[186]. Как отметил в своем дневнике в тот же день Ламздорф со ссылкой на слова очевидца – сотрудника министерства П. Л. Вакселя, – полицейские вручную раздавали на улицах Петербурга этот бюллетень Воронцова-Дашкова, а «весть о смерти распространилась уже после этого»[187].
20 октября Султанов находился в Москве, и в дневниковой записи за этот день он сообщал, что «народная молва разносит ужасную весть», между тем «официального ничего нет». Это «официальное» специфическим образом дошло до архитектора только в ночь на 21 октября. «В три часа ночи, – говорится в его заметке, датированной этим днем, – меня разбудил протяжный и унылый перезвон. Я понял, в чем дело, и безраздельное, незнакомое мне горе охватило меня!» [188]. Это сообщение выглядит крайне странным: если Петербург узнал о смерти Александра III во второй половине дня 20 октября, то Первопрестольная не могла получить это известие несколькими часами позже и, соответственно, начать звонить по почившему императору. Наверняка в Москве печальное известие было получено примерно в то же время, что и в столице. По-видимому, и звон, который услышал Султанов, был уже не первым. Остается только гадать, почему архитектор на несколько часов выпал из жизни города и страны.
Глава 3Император и его окружение в конце 1894 года. Алиса Гессенская (Александра Федоровна) в дневнике Николая
Как показано выше, представления о неготовности Николая к вступлению на престол и об отсутствии у него какого бы то ни было опыта, требующегося на царском поприще, явно преувеличены. Между тем, именно опираясь на это расхожее мнение, В. Л. Степанов делает вывод, что Николай, став императором, «стремился получить поддержку от лиц из своего ближайшего окружения». Чтобы понять, насколько это утверждение соответствует действительности, находился ли «между» кем-то «на распутье» молодой государь и корректна ли в принципе подобная интерпретация начального периода его царствования, необходимо рассмотреть целый ряд событий конца 1894 – начала 1895 г., то есть времени от наследования Николаем верховной власти до предпринятых им шагов, которые можно рассматривать в качестве четкого обозначения его политического кредо.
При анализе проблемы влияний на Николая II в первое время после его воцарения важно учитывать одну принципиальную деталь. Восшествие на престол произошло в Ливадии, где был один расклад ключевых фигур. Но уже спустя чуть менее двух недель после кончины Александра III, когда Николай II прибыл в столицу, этот расклад перестал существовать, и вокруг трона стали вырисовываться совершенно иные политические конфигурации.
Что касается расстановки сил в Ливадии, то здесь погоду делали два человека (если до 20 октября не принимать в расчет немощного Александра III и фактически изолированного от принятия решений цесаревича) – Мария Федоровна и Воронцов-Дашков. Через месяц после смерти государя министр императорского двора поведал Половцову на охоте, что «со времени переезда в Ливадию» Александр III не имел контактов с приближенными. Только утром 20 октября Воронцов-Дашков был вызван к умиравшему и находился возле государя «безвыходно» до самой его кончины[189]. Отсюда напрашиваются два вывода. Во-первых, весь этот месяц пребывания в Крыму императрица оставалась единственным транслятором (и, естественно, интерпретатором) государевой воли. Во-вторых, из всех приближенных наибольшим доверием Александра III (а значит, и влиянием) пользовался министр императорского двора [190].
17 октября Шереметев, пробывший к тому времени в Ливадии более недели и уже – как ему показалось – разобравшийся в раскладе сил и влияний у одра императора, указал в дневнике на две ключевые фигуры, принимавшие решения, – Воронцова-Дашкова и Марию Федоровну. Министр императорского двора, по словам Шереметева, «несомненно, при многих достоинствах очень упрям», «чересчур много берет на себя и бравирует». Пускай побуждения Воронцова-Дашкова «самые благородные», однако «самоуверенность велика». «Корень всей неурядицы» Шереметев усматривал в «отсутствии настоящих отношений между императрицей и Воронцовым». В то же время если бы они действовали согласованно, то «дело бы двигалось правильно». Очевидно стремление многих повлиять на Марию Федоровну «во вред Воронцову» из зависти к его положению «при государе». Например, обер-прокурор «шипит» в адрес министра императорского двора: «Он игнорирует наследника». А Воронцов-Дашков «слишком самолюбив, чтобы победить себя в отношениях» с императрицей, причем «даже в такую серьезную минуту». Тем не менее, как считал Шереметев, министра императорского двора извиняет «его высокое чувство», он – несмотря на недостатки – лучший из собравшихся в ливадийской резиденции. В качестве примера досадного недопонимания между Воронцовым-Дашковым и Марией Федоровной Шереметев привел казус, произошедший в тот же день. Александр III причастился у находившегося в Ливадии о. Иоанна Кронштадтского. Однако этот факт не был предан огласке, хотя министр императорского двора сочувственно относился к такой мысли, – на его предложение императрица ответила: «Не нужно». А в итоге «все обвиняют Воронцова» в замалчивании обстоятельств жизни больного[191].
