторник пришла информация, что к зафиксированной накануне клинической картине прибавилась неприятность: «несколько» возросла отечность ног, к вечеру были зафиксированы спазмы, правда, «легкие», зато улучшился аппетит[165]. В среду днем сонливость исчезла, а общее самочувствие и аппетит стали «лучше», хотя и «отек ног несколько увеличился»[166]. «Бюллетени стали получше, – с явным облегчением вздыхал в среду 12 октября в дневнике Султанов, – и на душе – посветлее; воскресла надежда»[167].
В четверг 13 октября, за неделю до кончины, ремиссия усилилась: сохранились вчерашние самочувствие и аппетит, не наблюдалось сонливости и спазмов, не увеличивались отеки ног[168]. На следующий день отечность «несколько» возросла, а также появилась «некоторая слабость», но сохранился хороший аппетит, спазмов и сонливости не наблюдалось[169]. В субботу слабость исчезла, «отеки не увеличились», аппетит производил хорошее впечатление, и вообще самочувствие выглядело «лучше вчерашнего». В вечернем бюллетене неожиданно появился еще один пункт, не отмечавшийся в бюллетенях с 11 октября, – работа сердца. Причем этот пункт подавался тоже в положительном свете: «Деятельность сердца несколько удовлетворительнее»[170]. «Отзыв врачей сегодня благоприятен», – записал в этот день в дневнике Победоносцев[171]. Похожим образом тогда же отреагировал в своем дневнике и Сергей Александрович: «Вечером докт[ора] довольны и в первый раз довольны сердцем! Господи, помилуй!»[172].
Кстати, на этот раз в бюллетене, опубликованном в «Правительственном вестнике», тоже имелось некоторое непринципиальное расхождение с черновиком из камер-фурьерского журнала, в котором вместо «деятельности сердца» говорилось о «сердечной деятельности»[173]. Замена не выглядит опечаткой, и вряд ли в редакции газеты могли пойти на такую редактуру без согласования с Ливадией. Поэтому не исключено, что сделанное исправление было призвано усилить общий благоприятный фон клинической картины путем подобной «субстантивации». Или же кто-то заметил ненужную двусмысленность, происходящую от возможных толкований прилагательного «сердечный». В воскресенье утренний и вечерний бюллетени свидетельствовали о сохранении прежней клинической картины, разве что аппетит был назван не «хорошим», как накануне, а «удовлетворительным»[174].
«Бюллетени лучше – надежда крепнет», – комментировал Султанов 16 октября медицинские сводки последних дней[175].
В целом позитивное настроение сохранялось и в утреннем понедельничном бюллетене: в нем констатировалось наличие аппетита (но в то же время и сохранение отеков), сообщалось и о сокращении времени сна. А вот вечерний бюллетень представлял уже совершенно другую ситуацию: пропал аппетит, появилась слабость, и началось кровохарканье[176]. (Победоносцев в тот же день сообщил в дневнике о «грустных вестях» из Ливадии [177].) Султанов отреагировал, назвав эти бюллетени «опять тревожными» и подчеркнув, что «нехорошие» известия пошли прямо «с утра»[178]. В последнем архитектор явно ошибся (наверное, от волнения): разница между утренним и вечерним бюллетенями была заметной.
Утренний и вечерний бюллетени от 18 октября свидетельствовали о стремительном ухудшении состояния императора: он чувствовал «большую слабость», у него практически исчез аппетит, а отеки ног «значительно увеличились», кровохарканье усилилось, а дыхание стало затруднительным, из чего врачи сделали заключение о симптомах воспаления левого легкого, температура поднялась почти до 38 градусов, больного знобило, пульс упал. При этом кризис шел по нарастающей: вечерний бюллетень оставлял более тяжкое впечатление, нежели утренний. Однако именно утренний завершался словами: «Положение опасное», – а в вечернем просто перечислялись симптомы[179]. «Приговор в бюллетене», – заключил по поводу какого-то из них в дневнике Победоносцев[180].
В дневнике Султанова за этот день имеются две записи о новостях из Ливадии, и по ним можно судить о том, насколько оперативно вывешивались бюллетени. Первая запись: «Телеграмма очень тревожная! Помилуй, Господи!»[181]. Можно предположить, что она была сделана после прочтения утреннего бюллетеня, в котором говорилось, что «положение опасное». Однако в данном случае архитектор имел в виду вчерашний вечерний бюллетень – тот самый, где впервые было сказано о кровохарканье. Видимо, накануне вечером Султанов по какой-то причине не смог поехать к думской башне, или же вечерний бюллетень, свидетельствовавший о резком ухудшении состояния Александра III, не решились вывесить сразу, а дотянули на всякий случай допоздна, и автор дневника смог ознакомиться с ним только утром на следующий день. Такой вывод можно сделать из следующей заметки архитектора за 18 октября. Он сообщил, что около пяти вечера ему принесли «последний бюллетень» с Невского проспекта, на который он отреагировал крайне экзальтированно: «Ужас! По-видимому – конец! Помилуй, Господи!»[182]. Султанов имел в виду утренний бюллетень с фразой «положение опасное», потому что вечерний бюллетень был составлен только в десять вечера. Похоже, что в последние дни жизни Александра III информация о его состоянии обнародовалась менее оперативно, чем прежде.
Следующая запись в дневнике датирована днем кончины государя – 20 октября: «…видел телеграмму, отнимающую почти последнюю надежду»[183]. Султанов мог иметь в виду как вечерний бюллетень от 19 октября, в котором говорилось о «большой общей слабости», плохом аппетите, слабом пульсе, затрудненном дыхании и сохранении симптомов воспаления левого легкого (хотя в утреннем бюллетене отмечалось уменьшение кровохарканья)[184], так и какой-то из двух последних бюллетеней от 20 октября. В первом бюллетене, отражавшем картину на 9 часов утра, указывалось на бессонную ночь, затрудненное дыхание, слабеющее сердцебиение, и делался вывод: «Положение крайне опасно». Во втором бюллетене, составленном через два с половиной часа, отмечались дальнейшее ослабление сердечной деятельности и усиление одышки. Этот бюллетень, которому суждено было стать последним, заканчивался явным намеком на скорую кончину: «Сознание полное»[185]. И хотя этот факт объективно соответствовал действительности, он, несомненно, должен был сыграть и определенную пропагандистскую роль, как и посланная утром из Ливадии телеграмма Воронцова-Дашкова о причащении в 10 часов императора, который находился «в полном сознании»