Именно Воронцов-Дашков организовал составление Манифеста 20 октября – о восшествии на престол Николая II [192]. Джунковский, находившийся возле кабинета, в котором только что скончался Александр III, в воспоминаниях изложил собственные наблюдения о том, что делал Воронцов-Дашков в первые минуты после смерти государя: «Наконец, отворилась дверь, вошел граф Воронцов и вскоре вернулся с бумагой. Минуты через две Воронцов опять вышел – цесаревич подписал манифест о вступлении на престол»[193].
Любопытно, что беспечный министр императорского двора даже не оставил себе копии манифеста. По свидетельству Шереметева, вечером 20 октября он зашел к Воронцову-Дашкову. Жена министра сказала: «Останьтесь ненадолго – Вяземский (начальник Главного управления уделов Министерства императорского двора Л. Д. Вяземский – непосредственный составитель манифеста. – Д. А.) сейчас принесет манифест». «Вяземский, манифест – что это?» – Шереметев «сразу не понял» и ответил: «Я его прочту завтра»[194]. В. Л. Степанов ничего не говорит о влиянии Воронцова-Дашкова в Ливадии и даже как-то странно замалчивает его фамилию, замечая, что манифест «поручили» составить не Победоносцеву, а Вяземскому[195]. В то же время отдать такое распоряжение Вяземскому мог только его непосредственный начальник. Воронцов-Дашков по вполне понятной причине не хотел выпускать из рук подготовку столь важного документа и допускать до работы над ним главу другого ведомства.
Между тем Кривенко в воспоминаниях свидетельствовал, что его начальник «огорчен был неудачей с манифестом». Это утверждение никак не комментировалось мемуаристом, однако из контекста его воспоминаний следует, что Воронцов-Дашков, видимо, собирался поручить составление этого документа именно ему. Министр императорского двора отправил Кривенко, пробывшего в Ливадии «всего три дня» в начале октября, обратно в столицу со словами: «Все в руках Божиих, быть может, государь и не поправится, надо бы подумать о манифесте… Вы в Петербурге займитесь этим и по телеграмме немедленно выезжайте сюда». Такая телеграмма пришла 17 октября, однако из-за «снежного заноса» на железной дороге Кривенко прибыл в Ливадию только 21 октября. К этому времени составленный Вяземским манифест был уже подписан[196]. Непонятно только, чем именно был «огорчен» Воронцов-Дашков. Вряд ли тем, что манифест подготовил не один, а другой его подчиненный [197].
Как отмечалось выше, С. В. Куликов считает, что текст Манифеста 20 октября 1894 г. свидетельствует о реформаторском настрое нового государя. Непонятно, из каких фраз документа можно сделать такое заключение. Единственное место, которое допустимо рассматривать как выражение некоего намерения о приоритетах начавшегося царствования, сформулировано достаточно туманно и не дает оснований для подобного вывода. В этом месте говорится, что целью Николая II являются «мирное преуспеяние, могущество и слава дорогой России и устроение счастья всех <.. > верноподданных»[198].
Буквально сразу после смерти Александра III – прямо к вечеру 20 октября – Воронцов-Дашков как-то странно сник, стал необъяснимо безучастным ко всему происходившему вокруг него. Видимо, он предчувствовал, что при новом государе ему не удастся сохранить прежней влиятельности. (Возможно, это состояние своего начальника Кривенко на следующий день и принял за расстройство по поводу манифеста.) Вечером 20 октября у Черевина состоялось бурное обсуждение вопроса, останавливаться ли по пути в Петербург в Москве, а если останавливаться, то где выставлять гроб с телом покойного императора – в кремлевском Архангельском соборе или в Храме Христа Спасителя. В дневниковой записи Шереметева за 20 октября подробно изложено это совещание. Воронцов-Дашков долго не мог принять решения: он, по замечанию Шереметева, «по обычаю в таких вопросах вял». В конце концов, его «уломали» на Архангельский собор[199]. Это решение впоследствии и было реализовано[200].
Событием, с которого Воронцов-Дашков начал утрачивать положение самого влиятельного сановника, стал разговор министра императорского двора с Николаем II. Этот разговор состоялся, по-видимому, в первые дни по прибытии императора в Петербург. При этом следует подчеркнуть, что на первый взгляд аудиенция выглядела вовсе не отлучением от престола, а напротив – оставлением в кругу наиболее доверенных приближенных. 8 ноября Шереметев записал в дневнике со слов жены Воронцова-Дашкова, что ее муж «имел откровенный разговор с государем». На замечание министра о негативном отношении к нему со стороны императорской фамилии Николай II ответил: «Я это знаю». И тем не менее однозначно высказался в пользу того, чтобы Воронцов-Дашков пока оставался на своем посту. Однако министр предупредил государя о намерении вновь поставить перед ним вопрос о своей отставке после коронации. Через два дня Шереметев узнал подробности этой аудиенции из уст уже самого Воронцова-Дашкова. «Государь удержал», – сказал министр. Из этого Шереметев сделал вывод: «Самое существенное: государь знает, что семейство не сочувствует Воронцову, и тем не менее удерживает его»